Отвергнутая

5

— Вам лучше? — Акбар стоял рядом с Филадельфией, лежавшей в бамбуковом шезлонге.

Она покачала головой, памятуя о горничной, находившейся поблизости.

— В моей лодыжке очень пульсирует кровь, а в желудке совершенно пусто.

Эдуардо бросил грозный взгляд на горничную.

— Мемсаиб хочет завтракать. Немедленно принести ей завтрак.

— Сию минуту, сэр, — горничная, очарованная и одновременно напуганная этим мужчиной в тюрбане, присела в реверансе и выскочила из комнаты.

— Ой! Вы делаете мне больно! — возмутилась Филадельфия, когда Эдуардо согнул ее колено и взялся за забинтованную лодыжку.

— Так вам и надо, — пробормотал он, разматывая повязку. — Женщина, которая настолько глупа, что суется и пугает лошадь, заслуживает того, что она получила.

— Вы просто завидуете, — сказала она, отбросив свой нарочитый акцент. — Вы провели ночь в крыле дома для слуг, в то время как я спала здесь.

Он окинул взглядом голубую с белым спальню.

— Здесь очень мило. И даже помещения для прислуги имеют свою привлекательность. К примеру, горничная, которая только что вышла, занимает комнату, соседнюю с моей. Она и ее соседка по комнате очень заботились о моем удобстве вчера вечером.

Филадельфия метнула в его сторону негодующий взгляд, потом обнаружила, что он очень умело обращается с ее лодыжкой.

— Что вы делаете?

— Хочу убедиться, что идиот, именующий себя врачом, знает в своем деле толк.

У него не было ни минуты, чтобы остаться с Филадельфией наедине, с тех пор как накануне днем они вошли в дом Ормстедов. Единственное время, когда он мог видеть ее, это после обеда. Но и тогда миссис Ормстед стояла рядом с ним, ее зоркие глаза не упускали ни одного нюанса в их движениях. Он не мог дотронуться до Филадельфии, не мог даже спросить ее, как она себя чувствует в роли мадемуазель Ронсар. Теперь он был полон решимости самому осмотреть ее.

Он повернул ее ступню направо, потом налево, взад и вперед.

Наблюдая за ним, Филадельфия забыла, как она обрадовалась, когда он вошел в комнату. Она плохо спала, то и дело просыпалась с тревожным ощущением, что за ней следят. Конечно, никого в комнате не было, а только ее совесть, мучившая ее, что она воспользовалась добротой незнакомой дамы. Как огорчится миссис Ормстед, если узнает, что приютила под своей крышей самозванку. Им нужно просто уехать из этого дома и вернуться в отель «Виндзор».

— Ну что? — спросила она. — Вы удовлетворены, что моя нога на месте?

— Я удовлетворен тем, что она не сломана, — ответил он, не поднимая глаз. — Я надеялся, что он хотя бы наложил мазь. Я обращаюсь со своими лошадьми лучше, чем этот доктор с людьми.

— Во всяком случае, я заслуживаю лучшего обращения, чем ваше. Вы крутите мою лодыжку так, что у меня кровь стучит еще сильнее.

— Правда? — удивился он. — Тогда я исправлю свою ошибку.

Медленными, но решительными движениями он начал массировать ей лодыжку, сначала легкими прикосновениями, потом усиливая нажим. Левой рукой он прочно держал ее за пятку.

Филадельфия судорожно вздохнула. Но постепенно от тепла его рук боль стала затихать. Еще через минуту гипнотические движения его пальцев сняли у нее и головную боль, и, расслабившись, она откинулась на подушки. В его руках она чувствовала себя уютно и в безопасности.

Эдуардо слышал, как она постанывает от удовольствия, с гордостью и раздражением. Он знал, что означает ее реакция, хотя сама она этого не знала. Будь она другой женщиной, он допустил бы, что она поощряет его позволить себе с ней больше, чем следует. Но он этого не допускал. Эдуардо понимал, что она слишком несведуща в приемах мужчин, чтобы осознать все значение ее покорности его прикосновениям. Филадельфия даже не отреагировала, когда его рука поднялась от лодыжки под полу ее халата к икре.

Он медленно продвинул свою руку еще выше, к ее колену. Он почувствовал, как она напряглась, когда он дотронулся до самого чувствительного места у нее под коленкой, но она не вскочила в негодовании и не потребовала, чтобы он прекратил. Вместо этого он услышал, как она сонно пробормотала:

— Перестаньте щекотать.

