Отвергнутая

10

Филадельфия приложила ладонь козырьком к глазам, разглядывая с любопытством лицо мужчины, склонившегося над ней.

— Вы уверены, что это необходимо? Это так противно.

Эдуардо бросил на нее испытующий взгляд.

— Мы с вами уже обсуждали эту проблему вчера за обедом. Саратога будет набита ньюйоркцами, и, хотя вы мало кого встречали раньше, мы не можем допустить, чтобы вас узнали. Поэтому у вас должна быть новая внешность, новая маскировка. Ложитесь, и мы начнем.

— Я уверена, что это не нужно, — пробормотала она, опираясь коленями на одеяло, которое он расстелил на залитой солнцем лужайке, скрытой от дома.

После нескольких вечеров, проведенных во вполне дружеской обстановке, и крепкого сна по ночам она думала провести эти дни в Бельмонте, гуляя вдоль реки и обдумывая свое будущее. Однако ей следовало бы знать, что у Эдуардо Тавареса собственные планы. Бормоча обвинения против тиранов, она легла на спину.

— Что теперь?

— От вас больше ничего не требуется, — заверил он, опускаясь на одно колено рядом с ней. — Доверьтесь моим рукам и позвольте мне сделать то, что должно быть сделано.

Из корзинки, которую он принес с собой, Эдуардо достал женский гребень и, пробуя, провел им по волне ее волос, падающих до талии.

Благодаря тому, что она несколько раз тщательно промывала волосы щелочным мылом и потом протирала их смесью оливкового и касторового масла, ее волосы обрели свой естественный медовый цвет. Ему нравилась пышность этих волос, и его пальцы зарылись в них, наслаждаясь их мягкостью. Грешно было вновь менять их цвет. Но накануне за обедом она заговорила о том, чтобы уехать от него, сказав, что ее доли от продажи бриллиантов хватит на то, чтобы расплатиться с долгами отца, и поэтому она хочет вернуться в Чикаго. Она лгала ему, но он не мог сказать ей об этом, не разоблачив себя, что он знает подлинную сумму этих долгов. Эдуардо подозревал, что это испугает ее еще больше. Он знал подлинную причину, почему Филадельфия хотела уехать от него. Она хотела бежать, потому что ее влекло к нему, и не могла больше скрывать это.

Бедная, испуганная Филадельфия. Какой осторожной она стала в его обществе, боится посмотреть ему в глаза, когда они разговаривают, отказывается принять его руку во время прогулок. Он ничего не говорил ей об этом. Зато он деликатно напомнил ей, что она согласилась помочь ему продать три комплекта драгоценностей, и дело чести выполнить свои обязательства. Ее вынужденное согласие на данный момент устраивало его. Она не знала, что у него нет ни малейшего намерения позволить ей уехать от него, каковы бы ни были у нее на то причины. Филадельфия прикрыла веки, чтобы полуденное солнце не било ей в глаза, но, когда его пальцы углубились в волосы, они раскрылись от удивления.

— Что вы делаете?

— Распутываю ваши запутанные кудри.

Она не знала, что еще он может сделать, но была уверена: что бы он ни делал, за этим скрывается какая-то тайная причина.

— Я прекрасно могу сама расчесать свои волосы.

— И лишу себя такого удовольствия? — тихо спросил он. — О чем только не мечтает мужчина, расчесывая прекрасные женские волосы?

— А вам приходилось расчесывать многим женщинам волосы?

— Тысячам! Я весьма опытная дамская горничная.

Филадельфия напряглась.

— В моих глазах это вас не так уж хорошо рекомендует. Это звучит не по-джентльменски и, как бы вам сказать, вульгарно.

Он остановил свою руку, а она посмотрела на него и увидела морщину, пересекавшую его широкий лоб.

— У страха, который вы испытываете при виде меня, есть какие-то основания? Что я сделал такого, что вы боитесь меня? Акбара вы не боялись с первого дня. Почему же вы, сеньорита, бросаете двусмысленные обвинения в мой адрес при первой же возможности.

«Смотреть на него, лежа навзничь, — невыгодная позиция», — подумала она, испытывая совершенно новые ощущения. Филадельфия знала, что, если он сейчас наклонится и поцелует ее, она не станет возражать. Одна уже мысль о его близости вызывала в ней страстное желание, смущавшее ее.

