Отвергнутая

12

Эдуардо стоял, глядя, как бледные лучи солнца начинают освещать небо, но великолепие этого рассвета не трогало его. Он закрыл глаза. Только не сейчас! Только не после этой ночи! О, святой Боже! Как он может оставить Филадельфию после такой ночи, после того, что произошло между ними? Разбуженный непреклонным зовом естества, он выскользнул из постели Филадельфии.

Когда он вернулся, от первых лучей солнца уже порозовело небо. Какая-то причуда заставила его по дороге к постели бросить взгляд на ее письменный стол и посмотреть на письма, лежавшие там. Ревность! Он боялся, что она переписывается с Уортоном. Будь он умнее, он вернулся бы под простыни и занялся бы с Филадельфией любовью, чтобы убедиться, что Уортон не представляет из себя угрозы, а вместо этого пробежал глазами первое письмо и потом прочитал все три.

Макклод! Макклод жив!

Где-то вдалеке зазвенел колокольчик на шее у коровы, которую со всем стадом гнали на пастбище у реки. В небе цвета аметиста плыло облако. Река, темная на рассвете, как нефть, тихо несла свои воды. Начиналось новое утро, но старые долги и старые клятвы проснулись в Эдуардо Таваресе. Три человека. Три акта мести. Ланкастер. Хант. Макклод. Ускользнул только один Макклод — предполагалось, что он умер во время гражданской войны. Однако только что Эдуардо увидел доказательство того, что Макклод жив. Его письмо написано всего год назад и отправлено из Нового Орлеана. Под самым носом у Тайрона!

Эдуардо мрачно усмехнулся. Он будет первым, кто оценит эту иронию судьбы. И последним, кто простит, если Эдуардо не сообщит ему про Макклода. Он напишет Тайрону. Ему не остается ничего другого. Они связаны кровавой клятвой, более давней, чем его любовь к этой женщине.

А как быть с этой женщиной, с которой он сегодня спал? Каким образом эти письма оказались у нее? Знает ли она об убийстве тех людей? Нет, скорее всего она случайно наткнулась на них, не подозревая, какая скрыта в письмах взрывная сила, которая может погубить ее. Если Макклод узнает о существовании этих писем, доказывающих, что он жив, ее жизнь будет в опасности. Прежде всего он захочет причинить ей боль, рассказав всю правду о ее отце.

Он любит ее! И она отвечает ему любовью. Он чувствовал это в ее поцелуях, в том, как охотно Филадельфия ему отдалась. Она стеснялась и в то же время трогательно старалась доставить ему наслаждение. После того как она уснула в его объятиях, утомленная любовью, он долго еще лежал без сна, радуясь обретенному счастью. Никогда еще в своей жизни Эдуардо не испытывал такую надежду, покой и гармонию.

«Какими хрупкими оказываются мечты, — подумал он. — Как легко они разлетаются, столкнувшись с реальностью».

— Эдуардо!

Он повернулся от окна и увидел, что она проснулась. Она сидела в постели, рассвет словно туманом окутывал ее обнаженные плечи и грудь, ее волосы. Ее лицо хранило припухлость от сна, на нем было выражение вопросительное и неопределенное. Она ждала, что он ее поцелует.

Эдуардо медленно пошел к ней, желая запомнить навсегда этот момент. Если бы он мог, то повернул бы стрелки часов назад и возвратил бы темноту ночи. Он не хотел рассвета и реальности, которую приносит рассвет. Ему хотелось бы вернуть ночь, музыку и страсть, и больше всего он хотел ее — навсегда.

Он наклонился и медленно поцеловал ее и почувствовал, как стали мягкими ее губы под его губами, но когда он, лаская, коснулся ее груди, Филадельфия, неожиданно засмущавшись, натянула на себя простыню.

— Не надо, милая. Позволь мне любить тебя.

Он занимался с ней любовью медленно, стараясь довести каждый момент, каждое движение до совершенства. И когда они оба замерли в блаженстве свершения, он так крепко прижал ее к себе, что она невольно отстранилась, пытаясь высвободиться из его объятий, но он не отпускал ее. Позднее он, возможно, отпустит, но не сейчас.

Филадельфия лежала, испытывая радость от того, что она в руках Эдуардо. Он лежал вниз лицом рядом с ней, его рука лежала на ее талии, чтобы не отпускать ее даже в изнеможении после нового прилива страсти. Его бедро лежало на ее бедрах. Ощущая его колено, бесцеремонно устроившееся между ее ног, она трепетала от тяжести его тела, от его горячей силы. Ничего подобного Филадельфия не испытывала в своей жизни, этого жара в крови, жажды прикасаться к нему, прижиматься, целовать каждый дюйм его тела.