Раздраженный тем, что она приняла его ласку за щекотку, он взялся пальцами за ее колено. Что она теперь скажет? Ничего…

Его рука скользнула по ее ноге вниз, потом вновь двинулась выше, и он понял, что удовольствие от его прикосновения испытывает не он один. Наложенный им на себя обет воздержания готов был вот-вот рухнуть. Когда он начал массировать мягкую шелковистую кожу ее икры, она издала глубокий чувственный вздох.

Он задержал дыхание, приказывая себе не продвигать руку за пределы колена, туда, где он ощутит еще более мягкую, неотразимую плоть ее бедра. Он посмотрел ей в лицо, надеясь, что выражение ее лица запретит ему двигаться дальше. То, что он увидел, было совсем не то, чего он ожидал.

Она лежала, запрокинув голову, губы ее раскрылись, щеки и шея порозовели от желания. Глаза были закрыты, словно она не могла взглянуть на него и признать, что она ощущает. Он прижал ладонь к нежной округлости ее колена, почувствовал ускоренное биение ее пульса, отдающего эхом его возбуждения.

Не отводя глаз от ее лица, он еще раз провел рукой вдоль ее ноги, коснулся колена и стал продвигаться выше.

Филадельфия не знала, когда она перестала расслабляться и вместо этого стала чувствовать растущее в ней напряжение. Она находилась на грани между сном и бодрствованием, испытывая приятное ощущение от прикосновения его рук к ее коже.

Ее дыхание участилось. Филадельфия чувствовала ускоренное биение своего сердца. Внезапно она поняла, что он уже не снимает ее боль, а намеренно вызывает совсем другое ощущение, совершенно необъяснимое, какого она никогда раньше не испытывала. Но при этом она не была уверена, что ей хочется, чтобы он прекратил.

Стук в дверь пробудил ее, оборвав тайное наслаждение. Филадельфия широко раскрыла глаза и встретила взгляд Акбара. Его черные глаза были так напряжены, что на какое-то мгновение она подумала, что видит в них отражение тайного наслаждения, заставившего трепетать ее тело. С чувством острого стыда она отвела свой взгляд. Филадельфия почувствовала, как его рука выскользнула из-под ее юбки, и ощутила, как стыд перерос в отвращение к самой себе. Она лежала, как лежат распутные женщины, наслаждаясь его ласками, и он знал это!

Филадельфия откинулась на подушки, пытаясь скрыться от его всепонимающего взгляда. Даже если она отодвинет свои ноги, ее ляжки будут дрожать, сохраняя память о его руках.

— Завтрак, мисс! — раздался голос за дверью.

— Сейчас! — Эдуардо проворно вернул повязку на место, проклиная обстоятельства, заставившие Филадельфию отшатнуться от него, и пошел открывать дверь. Он не знал, что стал бы делать дальше, — нет, это неправда. Он точно знал, что хотел сделать. Эдуардо чувствовал, как трепетала она, когда он ласкал ее, и знал, какое это редкое наслаждение терять контроль над собой. Он, Эдуардо Доминго Ксавьер Таварес, хозяин своих чувств и действий, знал, что такое ускользающий момент нерешительности. Для него такие моменты были дороже бриллиантов, ценнее золота и гораздо опаснее укуса пираньи.

— Я уже хотела позвать мистера Хоббса, дворецкого, — сказала горничная, когда Эдуардо распахнул дверь. — Подумала, что ваша хозяйка заснула.

— Мемсаиб не повышает голос, чтобы отвечать прислуге, — строго сказал он, забирая у нее поднос. — Можешь идти.

— В моем доме приказываю только я. — Эдуардо поднял глаза и увидел в дверях миссис Ормстед. — У тебя отвратительные манеры, Акбар. Ты должен извиниться передо мной.

Низко склонившись в поклоне, чтобы скрыть улыбку, он приветствовал старую даму.

— Тысяча извинений, мемсаиб Ормстед. Пусть жала тысячи пчел вопьются в мои глаза, если я еще раз оскорблю вас.

Миссис Ормстед обернулась к горничной.

— Ты слышала? Несколько преувеличено, но смысл мне нравится. Можешь рассказать об этом инциденте внизу и сказать, что я от всего сердца одобряю подхалимский тон этого извинения. Я хотела бы, чтобы этому примеру следовали и другие. А у тебя что, нет никаких дел?

— Да, мэм, — горничная поклонилась и исчезла.

Гедда, довольная, смотрела ей вслед.

— Хотела бы я обладать ее проворством.

Она повернулась к своей больной гостье, которую в этот момент Акбар усаживал в постели, чтобы она могла позавтракать.