— Я не знаю, что вы имеете в виду. Поторопитесь и кончайте прежде, чем я поджарюсь на солнце.

Он завел руку за спину и достал маленький японский зонтик, сделанный из бамбука и промасленной бумаги.

— Я постараюсь позаботиться о вашем удобстве. Доверьтесь мне.

Он продолжал расчесывать ее волосы, а она открыла зонтик и держала его так, чтобы он затенял ее лицо. Только после этого она взглянула на него, и его вид отнюдь не успокоил ее. Доверять ему? Она даже сама себе не доверяла, когда он был рядом. И у нее для этого были весьма серьезные причины.

Как она может сказать ему, что ее недоверие рождается потому, что свет и тени бесстыдно играют на его прекрасном лице. Кажется, что его губы окрашены красным вином. Черные брови изгибаются, как у женщины. Запах его одеколона заставляет ее грудь вздыматься. Солнце нагревает его лицо и шею, и она знает, что этот запах, который она вдыхает, идет от его кожи. Филадельфия закрывает глаза, защищаясь от чувственности, которую она ощущает в присутствии Эдуардо Тавареса.

Понимая, что она чувствует, Эдуардо продолжал свои действия. Это было только первое наступление, предназначенное сломить ее оборону. Терпение. В этом все дело. Вскоре она будет чувствовать себя с ним так же хорошо, как бывало раньше. Тогда он обучит ее науке любви, и она будет тянуть к нему свой рот для поцелуя, как тянула его Генри — будь он проклят! — Уортону.

Он присел на пятки и вынул из корзинки склянку, содержимое которой известно только проституткам высшего класса в Рио-де-Жанейро. Он однажды держал пари с Тайроном, является ли новая и необыкновенно дорогая девушка натуральной блондинкой. Когда все обычные средства были перепробованы и кошельки у них сильно полегчали, Тайрон объявил себя победителем, поскольку он утверждал, что девица свои волосы не красит. Эдуардо улыбнулся, припомнив этот один из немногих случаев, когда он одерживал верх над Тайроном. Это отняло у него целую неделю и стоило в несколько раз больше, чем была ставка пари, чтобы завоевать доверие той женщины и выведать ее секрет. В конце концов он уговорил ее разрешить ему помочь ей наложить эту смесь на самые интимные места ее тела. Потом он продемонстрировал Тайрону действие этой смеси на парике.

Эдуардо открыл склянку и начал осторожно размешивать ее содержимое. В воздухе запахло лимоном, острым запахом перекиси водорода, солодом пивоварни и серой. Если бы он раньше не видел результатов, он никогда не решился бы накладывать на ее волосы это вонючее зелье, пусть и разбавленное наполовину водой. Он обмакнул щетку в состав и начал уже расчесывать ее волосы, когда вдруг изменил свое намерение.

Едкий запах ударил в ноздри Филадельфии, она зажала нос и опустила зонтик.

— Что за отвратительный запах?

— Волшебство, — ответил он. — Потерпите, и результаты порадуют вас.

— Не морочьте мне голову! — резко сказала она и отложила зонтик. — За вашими шутками обычно следуют какие-нибудь гадости, жертвой которых оказываюсь я.

— Я клянусь вам, что не причиню вам никакого вреда.

— Меня ваши слова не очень успокаивают. Этот запах будет сопровождать меня? Вы не накладываете эту гадость на мои волосы?

Эдуардо уронил щетку и схватил ее за плечи, когда она начала приподниматься.

— Не двигайтесь, не то вы испортите мою работу.

— Вы наложили эту гадость на мои волосы? — с возмущением закричала она. — Я хочу, чтобы вы ее убрали. Немедленно!

— Пятнадцать минут, и все будет кончено. — Он стоял на коленях рядом с ней, прижимая руками ее плечи. Он посмотрел на нее, и смех перекосил его рот. — Зато речные мошки не будут вас беспокоить, пока действует это снадобье.

Она кинула на него убийственный взгляд.

— Отпустите меня немедленно, сеньор!

Под ее взглядом он ослабил свою хватку.

— Когда вы вот так смотрите на меня, я не могу придумать ничего другого, как только крепче прижать вас к себе.

Он увидел, как у нее от страха расширились глаза, и медленно отпустил ее, но руки у него были наготове на тот случай, если она вновь попытается встать. Он наложил свою смесь только на часть ее волос, но сейчас подумал, что правильнее будет временно отступить. В любом случае, чтобы закончить эту процедуру, потребуется несколько сеансов.

