Ненавижу семейную жизнь

На свидание к Себастьяну

Мне звонит Серена и говорит, что у нее образовался просвет между сроками и она сможет выкроить время, чтобы повидать Себастьяна, я с ней полечу? Билеты она купит. Мы полетим первым классом и остановимся в отеле “Амстел Интерконтинентал”, там и роскошь, и полный комфорт, а Серена в таких вещах знает толк.

Я напоминаю ей, что в “Бейлмере” надо договариваться о визите минимум за три дня, но она отвечает, что уже позвонила туда и уговорила тюремное начальство. Она — персона известная, и ей пошли навстречу, так что мы можем приехать обе, нам назначили свидание в пятницу. Заказанное такси отвезет нас из Схипхола в тюрьму, подождет два часа, пока мы будем там, а потом мы вернемся на нем в Амстердам, в “Амстел”.

Само свидание продолжается всего час, остальное время съедают гнуснейшие формальности, в которые входят поиски вашего имени в списке, проверка вашей личности и фотографирование, прохождение через множество лязгающих дверей, сканирование радужных оболочек, снимание туфель и поясов для проверки, изучение вашего рта на предмет спрятанных в фальшивом зубе наркотиков, попытка понять устройство замков в ячейках камеры хранения, где надлежит оставить все принесенные вещи, и, наконец, ожидание, пока заключенного вызовут и приведут в назойливо жизнерадостную комнату, в которой проходят свидания.

Мир представляется мне чем-то вроде тюрьмы “Бейлмер”, то есть большую часть времени люди в нем проводят в томительном ожидании, и лишь изредка удается свободно вздохнуть, и потому жизнь у меня складывается в полном соответствии с моими представлениями о ней. Серена возлагает на судьбу гораздо больше надежд, и судьба эти надежды оправдывает. Если я сейчас позвоню в “Бейлмер”, чтобы договориться о свидании, я буду говорить жалобным голосом, плакать, и мне откажут: тюремное начальство сочтет, что я звоню слишком поздно, надо было предупредить о своем визите раньше. Серене все нипочем, она идет напролом и добивается своего.

После свидания, которое опустошит меня эмоционально, когда я немножко поплачу, а Серена с облегчением вздохнет, потому что Себастьян не ее муж, а мой, хотя она очень к нему привязана и навещает его, как только выпадет возможность, — так вот, после всего этого мы с ней водворимся в немыслимо роскошном отеле “Амстел”. И я буду рада, что она не стала меня слушать, когда я отказывалась: “Нет, нет, спасибо, я могу обернуться за один день, полечу на EasyJet, правда, Серена, так будет проще. А с тобой мы встретимся там”.

Правда, в “Амстеле” нам, по всей вероятности, не будет позволено открывать окна, потому что гости отеля имеют обыкновение из них выпрыгивать; мало того, официанты и горничные будут пялиться на нас во все глаза и сплетничать за спиной, а водитель такси расскажет всем, куда нас возил, зато нас там не запрут, а из окон можно любоваться каналами Амстердама, посаженными по их берегам платанами и ощущать, как история и цивилизация медленно и неуклонно движутся к предначертанному им будущему.

Нам не придется глядеть на бетонные стены и колючую проволоку, на это серое тоскливое безобразие — именно уродство тюрем больше всего и угнетает, — слышать лязганье дверей-решеток и топот башмаков по голому полу, далекие звуки сотен телевизоров, передающих разные программы, и отдающиеся от всех стен эхом жуткие вскрики и вой безумных и близких к умопомешательству заключенных.

Вместо всего этого мы скорее всего услышим музыку Вивальди, которая польется из телевизора вместе с обращенным к нам приветствием: “Добро пожаловать в “Амстел”, мисс Холлси-Коу, рады видеть вас нашей гостьей”, “Добро пожаловать, миссис Уотт…”. Как будто это сам телевизор нас знает, любит и хочет окружить вниманием.

Сегодня, когда мы после визита в “Бейлмер” идем к нашему номеру в отеле, коридорный несет за нами две картины Себастьяна — масло, холст в подрамниках, но без рам. Тюремное начальство великодушно позволило нам их забрать. Нам показали их мельком, когда впускали, и сообщили, что мы можем после свидания унести их с собой.

Разумеется, картины проверили и просветили на предмет наркотиков. Наркоторговля процветает не только на воле, но и в тюрьме. На одной картине черная кровать на глухом сером фоне. На другой ярко-красный пластмассовый штампованный стул на еще более глухом и еще более сером фоне. И это Себастьян, который в мрачном расположении духа пишет пейзажи с пышной растительностью, а в бодром — цветущие поля в буйстве красок! Эти вещи для меня полная неожиданность, и они мне определенно нравятся.

— Все, на что я вынужден смотреть, — серое, — говорит Себастьян во время свидания. Его из тюрьмы не выпускают, пусть хоть картины выйдут на волю. — Только серое я и могу писать, да еще какие-то предметы, которые этот цвет перебивают. Мне кажется, моя зрительная память слабеет.

Я напоминаю ему, что неплохо писал стулья и Ван Гог.

— Но не пластмассовые же, — огрызается Себастьян.

Ему сидеть еще год. Он бледный, подавленный, глаза бегают. Он говорит, у всех здесь глаза бегают, потому что все вечно оглядываются. Позднее Серена говорит, что картины напоминают малых голландцев, и мы смеемся не без горечи, — и в самом деле напоминают: все детали тщательно выписаны и проработаны. Я не буду выставлять их в галерее на продажу, сохраним для следующей выставки Себастьяна.

— Скажите, почему вы постоянно совершаете эти короткие поездки в Амстердам и тут же возвращаетесь обратно? — спросил меня недавно подозрительный чиновник иммиграционной службы в аэропорту Схипхол.

— Езжу повидаться с мужем, он сидит в тюрьме, — ответила я.

— Какая вы молодец, — похвалил меня он и улыбнулся удивительно дружелюбной улыбкой; я была тронута и почувствовала себя не столь уж безнадежно опозоренной.

Окажись на моем месте Хетти, она бы сказала: “Езжу повидаться с другом, он сидит в тюрьме”, и это прозвучало бы далеко не так достойно. Но что говорить, ей на моем месте никогда не оказаться.