Когда Гедда поднималась по лестнице вслед за горничной, она ожидала застать свою гостью одну. Обнаружить здесь Акбара оказалось для нее весьма удивительным. Она навострила взгляд, заметив, что молодая женщина избегает встречаться глазами со своим слугой, когда он прошептал ей что-то по-французски. Она отвернулась от него, словно в смущении или чувствуя себя обманутой.

«А у этого мужчины, — подумала Гедда, — отличная фигура». С этими широкими плечами и узкой талией он напоминал ей молодых кавалеров, которые ухаживали за ней, когда она была на сорок лет моложе. Эта мысль удивила ее. На самом деле у Акбара фигура гораздо более молодого мужчины, чем заставляют его выглядеть седые бакенбарды.

Гедда улыбнулась своим своенравным мыслям. Глупость. Совершенная глупость. За последние двенадцать часов она ловила себя на том, что думает о вещах, о которых не думала или не позволяла себе думать уже многие годы. Это, наверное, потому, что под ее крышей оказалась девушка. Молодость нарушает спокойствие, мир и приводит в смятение людей пожилых. Она далека от треволнений молодости, однако что-то здесь происходит. Любопытство давно перестало терзать ее, но здесь была загадка, которую стоило разгадать.

Неожиданно она передумала сказать то, с чем пришла.

— Доброе утро, мадемуазель Ронсар, — сказала она. — Дитя мое, вы выглядите как пиво трехдневной давности. Вы плохо спали?

Филадельфия улыбнулась ей.

— Bonjour[6], мадам Ормстед. Мне очень жаль, что я не могу встать, чтобы поприветствовать вас должным образом.

— Если бы вы были в состоянии проделать это, вы не лежали бы здесь, — суровым голосом сказала хозяйка дома. — Почему вы не позвонили, чтобы вам принесли снотворные пилюли? Вы упустили прекрасную ночь. Я спала, как убитая, что весьма существенно для дамы моего возраста.

Филадельфия не намерена была смеяться, но сдерживаемая боль и возбуждение неожиданно вырвались наружу, и она разразилась громким смехом, который невозможно остановить.

У Гедды отвисла челюсть при виде этого прелестного девичьего лица, раскрасневшегося от веселья, а в глазах Филадельфии показались слезы возбуждения.

— Вы непослушное дитя, мамзель. Я должна была бы выставить вас за дверь, но испытываю совершенно неожиданное и противное логике желание видеть вас.

Филадельфия поперхнулась, и взор ее обратился к Акбару с мольбой о совете.

— Мемсаиб Ронсар, — сказал Акбар, — весьма польщена вашим великодушным приглашением, мемсаиб Ормстед, но не хочет обременять вас.

Брови Гедды взлетели вверх.

— Потрясающе! Ты все это прочитал в ее глазах! Ты можешь предсказывать и будущее? — Она посмотрела на Филадельфию. — Я полагала, что у вас растяжение в ступне, а не во рту.

Филадельфия улыбнулась.

— Акбар так обо мне заботится, что порой забывает, что я сама могу говорить. Я действительно очень польщена вашим приглашением.

— И, значит, принимаете его, — закончила вместо нее Гедда. — Пожалуйста, не протестуйте, я терпеть не могу уклончивых возражений. Я твердо решила заполучить вас. Разве не я похитила вас? Вы уже здесь, вещи тоже. Счет за ваше пребывание в отеле оплачен.

— Мой счет оплачен? — удивилась Филадельфия. — Но почему? Ведь вы меня не знаете. Я незнакомая вам женщина и могу оказаться кем угодно.

— Но вы прелестная молодая женщина, оказавшаяся под копытами моих лошадей в тот час, когда… ладно, это не имеет значения. Поправляйтесь побыстрее. В четверг состоится спектакль, последний в этом сезоне, на который у меня билеты. Вы поедете со мной. И, конечно, грозный Акбар.

В ее глазах зажегся озорной огонек.

— Я очень хочу, чтобы светское общество увидело вашего дикаря. Это даст им хороший повод почесать языки во время их воскресных визитов. А теперь ешьте ваш завтрак, пока он не замерз. А ты, Акбар, можешь пройти со мной. Сегодня утром я говорила с новым кучером и хочу знать твое мнение о нем. А после этого ты можешь осмотреть мою конюшню. Мне не совсем нравится рот одной моей кобылы. Этот неуклюжий дурак Джек мог его повредить.