Она не находила слов, чтобы определить свои ощущения, ей не с чем было сравнивать свой опыт прошлой ночи. Он дважды занимался с ней любовью, первый раз, когда в ее венах бурлила взбудораженная его музыкой кровь, и теперь, на рассвете. Удивление собственной страстью все еще жило в ее сознании.

Первый раз все было слишком ярким, слишком лихорадочным, чтобы она могла запомнить все подробности. В его объятиях она ощущала только радость и потрясение, путающиеся в последних узах девичьей скромности и совершенно расцветшие от силы и теплоты его тела, лежавшего на ней.

На второй раз она ощутила недостаточность своего нового опыта, и это смущало ее, хотя он вроде бы ничего и не замечал.

Она понимала, что на самом деле не знает, как заниматься с ним любовью, не знает, как обнять его так умело, как обнимает он, не знает, как ответить на ласки музыканта, заставлявшего ее тело трепетать и чуть ли не плакать от радости. Филадельфия не знала, как соблазнять поцелуями, как умел он. Поэтому она просто подражала ему, лаская и целуя каждый кусочек его тела. Она гладила его по позвоночнику до тех пор, пока он чуть не задохнулся и весь выгнулся под ее лаской.

А потом он вновь был в ней, заполняя ее своим телом, силой, энергией, и она отдалась его жару и своей непомерной радости оказаться частью его.

Раньше ночь скрывала его от ее глаз, но теперь солнце взошло над далекими холмами и золотистый туман наполнил комнату. Она повернула голову, чтобы посмотреть на него на подушке рядом с ней, и его красота еще сильнее, чем раньше, ошеломила ее.

Она с удивлением смотрела на иссиня-черную щетину, которая таинственным образом успела отрасти за ночь. Она словно приперчила его щеки и подбородок.

Ликующая и в то же время смущенная диким желанием, охватившим ее, Филадельфия приподняла голову, чтобы получше рассмотреть его. Первое, что она увидела, была мускулистая рука с темно-медной кожей, отдыхающая на ее обнаженной груди. Ее залило румянцем, но она не отвела глаз. Филадельфия погладила черную поросль волос на его руке, мягких, как шелк, от локтя до запястья и нахмурилась.

Его сильное запястье было испещрено шрамами, некоторые из них зажили и обрели нормальный цвет, другие бугрились, были твердыми и бледными. Раны были давними, но глубокими. Ее охватило острое сочувствие, когда она погладила пальцами изуродованную кожу, и задумалась над тем, откуда они у него.

Она взяла его руку и поцеловала ее. Он что-то пробормотал, но не открыл глаза, когда она приложила его ладонь к своей щеке. Она многого о нем не знала, а хотела знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Воспринимали ли его другие женщины так, как воспринимает она? Нет, этого она не хочет знать. Однажды она задумалась, а может ли какая-либо женщина отказать этому мужчине, если он пожелает ее. Теперь она знала ответ — нет, не может. Филадельфия дотронулась пальцем до тяжелого золотого кольца на его пальце и задумалась… Так много вопросов, на которые она не знает ответов.

Еще несколько часов назад она гадала, не замешан ли он каким-то образом в связи с гибелью ее отца. Теперь же она лежала рядом с ним, как развратная женщина, нагая, и сама удивлялась, как далеко она ушла от того, что думала о себе, что в ней не осталось места для стыда, или сожалений, или даже страха за будущее. Он не был ее врагом, эта убежденность была настолько сильной, что заслоняла все другие соображения.

Филадельфия оперлась на локоть и полуобернулась к нему, чтобы дотронуться до его плеча, но ее рука так и не прикоснулась к нему.

Рассвет осветил дюжину длинных шрамов, перекрещивающихся на его спине, и она, содрогнувшись от гнева и отвращения, поняла, что его когда-то хлестали бичом.

Эдуардо, привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которую он вел последние несколько месяцев, даже во сне ощутил дрожь, пробежавшую по телу Филадельфии. Он резко поднял голову, посмотрел на нее, и выражение ее лица заставило его похолодеть. Он прочел на ее лице страх и отвращение. В первый момент он никак не отреагировал, подумав, что она только сейчас осознала, что сделала, пустив его в свою постель, но потом он заметил, куда устремлен ее взгляд, и понял, что она увидела его изуродованную спину.

Эдуардо никогда не забывал о своей изуродованной спине и не успел предупредить об этом Филадельфию. В диком мире, в котором он прожил большую часть своей жизни, женщины порой возбуждались при виде этих шрамов, но ни одна не приходила в ужас. Некоторые из них даже выражали желание узнать подробности, их глаза вспыхивали от похоти. С этими он никогда не делил постель, потому что знал — в них живет жестокость.

