Ненавижу семейную жизнь

Кулинарные конфузы

— А вот это мне не нравится, — говорит Серена. — Я не о том, что Мартин, вероятно, перестал соображать, кого ему надо поддерживать, а о том, что Хетти пересказала тебе его слова.

— Такова уж наша женская природа, мы любим жаловаться на мужчин другим женщинам: “Он то, он се, он пятое, он десятое, я больше ни минуты не стану этого терпеть”. Мы знаем, что к нашим словам нельзя относиться всерьез.

Серена соглашается, что да, действительно, лучше рассказывать о своих обидах не мужчинам, а женщинам. И вот доказательство: пожаловалась она как-то кому-то из своих приятелей на Кранмера, встречает его потом чуть не полгода спустя, он и говорит: “Слава богу, вы по-прежнему вместе; я думал, вы разводитесь”, а она и вспомнить не может, из-за чего тогда ссорилась с Кранмером, помнит только, что страшно сердилась. Да и какая женщина помнит причину ссоры? Если, конечно, дело не касается измены, замечает Серена, здесь женская память гораздо крепче мужской. Она, ясное дело, говорит о себе. Больше десяти лет прошло, как Джордж умер, а она помнит все их ссоры, все оскорбления, все слезы, точно все вчера происходило. Скоро очередная годовщина его смерти. Серена говорит, что гонит из памяти сцены и образы, а они упорно возвращаются. Сегодня ей захотелось вспомнить о последних днях их брака, о том, как Джордж сказал ей, везя к целительнице-астрологине-антропософке, которую он уже какое-то время посещал, а Серена только сейчас это поняла: “Погоди, она наконец объяснит тебе, какое ты чудовище и как отвратительно поступаешь”. Серена страшно растерялась и все не могла понять: “Господи, я же его люблю, почему он-то меня ненавидит? Что я ему сделала? Я просто такая, какая есть”. Она знала, что у Джорджа депрессия, эта депрессия случалась у него периодически и довольно скоро сама собой проходила. Проявлялась она в резкой враждебности по отношению к ней, но и враждебность тоже проходила. Раньше всегда проходила, сейчас Серене тоже надо набраться терпения и ждать, чтобы вернулись счастливые дни.

Доктор Уэнди Стайл, та самая целительница-астрологиня-антропософка нового направления, которая уже составила гороскопы Джорджа и Серены и пришла к заключению, что они совершенно несовместимы, сообщила им, что они могут прекрасно жить друг без друга и быть вполне счастливы. Джордж с ней уже согласился. Когда Серена это услышала в кабинете доктора Уэнди Стайл, она онемела от ужаса и потом всю дорогу домой в Гроувуд задыхалась от рыданий, но Джорджа это не тронуло. Она не может жить без него, а он, оказывается, считает, что прекрасно может жить без нее. Только потом она догадалась, что это он выбрал такой способ сообщить ей, что их браку пришел конец. Сказать самому у него не хватило духу. Для того чтобы сообщать дурные новости, есть факс, эсэмэс, электронная почта — или в наше постмодернистское время психотерапевт. Берутся обрывки прошлого, складываются как попало и преподносятся — вот, полюбуйтесь.

Но отнесемся с пониманием и к Джорджу. Он перенес микроинфаркт, врачи сказали ему, что надо радикально изменить образ жизни, направили к психотерапевту, а психотерапевт сказала, что, если он хочет жить, он должен “порвать путы, которые связывают его по рукам и ногам”, и вот он, может быть, в первый раз в жизни стал выполнять то, что ему предписано. Если психотерапевт сказала, что надо расстаться с женой и тогда к нему вернется здоровье, он будет жить полной жизнью, дышать полной грудью, душа наполнится высокими помыслами, и он станет наконец, как предначертала ему Судьба, великим художником и духовным лидером, — так, значит, все и будет, он своему психотерапевту верил.

И правда, несмотря на все перипетии личной жизни, писал Джордж все лучше и лучше. Краски были сочные, насыщенные, он писал цветы, рыб, пейзажи так, точно они принадлежали ему одному, точно они были смыслом его жизни, точно он, может быть, только что сотворил их. В картинах чувствовалась поразительная страсть.