— Как пожелаете, — отозвался Эдуардо, но не сразу последовал за миссис Ормстед, выходившей из комнаты. Он дождался, пока его молчаливое присутствие не заставило Филадельфию взглянуть на него.

— Ваша боль поутихла, милая? — спросил он тихим, хриплым голосом.

Филадельфия подумала, что выдерживать его взгляд — самое трудное, что ей когда-либо приходилось делать.

— Да.

— Прекрасно. Это была моя единственная цель, — сказал он и вышел из комнаты.

Когда он ушел, Филадельфия прикусила нижнюю губу. Значит, прикасаясь к ней, он хотел одного — снять боль. А она позволила себе распустить свои чувства и бессмысленно взбудоражила и себя и его. Мысль о том, что она оказалась такой дурочкой, вновь вызвала чувство стыда. Филадельфия застонала и села поглубже в шезлонг, ощущая себя очень юной, весьма неискушенной и очень смущенной.

— Это платье подойдет, — сказала миссис Ормстед, кивнув.

Филадельфия стояла перед зеркалом, а горничная Эми расправляла шлейф ее платья. Когда сеньор Таварес купил ей это черное шелковое платье, Филадельфия не могла себе представить, что у нее будет случай надеть его, но она должна была признать, что оно вполне подходит для выхода в театр. Конечно, если бы она жила под своим настоящим именем, то никогда не надела бы такое легкомысленное платье — ведь не прошло и двух месяцев со дня смерти ее отца.

Ее отец умер, и веселое настроение нарушила внезапная и острая боль. Как она могла забыть? Как могла чувствовать себя счастливой хоть на секунду, когда ее отец лежит в холодной темной могиле, а клевета все еще порочит память о нем?

Раскаяние отравило ее мысли. Она приняла участие в этом фарсе с благородной целью, но разве она чего-то добилась? Нет, она позволила вовлечь себя в бесполезное предприятие.

— В чем дело, дорогая?

При звуке сочувственного голоса миссис Ормстед Филадельфия оглянулась вокруг, стараясь скрыть слезы.

— Ничего, мадам.

— Сомневаюсь. У вас такой вид, словно вы перенесли неожиданный удар. Ваша лодыжка еще беспокоит вас?

— Oui[7], — откликнулась Филадельфия, хватаясь за подсказанное объяснение. — Но это пройдет, я уверена.

Гедда с сочувствием смотрела на молодую женщину.

— Наверное, я слишком рано вытащила вас из постели.

— О нет, мадам, вы совсем не вытаскивали меня. Я с радостью вылезла сама. Монотонность последних дней начала тяготить меня.

— Прекрасно, вы отлично выглядите, мадемуазель Фелис. — Она с одобрением отметила, как забраны назад волосы Филадельфии и закреплены букетиком из красных шелковых роз. — Эми хорошо потрудилась над вашей прической. Мне особенно нравится этот вьющийся сзади локон. Что ты сказала Эми?

Горничная зарделась.

— Я сказала, мэм, что я ничего не делала с волосами мамзель. Она сама причесала себя.

У Гедды расширились глаза.

— Зачем вы это сделали?

— Я не всегда пользовалась услугами горничных, — ответила Филадельфия, пожав плечами. Она не хотела, чтобы девушка заметила в тазике следы ее краски для волос. — Акбар многое умеет. Но, увы, он не парикмахер.

Миссис Ормстед оглянулась вокруг.

— Ах да, Акбар! Где этот несчастный дикарь?

Эдуардо шагнул из темноты алькова.

— К услугам, мемсаиб.

Глаза старой женщины снова расширились от удивления. Он был одет в той же манере, как и обычно, но цвет и материал его одеяния отличался. Его казакин из темной алой парчи спускался чуть ниже колен. Золотой пояс схватывал его талию. Тюрбан золотистого цвета был скреплен уже знакомой ей сапфировой брошью. Вместо черных брюк и ботинок на нем были белые шелковые шаровары и черные туфли. Но более всего привлекла ее внимание тяжелая золотая цепь, висевшая у него на шее, как знак отличия гофместера королевского двора.

Эдуардо медленно подошел к Филадельфии. Она выглядела еще более красивой, еще более желанной, чем когда он в первый раз увидел ее в этом платье.

— Я приветствую вас, мемсаиб. Я принес ваши драгоценности. — Он достал из кармана ожерелье. — Позвольте мне, — очень серьезно сказал он и застегнул ожерелье у нее на шее.

— Бог мой! — воскликнула Гедда Ормстед, увидев ожерелье во всем его блеске.

