Ненавижу семейную жизнь

Мартин не в восторге

— Нет, Хетти, — говорит Мартин, — не так все просто.

— А в чем ты видишь сложность? — спрашивает Хетти.

— Насколько вообще нравственно просить чужую женщину ухаживать за твоим ребенком? Возможно, институт нянь сам по себе узаконивает эксплуатацию. Я понимаю, няня — это удобно, но правильно ли?

— Няни существуют испокон веков. — В голосе Хетти слышится чуть заметная нотка раздражения. — Чем лучше у человека образование, тем больше ему платят. Я, чтобы заработать деньги, пользуюсь своими знаниями, она — своими природными инстинктами. Таких женщин, как она, больше, чем таких, как я, поэтому мы нанимаем их ухаживать за нашими детьми.

— Но в справедливом обществе шкала ценностей должна быть обратной, — говорит Мартин, — оплата труда должна компенсировать тяжесть усилий, а не награждать за удовольствие, которое мы от своего труда получаем.

— При чем тут справедливое общество? — говорит Хетти. — Нам до него далеко.

— Тебя не переспоришь, — с досадой говорит Мартин. Однако он доволен, что к ней вернулся кураж.

Бог даст, скоро она станет прежней, и в доме появится нормальная еда. Но он еще не высказался до конца.

— Мы с тобой согласны, что воспитание ребенка — самое важное из всех занятий, какие есть на свете, и оплачиваться этот труд должен соответствующим образом. И если ты не желаешь ухаживать за своим собственным ребенком, думаю, его лучше всего отдать в ясли.

Но Хетти уже победила, он умолкает, и Хетти чмокает его ухо в знак того, что не сердится. Если он хочет, чтобы холодильник наполнился вкусной едой, Хетти должна вернуться на работу, а раз так, то пусть уж лучше ребенок остается под присмотром няни дома, чем носить его в ясли. Мартину не захотелось спрашивать, сколько Агнешке лет, хороша ли она собой или уродлива. Интересоваться такими вещами ниже его достоинства. В его воображении сложился стереотип полячки: бледная, худая, с выступающими скулами, маленькой грудью, привлекательная, но неприступная. А Хетти уже обо всем договорилась. Агнешка будет жить у них. Эта чужая, неизвестно с каким характером особа займет их гостевую комнату и будет ухаживать за их дочерью, это ее главная обязанность, а в оставшееся время будет делать всякие домашние дела: готовить, стирать и так далее; суббота и воскресенье у нее выходные, и еще три вечера в неделю свободные — чтобы ходить на занятия. Платить они ей будут щедро — двести фунтов в неделю плюс, разумеется, питание и проживание. Так посоветовала Барб, у нее большой опыт найма прислуги, и Хетти все в подробностях с ней обсудила.

Мартин замечает, что Хетти придется зарабатывать не меньше трехсот фунтов в неделю, иначе им няню не потянуть, может быть, и больше, если у той окажется хороший аппетит. Хетти говорит, что ей будут платить в агентстве тридцать шесть тысяч фунтов в год, и Мартин возмущается — какие гроши, при нынешних налогах это просто смешно, но Хетти объясняет, что в свое время она, вместо того чтобы оформить декретный отпуск, написала заявление об уходе, так как была уверена, что никогда больше не захочет вернуться на работу, и хотя ее обещали очень скоро повысить, формально ей придется начинать чуть ли не с низшего тарифного разряда.

— Будем надеяться, эта твоя Агнешка на наше счастье окажется анорексичкой, — говорит Мартин. — Хоть на еде сэкономим. Ладно, если она тебя устраивает, действуй. Будем коротать наши вечера и делить жизнь с посторонним человеком. Так, значит, тому и быть. Только обязательно попроси письменные рекомендации.

Мартин любит Хетти. А спорят они постоянно. Он любит прижаться к ней, когда они толпятся вместе в кухне, любит чувствовать теплоту и округлость ее тела, сам-то он сплошные острые углы. Его восхищает ее непринужденность в разговоре, готовность в любую минуту засмеяться, ее решительность — ведь когда она узнала, что беременна, она не стала раздумывать, колебаться, просто вздохнула и сказала: “Что ж, значит, Судьба, не будем с ней спорить”.