Сейчас они хранятся на складе, набираются сил в ожидании своего часа и своих покупателей. Есть картины, которые теряют свое обаяние после смерти художника, есть и такие, что приобретают еще большую власть над нами. Таковы картины Джорджа. До его разрыва с Сереной я выставляла их в своей галерее, и они продавались быстро и легко. Потом я все их сняла в знак преданности Серене. С тех пор как она живет с Кранмером, в ее доме нет ни одной работы Джорджа, но она платит за их хранение и начала поговаривать о совместной выставке Джорджа (посмертной) и Себастьяна (сидящего в тюрьме), она поможет своим детям устроить ее в Лондоне.

В те далекие дни Серена считала психоаналитиков людьми мудрыми, благородными, открывшими законы счастливой и успешной жизни. И доктор Стайл, по ее мнению, руководствовалась именно этими законами, и когда астрологиня предложила Серене оставить Джорджа и освободить его “жизненное пространство”, именно так она и поступила — переехала из Гроувуда в коттедж в четверти мили от дома. То есть покинула супружеский кров, а именно этого ни в коем случае не должна делать женщина в критических обстоятельствах. Иногда, впрочем, она заглядывала в дом по ночам и ныряла к Джорджу в постель, где он встречал ее вполне гостеприимно.

Однако до нее стали доходить слухи, что какая-то молодая женщина в соломенной шляпе завела привычку сидеть и писать этюды в саду, который разбили они с Джорджем, в тени возле бассейна с рыбками и старинным фонтаном, который не работал, потому что был из антикварной лавки Джорджа. Возле того самого бассейна, любила повторять мне Серена, из которого она каждый год вынимала головастиков, готовящихся превратиться в лягушек, и клала их на каменные плиты, чтобы они могли в первый раз в жизни наполнить свои легкие воздухом.

Что это за женщина? Друзья ей рассказали. Зовут ее Сандра, она с Джорджем уже много лет. Серена начала бракоразводный процесс в надежде, что Джордж одумается, — дескать, смотри, до чего ты меня довел. Но все, что она ни делала, было Джорджу только на руку: он ответил своим собственным иском о разводе. Да, он хочет развестись. Его ждет другая женщина, и он (вместе с Сандрой) хочет получить при разделе имущества дом и щедрое содержание от Серены. Ведь Серена, строго говоря, бросила его, больного, на произвол судьбы. Конечно, Серена вела себя как последняя дура. Я ей об этом не напоминаю. Мудрее поддакивать ей и ждать, пока горькие воспоминания отступят. У нее сейчас есть Кранмер, и он рядом. А Себастьяна рядом со мной нет.

Воспоминания не отступают. Она рассказывает мне, наверно, в сотый раз, как однажды воскресным днем, когда Джордж уже выставил ее из дому, она в отчаянии выкрикивала ему обвинения по телефону. Они с Сандрой пригласили к себе друзей, друзья с удовольствием пришли, и он сейчас сидел с Сандрой за ее, Серениным, обеденным столом, и рядом с ними ее, Серенины, дети и “друзья”, которые ее, Серену, предали. Джордж подождал минут пять и потом сказал: “Имей в виду, я включил громкую связь. Все, кто находятся в комнате, слышат, как ты беснуешься”. Она положила трубку, рассказывает она, села на кровать и просидела до вечера, уставясь в пустоту, не в силах шевельнуться. Они прожили вместе тридцать лет. Ее стол, ее кастрюли и тарелки, ее друзья, ее дети… Ее муж…

Я наливаю ей чаю, намазываю тост пастой мармайт, и она чуть-чуть отходит. Начинает отходить. Я рада, что она приехала ко мне, обычно я езжу к ней и Кранмеру. Но при Кранмере она не может бесконечно говорить о Джордже, то ли дело, когда мы с ней вдвоем. Ему это было бы неприятно. Он-то думает, что Джордж остался в далеком прошлом, и будь Серена похожа на меня, там бы он и в самом деле остался.

Нынче воскресенье, галерея закрыта. Мы сидим в моем маленьком, тесном домике — сводчатые окошки, обитые мебельным ситцем стулья, узкие, крутые лестницы, Серене негде развернуться, а она привыкла к простору. А здесь чуть сделай резкое движение — того и гляди, что-нибудь разобьешь. Мы с Себастьяном привыкли к тесноте — когда в ней живешь, то быстро привыкаешь, а в доме Серены комнаты высокие, просторные. В расцвет Викторианской эпохи люди строили дома с размахом, полные радостных надежд на будущее. Мои предшественники, жившие в этом коттедже, были крестьяне, они забивались в него, спасаясь от непогоды и темноты, от бед и болезней.