Филадельфия застенчиво дотронулась до драгоценности пальцем.

— Это все, что осталось от моих семейных ценностей.

— Колье Ронсар, — сообщил Акбар. — Нет сомнения, оно засверкает в свете вашей красоты, мемсаиб.

Взгляд старой женщины переходил с него на нее и обратно. Довольно странный разговор между слугой и хозяйкой. Он держался скорее как любовник, нежели слуга.

Филадельфия тоже почувствовала его взгляд на своих обнаженных плечах. Захватывающее дух ощущение, когда он оказывался рядом, сменилось чувством стыда. Она совершила ошибку, неправильно оценив его намерения. Больше этого никогда не будет.

— Пожалуйста, помоги мне с накидкой, Акбар, — смущенно сказала она.

Только когда его теплые руки коснулись ее кожи, она сообразила, что совершила ошибку, попросив его помочь ей. Он оказался так близко от нее, что ее обдал запах его одеколона. На какое-то мгновение она словно утонула в этих двух ощущениях — от его прикосновения и от его запаха.

— Ну что, дети, поедем?

Гедда улыбнулась, глядя, как они пошли с виноватым видом. «Ладно, — подумала она. — Пусть они, как дети, стыдятся посмотреть друг на друга». Хозяйка и ее слуга — все признаки достойного сожаления, но такого соблазнительного — и пагубного! — романа. Он должен быть задавлен в зародыше.

Бог не благословил Гедду Ормстед собственными детьми, но оставил ей материнские инстинкты, дремавшие под спудом сорок лет. Она точно знала, что надо делать. Фелис де Ронсар нужен подходящий кавалер, молодой человек из хорошей семьи и с небольшими деньгами, который покажет ей, что Акбар — хотя этот прохвост и очень красив — совсем не тот мужчина, какой ей нужен.

Гедда перестала хмурить лоб, вспомнив о своем племяннике, вернее, сыне племянника по линии ее семьи, общества которого она обычно избегала, разрешая ему только раз в году навещать ее во время новогодних визитов. Если память ей не изменяет, ему двадцать один год и он скоро заканчивает Гарвардский университет. Зовут его не то Гарри, не то Герберт, а может, Дельберт? Впрочем, это неважно. Она припоминала его приятным мальчиком с мягкими каштановыми кудрями и яркими серыми глазами. Если мать не испортила его своими поцелуями, а отец излишней щедростью по части денег, он может оказаться подходящей парой для Фелис. Надо поскорее устроить их встречу.

Когда экипаж миссис Ормстед подъехал к театру Бута, здание было залито светом газовых фонарей. Вылезая с помощью форейтора из экипажа, Филадельфия решила, что гранитный фасад театра, решенный в стиле итальянского Ренессанса, делает его одним из самых красивых зданий, какие она видела.

Следуя за миссис Ормстед, она прошла сквозь толпу элегантно одетых любителей театра в вестибюле. Незначительность своей фигуры миссис Ормстед компенсировала уверенностью, и толпа расступалась, пропуская ее. Филадельфия с улыбкой решила, что это похоже на то, как расступались воды Красного моря перед Моисеем.

Появление этой пожилой женщины с серебряными волосами на какое-то мгновение затмило ее спутников. И только когда театралы обнаружили, что вместе с миссис Ормстед приехали бородатый мужчина в тюрбане и прекрасная девушка, взоры всех обратились на Филадельфию. Но миссис Ормстед не дала никому и шансов заговорить с ней. Она повела свою компанию вверх по лестнице мимо прекрасных фресок на стенах и дальше по узкому коридору, ведущему к ложам.

И только когда она уселась в кресло в первом ряду своей ложи, Гедда Ормстед позволила себе улыбнуться Филадельфии.

— Все прошло хорошо. Конечно, мы не должны были приезжать до конца первого акта, но тогда не знаешь, о чем пьеса, а я люблю интересные сюжеты.

Филадельфия улыбнулась.

— А какую пьесу дают сегодня, миссис Ормстед?

— Понятия не имею, — отозвалась Гедда и подняла свой лорнет. — Сядьте в свое кресло, мадемуазель. Вас не видят те, кто сидит в первых рядах партера. Вот так, хорошо, а теперь снимите свою накидку. Акбар! Мадемуазель жарко, возьми ее у Фелис. — Отдав приказание, она направила свой лорнет и внимание на балкон. — Надеюсь, что те, кто здесь сегодня присутствует, заслуживают наших усилий, — добавила она.