— Ты увидела мои шрамы?!

Смущенная, она кивнула и отвела глаза.

— Я… я не хотела смотреть, только…

— У тебя вызвало отвращение это уродство.

— Нет, нет!

Филадельфия посмотрела ему прямо в глаза в поисках слов, которые могли бы объяснить ее чувства и постичь смену выражения на его лице. Она прочла там неприятные жалости, отсвет давней злобы и давней боли, которые не скоро оставят его, и ранимость, замеченную ею только однажды, когда он спросил ее, любит ли она Генри Уортона. Значит ли это, что он придает такое значение тому, что она о нем думает и что так легко может ранить его.

Она протянула руку и дотронулась до его щеки.

— Я ненавижу то, что сделали с тобой, но твои шрамы вовсе не вызывают у меня отвращение.

Она увидела, как смягчился его взгляд, но рот остался плотно сжатым, и ответил он ей совсем не то, что она ожидала.

— Милая, если бы тебе сказали, что будет выполнено одно твое желание, что бы ты пожелала?

Она ответила, не задумываясь:

— Я хотела бы сделать чистым имя моего отца и уничтожить его врагов.

Он горько улыбнулся.

— По крайней мере, ты ответила честно.

Филадельфия увидела, как боль вновь промелькнула в его глазах, и, решив, что причина в том, что она не упомянула его в своем желании, обняла его за шею и поцеловала.

— Ты не спросил меня, каким было бы мое второе желание. Я хотела бы, чтобы боль, которую я вижу в твоих глазах, утихла и ушла навсегда.

— Одно вылечивает другое — таков закон природы, — сказал он, взяв ее лицо в свои ладони и ощущая одновременно и нежность, и суровое осознание того, что они завели опасный разговор. — Я однажды сказал тебе, что мы часто хотим верить в то, что нас устраивает. Ты готова услышать правду?

— Конечно.

— С какой легкостью ты это сказала. Это, должно быть, удивительное чувство — иметь кого-то, кто безоговорочно верит в тебя. Твой отец был счастливым человеком.

Филадельфия, не задумываясь, спросила его:

— Ты поможешь мне открыть правду?

Время, ему оно отчаянно нужно, чтобы продумать и все спланировать. Но когда он посмотрел на нее, то понял, что если ответит иначе, то потеряет ее.

— Я знаю, как помочь тебе открыть правду о твоем отце, но прежде, чем я соглашусь на это, я хочу, чтобы ты кое-что пообещала мне.

У нее упало сердце, и она обнаружила, что не может далее выносить его напряженного взгляда.

— Ты знаешь что-то о моем отце? Скажи!

— Посмотри на меня. — Она подняла голову, и ее золотистые глаза расширились от тревоги, сомнений и чего-то нового, страха перед ним. Такое начало не обещало ничего хорошего. Он не должен был упоминать ее отца. — Я хочу, чтобы ты обещала провести лето со мной. Потом я помогу тебе найти ответы на вопросы, которые тебя волнуют. Клянусь тебе, но лето, пусть оно будет нашим.

— Почему?

Он погладил ее по плечам, потом его руки спустились ниже, к ее бедрам.

— Не понимаешь, милая? Вот поэтому. И потому, что я люблю тебя!

Он приподнял ее и нагнулся, чтобы поцеловать.

Филадельфия почувствовала себя и ободренной, и испуганной волной желания, окатившего ее даже сейчас, когда голод ее плоти был удовлетворен. Эдуардо говорил о любви, но она не была так уверена в собственных чувствах. Вероятно, он прав, и им действительно требуется время, чтобы разобраться в своих чувствах.

Он бормотал ей что-то по-португальски, и она чуть отстранила лицо.

— Что ты сказал?

Он поднял голову, его черные глаза ощупывали ее, голодные и жаждущие.

— Я сказал, что ты зажигаешь меня, милая. Моя кожа горит от тебя, а кровь закипает. Остуди меня своим телом, прими меня в себя и утоли мой жар!

Его нарочито грубые слова шокировали ее, словно она впервые увидела жестокие, примитивные, темные силы, которые он раньше скрывал от нее. Странное ощущение таинственности, столь поразившее в первый раз, когда она увидела его, вышло на поверхность. Она так мало знала о нем.

Его руки схватили ее бедра и прижали к своим. Ошибиться было невозможно — это похоть. Она вздрогнула от страха, однако он не отпускал ее. Она уперлась руками в его грудь и отодвинулась.