— Я готов заключить с вами сделку. Если вы останетесь пятнадцать минут лежать тихо, как мышка, я пальцем вас не трону.

Она дотронулась до своих влажных волос.

— Вы клянетесь, что не испортили меня?

Эдуардо быстро взглянул на нее и встал, избегая ее взгляда.

— Пятнадцать минут, и после этого вы можете пойти и вымыть голову.

Филадельфия следила, как он собрал свои вещи и пошел прочь, не ожидая никакого обещания от нее. Когда он скрылся из виду, она пристроила зонтик так, чтобы солнце не палило ей в глаза. Пятнадцать минут не такой уж долгий срок, и, кроме того, Филадельфия почувствовала сонливость. Она останется здесь потому, что ей так хочется, а не потому, что он приказал.

Филадельфия проснулась от щекочущего ощущения — зеленоватая бабочка ползала по ее носу. Она деликатно сняла ее пальцем, и та взлетела, словно подхваченная ветерком.

Филадельфия села, чтобы проследить ее полет к цветам сада, и улыбнулась красоте этого дня. Она закинула руки за голову, чтобы сложить свои развевающиеся кудри, и обнаружила, что они совершенно сухие. Не задумываясь над этим, она скрутила волосы в узел и закрепила на затылке. Противный запах почти улетучился. Она понятия не имела, что он наложил на ее голову, но с нее достаточно. Как только она отмоет свои волосы, сообщит ему о своем решении. Филадельфия встала с одеяла, свернула его и удивилась, заметив выгоревшие полосы, которых раньше не видела. Она предположила, что это сотворили солнечные лучи. Ей казалось, что она проспала больше пятнадцати минут. Сколько именно она спала, Филадельфия не могла определить, уже хотелось есть, и это был намек на то, что приближается время ленча. Она должна поторапливаться и успеть вымыть голову, если хочет сесть за стол вместе с ним.

Она пересекла лужайку, думая, что прелесть летнего дня на природе в том, как свежий воздух и солнце обостряют все чувства. Она предвкушала ленч с Эдуардо Таваресом и поспешила, чтобы не опаздывать.

Эдуардо терпеливо ждал, сидя во главе стола, свою компаньонку по ленчу. Она передала, что присоединится к нему, хотя и с некоторым опозданием. Он надеялся, что Филадельфия осталась довольна результатами его работы. Еще несколько процедур, и он уверен, что она будет выглядеть самой натуральной блондинкой.

Он даже продумал роли, которые они будут разыгрывать в Саратоге, но еще не был готов поделиться с ней своими планами. Если с начала июня и по конец июля Саратога заполнена мамами с детьми, то август — это тот месяц, который Эдуардо выбрал для поездки туда. В этот месяц курорт пустеет от тысяч семей и наполняется новым контингентом: людьми, которые приезжают играть на скачках и в карты, людьми с набитыми карманами, горящими желанием промотать нажитое.

Эдуардо нетерпеливо постукивал пальцами по белой скатерти, гадая, понадобится ли вообще эта поездка в Саратогу. Он надеялся, что нет. Он был полон решимости и надежды, что Филадельфия научится любить его за те дни, которые они проведут в этом идиллическом уголке у реки. Если это произойдет, дальнейший маскарад не понадобится. Если раньше честь удерживала его от активных домогательств, то теперь эти сомнения оказались отброшенными. Расследование, которое она начала в отношении Ланкастера, — достаточное доказательство того, что она не откажется от своей веры в невиновность ее отца, если обстоятельства не переубедят ее. Эдуардо хотел ее и должен овладеть ею. Он был уверен, что она реагирует на него. Всеми доступными ему способами соблазнения он превратит эту привязанность в страсть раньше, чем они оба обезумеют, — или правда разведет их в разные стороны.

Жалобный крик из холла заставил его вскочить. В следующее мгновение в столовую ворвалась Филадельфия. Ее пошатывало, волосы в беспорядке падали на плечи, и она стонала, словно от смертельной боли. В одной руке она держала щетку, в другой зеркало. Она бросилась на него с кулаками.

— Посмотрите на меня! Посмотрите, что вы сделали со мной!

Эдуардо задохнулся от изумления. Часть ее волос стала почти белой, в то время как остальные остались золотистого цвета. Он вновь вздохнул, на этот раз, чтобы скрыть удовлетворение, проявить которое, он знал, было бы неуместно.