Филадельфия избегала смотреть на Акбара, и поэтому, когда он нежно, но твердо сжал ее плечо (он хотел этим жестом укрепить ее дух), вызвал у нее раздражение.

— Мадам довольна, что может показать своих гостей?

Холодный тон молодой женщины заставил Гедду посмотреть на нее.

— Я обидела вас, мадемуазель? — Она положила свою маленькую мягкую руку на руку Филадельфии. — Я не хотела задеть вас, дорогая. Я ведь только старая женщина, которой нечем занять свои мысли.

Филадельфия пожала ее руку.

— Простите и вы меня, мадам. Я немного — как это у вас говорят — взбрыкиваю?

— У нас так не говорят, — заметила удивленная Гедда. — Это ведь термин скачек, не так ли? Откуда вы его знаете?

Филадельфия вспыхнула. Она сама не знала, откуда услышала это слово.

— Дядя мемсаиб был кавалерийским офицером и до сих пор содержит частную конюшню неподалеку от Дели, — сообщил Акбар из глубины ложи. — Разговоры за обедом часто касались скачек.

— Вот как! — пожала плечами Гедда. — Неприятная тема. Англичане могут считать себя сливками общества, но я считаю, что разговоры о собаках и лошадях не должны иметь места за обеденным столом, где присутствуют дамы. А теперь поверните голову к сцене, мадемуазель. Я вижу, занавес сейчас поднимется. Раз тухнет свет, вас уже не будет видно.

«Я напрасно беспокоюсь», — думала Филадельфия. В течение следующего акта она сидела смирно, положив руки на колени, выдерживая пристальные взгляды доброй половины зала. Ее ожерелье притягивало взоры. Успел ли сеньор Таварес назначить хорошую цену за свои драгоценности? Филадельфия все чаще ощущала на своей спине его взгляд. Когда она уже не могла больше выдержать это, то взглянула в его сторону.

Эдуардо стоял, выпрямившись, у портьеры, руки скрещены на груди, глаза прикрыты. Она уже тысячу раз продумывала случившееся, но так и не пришла к выводу, кого из них следует винить за те интимные моменты наслаждения, которые она испытала и из-за которых чувствовала себя в его присутствии в смятении. Сожалела Филадельфия только о том, что, казалось, он не замечал перемены, случившейся с ней. В будущем она должна помнить это. Он играл свою роль слуги, не больше и не меньше. Он не проявлял никакого личного интереса к ней.

Она и предположить не могла, что мысли Эдуардо были отнюдь не безмятежны. Он устал от своего маскарада. Щеки чесались под фальшивой бородой. Грим, наложенный на лоб, размывался. Он сожалел, что не выбрал для себя менее сложный грим, как, например, тот, который он придумал для Филадельфии.

Эдуардо приоткрыл глаза и удивился, обнаружив, что она смотрит на него. Ее глаза скользнули по его лицу, и она тут же поджала губы, чтобы они не выглядели такими полными и мягкими. Мысль о том, что его следует винить за эту перемену, уколола его сознание. Даже в темноте зала ее красота сияла. Понимает ли Филадельфия, как она прекрасна? Он в этом сомневался.

Она предрасположена воспринимать жизнь слишком серьезно. Он понял это в ту же минуту, когда в первый раз увидел ее. Эдуардо преклонялся перед ее сдержанностью, хотя и подозревал, что ее строгий контроль над своими чувствами легко может обернуться горечью, если она не научится давать волю своим эмоциям. Филадельфия молода и полна жизни. Ей нужно испытывать радость от бытия.

Он был непростительно резок с ней в тот момент, когда она оказалась совершенно беззащитной и легко ранимой. Эдуардо вынужден был отвернуться от нее, как раз когда она ощутила страсть, которую он без умысла возбудил в ней. Неудивительно, что она избегает его взгляда. Собственная бестактность задевала Эдуардо. Он любил женщин, и они любили его. Все дело в этом нелепом костюме. Он не должен выглядеть в ее глазах подобострастным. Это была ошибка, которую он не повторит.

Когда в антракте зажегся свет, у Филадельфии начала болеть голова от того, как на нее глазели. Она поднялась со своего кресла.

— Мадам Ормстед, мне нужен свежий воздух. Вы извините меня?

— Нет, не извиню. Если вы сейчас выйдете в фойе, вас растопчут поклонники. Мы будем ждать здесь и позволим Акбару впустить сюда немногих визитеров. Присядьте, дорогая. Вы не должны выглядеть скованной.

Филадельфия села, бросив косой взгляд на Акбара. Это по его вине она оказалась в такой ситуации. Почему именно, она не была уверена, но была совершенно убеждена, что ответственность лежит на нем.