— Пожалуйста.

Эдуардо не давал ей уклониться от его взгляда.

— Не бойся, милая. Почувствуй, как это происходит между нами, — произнес он мягко. — Ты ведь тоже горишь желанием. Эта жажда естественна, и нечего бояться.

Филадельфия подавила рыдание. Еще несколько мгновений назад он был спокоен и успокаивал ее. А сейчас стал вульгарным настолько, что она не хотела видеть его лицо. Он хотел ее и требовал, чтобы она честно признала, что тоже хочет его. От его горящего взора некуда было укрыться, эти глаза не позволяли утаивать свои чувства.

— Я люблю тебя.

Он сказал это спокойно, но не тем убедительным голосом, как раньше. Это было заявление четкое, ничем не приукрашенное.

Филадельфия вспомнила, как она преклонялась перед мужеством, и вдруг ей захотелось быть с ним отважной. Ее руки стали мягкими. Они уже не отталкивали его, а ласкали. Она была готова встретить его на равных, уберечь это мгновение для них обоих, дать ему все, что он хочет, лишь бы сделать его счастливым.

— Я люблю тебя.

Когда он опрокинул ее на спину и лег на нее, она обняла его, думая только о том, чтобы доставить ему радость.

— Все приготовлено, сэр, как вы приказывали, — сообщил управляющий отелем «Гранд Юнион» молодой аристократической паре, стоявшей перед ним. — Ваши чемоданы прибыли три дня назад, и их распаковали в преддверии вашего приезда. Я уверен, что вы будете довольны.

— Посмотрим, — заявил красивый молодой муж, окидывая взглядом холл самого знаменитого отеля в Саратога-Спрингс. — Я не привык к этому дикому американскому Западу, но полагаю, что, когда путешествуешь за пределами цивилизации, приходится идти на компромиссы.

— Но вы остались довольны вашим пребыванием в Нью-Йорке?

Молодой человек посмотрел на управляющего безразличным взглядом.

— Я говорю о цивилизованном мире. О Неаполе, Париже, Лондоне, когда там не идет дождь. Ваш Нью-Йорк я нашел жарким, дурно пахнущим и грубым. Этот город очень утомил мою молодую жену. Она женщина утонченная, и у нее слабые легкие. — Он довольно безразлично посмотрел на свою жену, стоявшую рядом с ним. Она была завернута в целые ярды белой вуали, спадавшей с ее шляпы и скрывавшей ее лицо. — Вот почему мы здесь, чтобы отдохнуть от вашего Нью-Йорка.

— Я понимаю, — вежливо ответил управляющий, но расценил заносчивого молодого человека в очень дорогом костюме как источник будущих неприятностей. Богатые иностранцы всегда оказывались самыми беспокойными его клиентами. Что бы они здесь ни видели, делали или испытывали, не могло идти ни в какое сравнение с тем, что они оставили дома. Он пошлет к ним Полли, старшую горничную. Она умеет обращаться с иностранцами и разговаривает с ними так, как они, по ее мнению, заслуживают. А если молодая леди действительно больна, он шепнет словечко на ухо доктору Клэри, чтобы он нанес им визит и оставил им свою карточку.

— Вы готовы пройти в ваши комнаты, сэр?

— Моя жена да. Я полагаю, здесь поблизости должны быть места, где джентльмен может развлечься? Путешествие в поезде вывело меня из равновесия.

— Тут есть источники…

— Минеральные воды? — Красивое лицо молодого человека изобразило отвращение. — Я лучше буду пить скипидар. Сезон скачек откроется только через несколько дней. Неужели до тех пор вы не можете предложить никаких развлечений?

Управляющий предусмотрительно понизил голос.

— Быть может, вас интересует игра в карты?

Улыбка молодого человека поразила управляющего своей привлекательностью.

— Совершенно верно!

Управляющий кивнул.

— Я, конечно, могу помочь вам в этом. Буду весьма рад.

— Витторио, дорогой, не надо!

Пораженный этим прелестно поставленным голосом, управляющий взглянул на молодую женщину и увидел, как она положила руку в белой перчатке на руку мужа. Вдруг лицо молодого человека превратилось в маску ледяной ярости. Он обернулся, чтобы что-то шепнуть ей, и управляющий увидел, как она отшатнулась. Муж схватил ее за кисть руки, его приглушенный голос звучал угрожающе, когда он начал говорить ей что-то на иностранном языке. Управляющий не понимал, что он говорит, но сразу увидел, какое нелицеприятное впечатление его слова произвели на молодую леди.

Когда муж в конце концов отпустил ее руку, она пошатнулась, прижала руки к груди и разразилась слезами.