— Вы, сеньорита, не следовали моим инструкциям. Я отчетливо помню, что сказал вам выждать пятнадцать минут до мытья головы. Не больше.

Филадельфия оскалила зубы в совсем не женской гримасе.

— Вы не предупредили меня, какая беда случится, если я этого не сделаю! Вы погубили меня!

— Почему? — Он отвернулся, потому что его душил смех. — Я вижу некоторый ущерб, но это дело временное. Я думаю, что вы выглядите… несколько необычно. Впечатление… о да! Это мне напоминает о…

— О полосах! — закричала она. — Полосы! Я выгляжу как зебра!

Тут Эдуардо не мог уже больше сдерживаться и расхохотался с такой силой, что задребезжали фарфоровые чашки.

Филадельфия уставилась на него так, словно он воплощал собой круги ада. Он смеялся над ее унижением.

Эдуардо отвернулся, смутившись своим, как у школьника, чувством юмора. Это было непростительно. Она имеет право злиться. Он тоже злится на себя. Когда приступ смеха миновал, он обернулся к ней, чтобы попросить прощения.

Вначале он не понял, что ее дрожь — это следствие слез, не видных ему за пеленой волос. Но она уже рыдала громко и безутешно, как ребенок. Она проронила всего две слезинки, когда потеряла Генри Уортона, и ни одной, когда помогала продавать с молотка свой дом и все его содержимое. Мой Бог! Оказывается, женщины относятся к своим волосам гораздо серьезнее, чем он предполагал.

Он стал медленно приближаться к ней, будучи неуверенным, не швырнет ли она в него зеркалом. Однако она этого не сделала, и, когда он осторожно обнял ее одной рукой за талию, она прислонилась к нему в полном изнеможении.

Он дотянулся до стула у обеденного стола, пододвинул его, сел и посадил ее к себе на колени. Филадельфия все еще продолжала рыдать, словно ее сердце разбили вдребезги.

Он погладил ее ладонью по щеке и прижался подбородком к ее лбу.

— Милая, не плачьте. Ваши слезы разбивают мне сердце. Маленькая моя, ну, пожалуйста.

Ему не стало хватать английских слов, и он перешел на португальский, шепча ей на этом непонятном ей языке всякие ласковые слова и целуя ее волосы.

Начав рыдать, Филадельфия поняла, что не знает, как остановить слезы. Она ужасно рассердилась, когда поняла, что с ней случилось. Теперь она не могла прекратить этот поток и мотала головой, когда у нее началась икота. Тогда он взял ее за подбородок и приподнял голову, и она была благодарна ему, что икота прекратилась.

Эдуардо провел губами по ее лбу, испытывая наслаждение от этого прикосновения.

— Тихо, милая, это временная проблема. Я разрешу ее завтра. — Он еще выше приподнял ее голову, пока не смог заглянуть в ее испуганные глаза. — Еще одна или две такие процедуры, и никто никогда не узнает о сегодняшнем несчастье.

Филадельфия несколько раз укусила себя за губу, чтобы прекратить дрожь.

— Я… я выгляжу как уличная кошка!

Ему же казалось, что Филадельфия скорее напоминает горностая, когда он линяет, но подумал, что вряд ли ей понравится такое сравнение.

— А я люблю кошек, — сказал он, нежно лаская ее волосы, волной лежащие на его руке.

— Я… хочу… вы…

Она не договорила то, что собиралась сказать, и Эдуардо подумал, что так и должно быть. Дамы ее породы никогда не выражаются таким образом, а у него было четкое ощущение, что все, что она намерена сказать, для нее впервые.

— Это все не так сложно, — бормотал он, взволнованный тем, что держит в руках это теплое мягкое женское тело. — А теперь, может, вернемся к ленчу?

Она отрицательно мотнула головой. Филадельфия обнаружила, что утратить самообладание ужасно, но вернуть его еще труднее.

— Я лучше пойду полежу.

— Надеюсь, не на солнце.

Она встала с его колен со всем достоинством, на какое была способна, и, встряхнув головой, отбросила волосы за спину.

— Я так полагаю, что для нашего следующего путешествия я буду блондинкой?

Он кивнул, не доверяя собственному голосу.

— И я думаю, что, предпринимая этот эксперимент, вы имели в виду определенный метод?