В дверь ложи постучали, и у Гедды вздрогнули уголки рта.

— Акбар, ты можешь спросить, кто там.

Он склонил голову и исчез за портьерами только для того, чтобы через секунду вернуться.

— Мемсаиб, джентльмен говорит, что его зовут Генри Уортон.

Улыбка Гедды смягчилась.

— Мой племянник? Пригласите его. Герберт, мой мальчик! Входи. — Она нетерпеливо махнула рукой высокому молодому человеку в вечернем костюме, шагнувшему в ложу. — Где твоя глупая мать, Герберт?

— Я Генри, тетя Гедда, — отозвался молодой человек; его приятное лицо слегка зарделось. — Мама хорошо себя чувствует. — Он не отрываясь смотрел на прекрасную молодую женщину, сидящую рядом с его теткой, и добавил: — Но ее сегодня здесь нет.

— Ну и слава Богу! — с откровенной радостью объявила Гедда. — Я терпеть не могу разговаривать с твоей матерью. Она ведь совершенно глупа. Известно, что нельзя плохо говорить о немощных, и я обычно этого не делаю, но твоя дорогая матушка отказывается признать свою ущербность и вечно самым нелепым образом высказывается по любому поводу. Ладно, Дельберт, хватит глазеть, скажи что-нибудь.

— Я Генри, тетя Гедда, — повторил молодой человек, с печальной улыбкой глядя на Филадельфию. — Я ужасно рад видеть вас здесь. Вся семья уже потеряла надежду встретить вас в обществе.

Гедда подняла свой лорнет.

— Ну и что? Разве дама не может довольствоваться собственным обществом, если оно не может предложить ей взамен хоть что-нибудь вполовину интересное? Осмелюсь утверждать, что вы тратите большую часть своего времени на то, что скучаете или нагоняете тоску на своих собеседников. Оставаясь в моей резиденции, я уберегаю себя от вины за первое и от греха за второе. — Она неожиданно обернулась к двери. — Акбар! Я хотела бы чего-нибудь прохладительного. Если Гарольд перестанет тратить время попусту и сядет, будет хорошо, если ты принесешь нам три бокала.

Акбар поклонился.

— Все будет сделано, как приказывает мемсаиб.

Гедда с самодовольной улыбкой обернулась к своему племяннику.

— Что ты о нем думаешь?

У Генри рот открылся от изумления.

— Он ваш? Я хочу сказать, он ваш слуга, тетя?

— А кто же еще?

— Когда он открыл дверь вашей ложи, я подумал, что он костюмированный капельдинер.

— Но на самом деле он принадлежит моей гостье. Мадемуазель де Ронсар, я хотела бы представить вам моего не самого любимого родственника, Горация Уортона. Гораций, моя гостья, мадемуазель де Ронсар.

Молодой человек выпрямился во весь свой немалый рост и весьма учтиво поклонился.

— Очень рад познакомиться с вами, мамзель. Я Генри Уортон.

— Разве я недостаточно сказала? — нетерпеливо спросила Гедда. — А где Акбар? Он на редкость медлителен, кроме тех случаев, когда бежит по вашим поручениям.

— Я уверена, что он старается, — ответила Филадельфия и поспешила обратить свое внимание на Генри. — Я тоже рада нашему знакомству, месье Генри Уортон.

Ее голос произвел на молодого человека ошеломляющее впечатление. У него изменилось лицо, а глаза расширились от удивления.

— Я всю жизнь ненавидел свое имя, но, услышав, как вы произнесли его, я никогда больше не буду так воспринимать его.

Если бы он не был так серьезен, Филадельфия подумала бы, что Генри смеется над ней.

— Мерси, месье Уортон, вы слишком добры ко мне. Я боюсь, что мой английский временами не совсем правилен.

Он сел рядом с ней.

— Вы можете произносить мое имя так часто, как захотите, мамзель.

Эдуардо вернулся как раз в тот момент, когда Генри наклонился к Филадельфии, и, хотя не слышал их разговора, он сразу заметил результаты ее женской победы. Филадельфия за несколько минут совершенно очаровала парня.

Задетый этим, он шагнул вперед и просунул поднос между этой парой.

— Прохладительное, мемсаиб?

Он произнес эти слова вежливо, но взгляд, который он кинул на молодого человека, заставил Генри отодвинуться.

— Прежде всего, Акбар, предложи мадам Ормстед, — строгим тоном сказала Филадельфия.