Если бы Патрик пришел ко мне в тот вечер, дом, естественно, показался бы крошечным, ведь он привык к лесам Аляски и итальянским палаццо. Несколько квадратных дюймов свободного пространства можно найти только в мастерской, где работал Себастьян, ее пристроили к задней стене дома, она довольно высокая и вместительная. И все же я не смогла бы пригласить туда Патрика, вдруг бы дух Себастьяна материализовался.

Шофер Серены заедет за ней часа через три, говорит она. И просит сделать ей еще тост с мармайтом. Ее шофер хотел поехать с женой в Бат за покупками, объясняет она, ну и она согласилась, попросив заодно отвезти ее ко мне, хотя, я думаю, ей просто хотелось поговорить со мной о Джордже без Кранмера, это главная причина.

Сейчас Серена любит говорить, что Джордж в старости выжил из ума. Такое с мужчинами часто случается, я наблюдала. Жизнь не оправдывает их ожиданий, годы уходят, горечь разочарований копится. В пятьдесят лет они понимают, что другие их обошли, у других больше денег, других больше уважают. Их сексуальная энергия угасает, а с ней понижается и самооценка. Они со всеми ссорятся и грозят обгоняющим их водителям кулаком.

И такое происходит не с одними только мужчинами. Все больше и больше женщин начинают вести себя как мужчины, отказываются признавать различия между мужской и женской физиологией, принимают тестостерон, чтобы он придал им напора и уверенности, игнорируют свои месячные циклы, корректируют настроение с помощью психотропных препаратов (по рекомендации врача или по собственному усмотрению) и штурмуют карьерные высоты, так что всех их ждет такая же участь. Они начнут судиться за проявление сексуальной дискриминации, станут вести себя агрессивно за рулем. Так жить гораздо интересней и увлекательней, чем вечно проявлять покорность и послушание.

Судя по тому, что рассказывает Хетти, Дебора выбрала для себя именно этот путь. Живи как мужчина, страдай как мужчина. К пятидесяти годам ей надоест карьерная гонка, она так и не добьется кресла генерального директора, напишет роман, каких уже написаны сотни, и, если ей повезет, будет покупать подарки племяннику или племяннице или еще какой-нибудь седьмой воде на киселе, а не повезет — так и подарков некому будет покупать. Рождественский вечер будет коротать в гостинице, натужно веселясь за столом с постаревшими подругами.

У мужчины в подобном положении есть, по крайней мере, жена и дети, они где-то далеко, в уютном доме, и в старости он может к ним вернуться, они скрасят его одиночество заботой и вниманием.

Я однажды спросила Ванду, как она может это объяснить, и она мне сказала, что женщины тратят слишком много времени на прическу, на выбор платья в магазине, на болеутоляющие таблетки при наступлении “критических дней” и потому на заботу о своей эмоциональной жизни у них времени просто не остается. Нравится это женщинам или нет, но ими управляет “пропасть, что у них внутри”, как однажды назвал матку мой отец-врач, она — источник самых разнообразных бед, неведомых мужчинам. А избавится женщина от нее, вынужденно или по доброй воле, так постареет раньше времени.

Серена сегодня не желает слышать обо всех этих печальных материях, она желает говорить только о себе и Джордже. Я отношусь к женщинам предвзято, говорит она, но женщины тоже люди, а вовсе не одна только игра эстрогена. И видеть в доме престарелых старуху, у которой есть дети, но они никогда не приходят с ней повидаться и она от этого страдает, гораздо тяжелее, чем бездетную, но с пристойной пенсией. У той и стулья будут получше, и коврик не такой вонючий. Серена утверждает, что сколько человеку написано на роду счастья, столько он и получит, не больше и не меньше, только одни предпочитают получить его целиком в конце жизни, а другие — в начале. Для одних способность рожать детей источник радости, для других — проклятие.

Я не рассказываю Серене о Патрике, о том, как он ворвался в мою жизнь и потом так же быстро исчез. Придет время — расскажу, слишком недавно все произошло, я еще не успела опомниться. А она, наверное, только и бросит небрежно: “Ну и отлично, то-то началась бы передряга, когда Себастьяна выпустят, а кому это нужно в нашем возрасте?”