Он снова кивнул.

— Тогда я предлагаю, чтобы вы давали мне более точные указания, не то я могу остаться вообще лысой.

Она повернулась и вышла из комнаты.

Эдуардо довольно долго рассматривал свои колени. Она сидела на них, он еще ощущал тяжесть ее тела. Нехорошо так думать, но он жалел, что она не плакала дольше. Тогда он мог бы перенести свои поцелуи с ее лба и волос на губы.

О женщины!

Переодевшись, чтобы отойти ко сну, Филадельфия смотрела из окна, как садилось солнце. После той сцены, которую она закатила за ленчем, Филадельфия не хотела видеть Эдуардо. К утру она будет чувствовать себя иначе. Во всяком случае, она на это надеялась. Кроме того, ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел ее волосы в их нынешнем виде, даже слуги, которых он нанял. Если ему удастся превратить поражение в победу, она будет есть в столовой. До тех пор она предпочитала сумрак своей спальни.

Эти часы, которые Филадельфия проводила в одиночестве, давали ей возможность обдумать и составить собственные планы. Хотя она и не говорила об этом Эдуардо Таваресу, но решила не ехать с ним в Саратогу. Одного совместного приключения оказалось достаточно, чтобы убедить ее, что у нее нет предрасположения к жульничеству. Теперь, когда у нее завелись собственные деньги, она может заняться поисками авторов двух других писем, находящихся в ее распоряжении. Конечно, половина из четырех тысяч долларов, которые она получила от сеньора Тавареса, имеет свое назначение. Она намеревается переслать их своему адвокату в Чикаго, чтобы он оплатил долги ее отца. Потом она возместит сеньору Таваресу стоимость ее туалетов и должна сделать это хотя бы потому, что столь неожиданно покидает его. Того, что у нее останется, на какое-то время хватит, если экономно тратить.

Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Потом взяла свою сумку, достала из нее письма и разложила их на столе.

Содержание первого письма она знала наизусть, но у нее было ощущение, что если изучать эти три письма вместе, то это может открыть ей больше, чем если будет читать их по отдельности.

Она еще раз быстро пробежала глазами письмо Ланкастера и отложила его. С особой тщательностью развернула она второе письмо и принялась изучать его. Оно было написано в угрожающем тоне — от получателя требовали помнить клятву о молчании. В нем упоминались «проклятые бразильцы» и «нервные мужчины, похожие на баб». Завершалось письмо пожеланием получателю письма выбраться из затруднительного положения без «раскапывания старых могил». Внизу была подпись: Макклод.

Филадельфия отложила это письмо с неприятным чувством. Фамилия Макклод показалась ей чуть знакомой. Она задумалась. Откуда она помнит ее? Был ли Макклод одним из деловых партнеров отца? Судя по тону письма, он не похож на человека, с которым отец мог вести дела. Но ведь она думала так и о Ланкастере. Какая связь между этими двумя письмами?

Она посмотрела на дату письма — 7 июня 1874 года. Оно было написано больше года назад. Она вновь заглянула в письмо Ланкастера. Оно датировано 14 апреля 1874 года. В апреле прошлого года Ланкастер был еще жив. Письмо Макклода написано в июне того же года. Не была ли смерть Ланкастера тем «недавним несчастьем», о котором упоминает Макклод? У Филадельфии по спине пробежали мурашки.

Если бы она поговорила с Генри Уортоном чуть раньше, она могла бы узнать, когда и как умер Ланкастер. Люди умирают каждый день от естественных причин: болезней, несчастных случаев, пожаров — от множества ординарных причин. Нет никаких оснований предполагать, что Ланкастер был убит. Эдуардо Таварес говорил, что читал о скандале, сопровождавшем смерть Ланкастера. Стоит ли спрашивать его об этом, когда в письме Макклода упоминаются «проклятые бразильцы»? Могла ли существовать какая-то связь между Макклодом и Таваресом?

Она тряхнула головой, отгоняя эту мысль. Нет, конечно нет. Это все ее фантазии. Если она не будет держать себя в руках, то скоро начнет шарахаться от теней и путаться призраков. Она не должна подозревать в заговоре каждого встречного. И все-таки, почему упоминается Бразилия? Филадельфия не припоминала, чтобы отец когда-либо говорил об этой стране. Хотя однажды он отказался от драгоценного камня, привезенного из Рио-де-Жанейро.