— Как пожелает мемсаиб. — Он убрал поднос, но перед тем бросил бедному молодому американцу еще один угрожающий взгляд. — Мемсаиб хочет, чтобы я убрал этого мужчину?

— Напротив, — отозвалась она. — Это племянник мадам Ормстед. Месье Уортон, Акбар — мой преданный слуга.

Генри взглянул на устрашающее темное бородатое лицо и пробормотал что-то невнятное.

Только когда Акбар обслужил их всех и удалился в глубину ложи, Генри тихо сказал своей тете:

— Вы уверены, что безопасно держать такого парня под вашей крышей, тетя?

— Никогда не чувствовала себя так спокойно, — со смешком ответила она. — Он — удивительная личность и очень верный человек, но не лизоблюд. Он в равной мере умеет управлять моим экипажем и заваривать чай. В Дели он командует сотней слуг. Одна ошибка с их стороны и… раз!

Она резанула своей маленькой ручкой по своему горлу.

Генри Уортон оказался не единственным, кто разинул рот. Филадельфия тоже была ошеломлена сообщением миссис Ормстед. Если бы кто-нибудь из них обернулся и взглянул в глубину ложи, то увидел бы довольную физиономию Эдуардо.

На лице Гедды играла озорная, ну прямо-таки детская улыбка.

— Слухи — это то, чего в этом городе более чем достаточно, дорогая. Неужели вы думаете, что мои слуги не пронюхали все, когда я посылала их в отель за вашими вещами?

— Конечно, мадам, — отозвалась Филадельфия, бросив неопределенный взгляд на Генри. — Но я боюсь, что даже самые лучшие люди склонны преувеличивать.

— Да, конечно, — согласился Генри, но с подозрением взглянул в сторону Акбара, встретив в ответ угрожающий взгляд. — Но если человек не знаком с нашими обычаями, я хочу сказать, если он язычник и…

— Он иностранец и язычник, но это не значит, что он дикарь, Дарвуд, — строго сказала Гедда. — Ты, дорогой племянник, должен больше вращаться в свете. Мадемуазель де Ронсар француженка по рождению, но за свою короткую жизнь она объездила почти весь земной шар.

Филадельфия благосклонно улыбнулась Генри, на чьем простодушном лице отразился ужас.

— Я не сама, греб Акбар.

На какое-то мгновение воцарилось молчание. Гедда с огорчением гадала, унаследовал ли ее племянник глупость своей матери, а Филадельфия уже жалела о вырвавшейся у нее шутке. Потом лицо Генри расплылось в мальчишеской улыбке.

— Я понял! Вы большая насмешница, мамзель.

Филадельфия пожала плечами, не задумываясь, у кого переняла она этот жест.

— Маленькая насмешница, месье. Леди никогда не должна быть большой насмешницей, правда?

Генри покраснел.

— Нет, конечно нет. Я не подразумевал…

— Святые на небесах! — вздохнула Гедда и, подняв лорнет, стала разглядывать другие ложи. Генри не выдержал экзамена. Не прошло и двух минут, и он раскрылся, как дурак. Хотя эта девица де Ронсар старалась изо всех сил помочь ему, это было все равно, что запрячь хромую лошадь в тяжело нагруженную телегу.

Филадельфия продолжала поддерживать светский разговор с Генри, пока, к ее облегчению, не погас свет в зале и занавес не поднялся. Она очень удивилась, когда молодой человек вздрогнул и вскочил на ноги. Если бы она не понимала всю невозможность такого поворота, она бы заподозрила, что Генри ущипнула его тетка.

— Мне надо идти. Меня ждут. — Он страстно посмотрел на Филадельфию, потом повернулся к своей тете. — Могу я навестить вас, тетя Гедда? В воскресенье утром?

— Зачем? Ты никогда этого не делал.

— Может быть, он хочет посмотреть на ваших лошадей, мадам Ормстед, — подсказала Филадельфия, которой стало жаль его. — До воскресенья, месье? — Она протянула ему руку в перчатке.

Он взял ее, потряс, не зная, что еще сделать, и выскочил из ложи.

— Генри ненавидит лошадей, — сообщила Гедда. — Эта дура — его мать — посадила его на пони раньше, чем он начал сидеть. Она говорила, что это у них семейная традиция, чтобы дети с раннего возраста ездили верхом. Он свалился и ударился головой. — Она чуть нахмурилась. — Я думаю, что эта традиция многое объясняет.

Филадельфия отвернулась. Миссис Ормстед действительно позволяла себе рискованные намеки.