Мартин вырос в семье, где все постоянно друг с другом ссорятся, — трудные люди, им всюду мерещатся обиды и оскорбления, они на них буквально нарываются. Так вот, в этой семье от нежеланного ребенка избавились бы не задумываясь. До того, как встретиться с Хетти на антивоенной демонстрации, он и понятия не имел, что на свете существуют такие женщины, как она, что можно выйти на улицу протестовать не от ненависти и злобы, а из сострадания и добрых побуждений. Их встреча была предначертана Судьбой. В переулке за зданием небоскреба Сентер-Пойнт бурлящая толпа притиснула их друг к другу, у него случилась эрекция, он страшно смутился и покраснел, ему бы сделать вид, будто ничего не произошло, оставить все как есть, а он начал бормотать извинения. Она сказала: “Ну что вы, я приняла это как комплимент”.

Не прошло и месяца, как он переехал жить к ней, а теперь вот у них свой дом и родился ребенок. Он бы с радостью женился на ней, но она не хочет. Говорит, что институт брака не вызывает у нее уважения, у него, впрочем, тоже, по крайней мере — в умозрении. Оба смотрят на брак сквозь призму жизненного опыта своих собственных семей и считают, что им такое не нужно. Их пугают сложности развода, да и сама вероятность того, что вдруг придется разводиться. Он, однако, готов принадлежать ей целиком, а вот она быть его собственностью не желает. Это его тревожит. Он любит ее сильнее, чем она его.

— Что у нас на ужин? — спрашивает Мартин, простившись с надеждой отыскать хоть что-нибудь съедобное в холодильнике. Целует ее сзади в шею, и ее злость мгновенно испаряется.

— Погоди, я должна закончить глажку, — говорит Хетти.

Ее мать Лалли никогда не держала в руках утюга, так что вряд ли эта домовитость в ней наследственная. Но Лалли — музыкант, творческая личность, а Хетти — нет, поэтому ей остается двигаться по накатанной колее: не наполнять воздух звуками музыки, как ее мать, а окружать всех заботой и комфортом, как наши бабушки и прабабушки.

Тем не менее Хетти бросает гладить. Ее не нужно долго уговаривать. Все, что она накупила для ребенка, — из чистого хлопка, стопроцентной шерсти и льна, и все эти натуральные ткани окрашены естественными красителями. Теперь она об этом жалеет. Искусственные ткани сохнут быстрее, чем натуральные, не мнутся, не садятся при стирке, не линяют. Не зря ведь их изобрели. Кроватка Китти не просыхает, потому что экологически чистые махровые подгузники намокают, то ли дело одноразовые памперсы. А ребенку совершенно безразлично, в какую ткань срыгивать и какать. Однако Хетти остается верна своему выбору — хотя бы потому, что замена детских вещей потребует больших расходов. Ну и она, конечно, любит, чтобы все выглядело безупречно. Несколько вещичек остались невыглаженными, но разве возможно выгладить все? Если Мартин поест, может быть, нервы у него немного успокоятся. Самой ей есть не хочется. Она открывает банку с тунцом, достает майонез и высыпает в кастрюлю замороженный зеленый горошек. Когда-то Мартин имел неосторожность сказать, что любит замороженный зеленый горошек.

— У нас с Барб кабинеты будут рядом, — говорит она, глядя, как горошины пляшут в кипящей воде. — И мы сможем вместе возвращаться домой на такси.

— На такси?! — восклицает Мартин. — Если мы наймем няню, на такси раскатывать не придется.

Он знает, что в тунце масса питательных веществ, а чего недостает, то содержится в хлебе и зеленом горошке, но знать можно сколько угодно, от этого консервированная рыба не сделается свежей, он ею давится. Да и горошек не мелкий, нежный, молодой — petits-pois[2], тот слишком дорогой, — а крупный, жесткий, от зеленого цвета осталось одно воспоминание. Хлеб — ржаной “Ховис” в нарезке. В родительском доме у Мартина всегда было полно еды, завтраки, обеды и ужины мать подавала вовремя, все было вкусно, обильно, разнообразно, пусть даже те, кто садился за стол, ненавидели друг друга и весь мир. Хлеб был свежий, белый, хрустящий. А теперь, в его собственном доме, понятия “завтрак, обед и ужин” исчезли из обихода. После рождения Китти и он и Хетти хватают что-то урывками, просто чтобы утолить голод, а голод они чувствуют в разное время. Да, пора, пора ей возвращаться на работу.