Но скажи я: “Ведь он брат Каррена”, она бы, наверное, почувствовала то же, что и я. Так страшно осознать, что люди и события, которые, как вам казалось, давно канули в прошлое, продолжают жить своей жизнью, движутся по своим орбитам, сближаются друг с другом, сталкиваются и отлетают, точно атомы при высокой температуре. Скажи я: “Ведь он двоюродный дедушка Хетти”, — и Серена ответит, что Хетти сейчас со своими собственными заботами дай бог справиться, не хватало ей еще двоюродного деда, особенно если этот двоюродный дед станет очередным отчимом ее матери. Двоюродный прадед Китти. Прадедушка… прадедуля… кошмар!

Мы вспоминаем о своих кулинарных фиаско, которые нам довелось пережить, и об унижении, которое испытываешь после такого конфуза. Дружно решаем, что сейчас почти невозможно приготовить блюдо, которое пришлось бы по вкусу всем. Конечно, это и раньше было нелегко. Когда в начале пятидесятых Серена ушла от очередного мужа, один из его приятелей (у него был магазинчик в Баундс-Грин, эту деталь она хорошо помнит) сказал, она сама его слова слышала: “И слава богу, что ушла, ее стряпню в рот взять нельзя”. Она потом за милю обходила Баундс-Грин и ни разу не вспоминала этот эпизод, но ей до сих пор стыдно.

Серена отлично помнит, что именно готовила тому мужу пятьдесят лет назад. Старалась, всю душу вкладывала, варила грибной суп на бульоне из свежей курицы, тушила говядину с овощами в горшочке, ждала доброго слова. Ей бы, по тем временам, открыть банку консервированного супа, говорю я, да с гренками, да поджарить курицу, тогда это был предел мечтаний. Серена говорит, надо надеяться, приятель мужа просто ничего не смыслил в кулинарии и ее стряпня тут ни при чем.

— Еще бы, я уверена, — говорю я.

И вспоминаю, как жарила телячье филе под лимонным соусом в крошечной кухоньке на Ротвелл-стрит — чтобы угостить Джорджа и Серену и нового претендента на роль моего поклонника. Я так волновалась, что сильно не дожарила мясо, целые слои жира в кусках остались совсем сырыми. Серена и Джордж из деликатности свои порции съели, а мой соискатель отодвинул кусок к краю тарелки, а когда позвонил на следующий день и стал хвалить обед, говорил, как ему было приятно познакомиться с моей семьей, такие интересные люди, и давайте пойдем в субботу в театр, то я сказала, что, к сожалению, пойти с ним не смогу, я уезжаю на полгода.

Сейчас я подаю своим гостям печеный картофель, курицу и салат. Если гости хоть сколько-нибудь особенные, жарю картофель на сковороде, а так скорость важнее вкусовых ощущений, в микроволновой печи семь минут — и готово.

Хетти молода, честолюбива и полна сил, поэтому, когда ей говорят, что мидии мариньер всем надоели и что морские гребешки гораздо интересней, она верит. Что ж, не рискнешь — не победишь. Она сейчас проиграла, но это для нее полезно.

Во второй половине дня, когда шофер уже заехал за Сереной и увез ее домой, Хетти снова звонит. Я спрашиваю ее, что там Агнешка, и она рассказывает, что Мартин решил подбросить ее до церкви, она будет заниматься цветами у отца Фланагана. Агнешка перестала так плотно общаться со своей подругой-огородницей из Нисдена и проявляет интерес к делам местного прихода. Хетти это всячески поддерживает.

— Агнешка ведь живет в чужой стране, ей, я думаю, бывает очень одиноко. Я очень рада, что она хочет влиться в нашу жизнь.

Хетти, видимо, то ли забыла, как подвела ее Агнешка с морскими гребешками, то ли простила ее. Я спрашиваю, в чем Агнешка ходит в церковь — в своих вещах или в ее, Хетти, одежде, и Хетти говорит:

— Господи, какая ты вредная. Ну, надела она мои джинсы, да, потому что я в них не влезаю. Но рубашка-то ее собственная.

Хетти что-то жует. Я спрашиваю, что она ест, и она объясняет — это морковно-ореховое печенье, Агнешка испекла.