Ее сердце сильно забилось. Вот оно! Она была маленькой девочкой, лет пяти, не больше, и это был единственный раз, когда она видела Макклода. Он приезжал на Рождество к ее отцу. Филадельфия припомнила его громогласный смех, какого никогда не слыхивал их тихий благопристойный дом. Она вспомнила также, что он привез ей конфеты, и мятные леденцы, и куклу, одетую в платье из шотландки. Но самое главное, она вдруг припомнила, как отреагировал отец на подарок, который привез ему Макклод. Она едва успела рассмотреть этот небесно-голубой камень, такой большой, чуть ли не с ладонь. Отец отшатнулся от него, словно он мог взорваться, и с ругательствами, которые она никогда раньше не слышала из его уст, выпроводил ее из комнаты. На следующее утро Макклод уехал, исчезли и его подарки ей. Как она могла забыть это? Она целыми днями оплакивала утрату куклы в платье из шотландки.

Она осторожно взяла в руки третье письмо. На конверте не было почтовой марки, а датировано оно было днем смерти ее отца. Самое загадочное заключалось в том, что в нем ничего не было, кроме незнакомой ей цитаты:

«Это самое тяжкое наказание, когда невиновный человек оправдан, если он сам себя судит. Сельва укрывает две могилы и оскверненный алтарь. Возмездие совершается. Ты не будешь иметь покоя, пока не превратишься в пепел».

Филадельфия скомкала это письмо, ошеломленная и обалдевшая. Она совсем забыла об этом письме, выбросила его из памяти, но сейчас испытала боль и шок от него, как тогда, когда увидела его. Ее отец лишил себя жизни, сжимая в руке эти письма. Была ли эта неподписанная угроза причиной его самоубийства? Он хотел, чтобы эти письма были найдены, в этом она была уверена. Но кто должен был обнаружить их? Предназначались ли они ей? Хотел ли он таким образом дать ей ключ к поискам людей, погубивших его, или это было указание на большой грех, перенести который он оказался не в силах? Этого она и испугалась, когда решила спрятать письма раньше, чем появилась полиция.

Нет! Она встала. Думать так — означает допускать возможность того, что ее отец совершил что-то плохое, что-то столь ужасное, что предпочел покончить жизнь самоубийством, только бы не видеть перед собой этот призрак. Филадельфия не могла в это поверить. Есть другое объяснение. Должно быть.

Возможно, если она поедет в Новый Орлеан и найдет Макклода, то отыщет ответы. Но что она может сказать человеку, который предупреждал ее отца «не раскапывать старые могилы»?

Если бы только она могла доверить правду Эдуардо Таваресу. Но как она может решиться на это, когда и в третьем письме упоминается Бразилия? Совпадение ли это? Возможно. Пока ничего из того, что он говорил или делал, не указывает…

Постепенно до ее слуха дошли звуки гитары. Они доносились с террасы. Она подошла к окну. Кто это играл? Кто-нибудь из слуг, нанятых для обслуживания в доме?

Мелодия была быстрой и живой. Это была песня освобожденной радости, бросающая вызов всему степенному, мрачному, добродетельному.

Она высунулась из окна, как раз когда к музыке присоединился голос. Слова были на иностранном языке, баритон, исполнявший песню, сильным.

Эдуардо Таварес сидел на балюстраде под ее окном, одна его нога упиралась о землю, гитара лежала на колене второй, согнутой ноги. Его пальцы легко касались струн, демонстрируя наработанное годами мастерство.

Филадельфия, пораженная, оперлась на подоконник. Когда песня была допета до конца, она услышала, как он перевел дыхание и засмеялся, и этот смех она ощутила, как ласку.

Он снова заиграл. На этот раз это была медленная мелодия, доходящая до нее в вечерней полутьме, заманивающая ее самыми прекрасными звуками, какие она когда-либо слышала.

Звуки струн разносились в ночи, и Филадельфия чувствовала, как она тонет в этой мелодии, как будто он знает, что она стоит у окна и завороженно слушает его.

Когда мелодия замерла, она перевела дыхание, боясь, что не сможет без помощи его музыки вновь вздохнуть. Еще какое-то мгновение она не двигалась, ожидая, что он начнет снова играть. Опасаясь, что он вообще перестал играть и петь, она выскочила из комнаты и побежала вниз на террасу.