Перемена, происшедшая с ее мужем, показалась управляющему просто чудодейственной. Он выглядел ошеломленным, а потом его словно поразило чувство вины. Он слегка застонал и потом торопливо схватил ее, дрожащую и всхлипывающую, в свои объятия. Бормоча слова утешения, он держал ее, пока не утихли ее рыдания, потом обратился к управляющему и спросил:

— Где наши комнаты! Что это за отель, где больную даму заставляют ждать в отеле, пока она не начинает плакать от усталости.

— Хорошо, сэр, — отозвался управляющий, понимая, что ему необходимо держать при себе свое мнение о том, что послужило причиной расстройства дамы. — Питер, покажи… — Он глянул на подпись, — господам Милаццо их номер.

Когда он смотрел, как молодой человек с превеликой осторожностью сопровождал свою молодую жену через холл, он припомнил закон отеля, гласивший, что клиент всегда прав, пока не отказывается оплачивать свой счет или не устраивает публичных скандалов. Стычки между мужьями и женами не подходили под эту категорию, как бы ему этого ни хотелось.

Кроме того, он увидел горящие черные глаза молодого человека и понял, с кем имеет дело. Это игрок, и из самых отчаянных. Обладает внешностью и деньгами. Возможно, слишком смугл, но некоторые дамы уже начинают бросать в его сторону взгляды, несмотря на присутствие молодой жены. Он будет хорошим постояльцем и просадит большие деньги за карточным столом.

— Надо сообщить мистеру Мориси, — пробормотал управляющий, обращаясь к самому себе. — Возможно, он организует узкий круг игроков для наших гостей.

Чаевые всегда приятно получать. Управляющий снова взглянул на фамилию молодого человека. Милаццо, неаполитанец.

Витторио Милаццо проводил жену по коридору элегантно обставленных апартаментов прямо в ее спальню. Мальчик-посыльный, терпеливо поджидавший у дверей, услышал, как муж и жена обменялись несколькими короткими фразами. Дама, похоже, расстроена, а мужчина нетерпелив и раздражен. В итоге щеголеватый красивый молодой человек вышел в коридор.

Увидев посыльного, он остановился.

— Ты! — закричал он. — Ты почему здесь шпионишь за мной?

— Я не шпионю, сэр. Я ждал здесь на тот случай, если вам что-нибудь понадобится. Все, что вам нужно, отель «Гранд Юнион» может вам предоставить.

— Покой! — выпалил в ответ разгневанный мужчина. — Сколько это будет мне стоить?

— Примите наилучшие пожелания от администрации отеля, — поспешил сказать мальчик, понимая, что чаевые, которые он надеялся получить, потеряны безвозвратно. Он поклонился и ушел.

— Стой! — Мужчина поднял руку, роясь другой в кармане. Потом сунул купюру мальчику. — Моей жене, чтобы поправиться, нужен лимонад. Я приготовлю его сам. Для этого нужны свежие лимоны, вода, сахар и лед. Пусть принесут немедленно. — Он взглянул на купюру в руке мальчика. — А все остальное пусть включат в мой счет.

Посыльный взглянул на доллар и широко улыбнулся.

— Благодарю вас, сэр. Я немедленно принесу все, что вам надо.

Когда дверь за мальчиком закрылась, молодой человек запер дверь и на минуту прислонился к ней.

— Витторио?

— Мы одни, — отозвался он и начал смеяться, увидев белокурую головку, высунувшуюся из дверей спальни.

Филадельфия вопросительно смотрела на Эдуардо и, когда он раскрыл ей свои объятия, бросилась через всю комнату к нему. Ощутив теплоту его рук и решив, что это лучшее ощущение в мире, она ткнулась лицом в его грудь. Это всепоглощающее желание быть с ним так сильно отличалось от всего, что она желала раньше.

— Я была уверена, что нас тут же вышвырнут!

— Наивная бедняжка! — Он поцеловал ее в волосы. — Ты думаешь, ссора между мужем и женой может быть основанием выдворения из отеля? В таких местах, как этот отель, семейных сцен столько, сколько листьев на деревьях.

Филадельфия просунула руку ему под сюртук и обняла его за талию.

— Я была в таком замешательстве, чуть было не сбежала.

— Но ты вместо этого заплакала, что оказалось гораздо лучше.

Филадельфия приподняла его голову.

— Ты должен отдать должное моему воображению.

Пальцами она раздвинула его губы.

— Открой пошире, — сказала она, хихикнув от собственной смелости.

Он подчинился, и в глазах его вспыхнуло удовольствие.

Три недели назад Филадельфия никогда не стала бы дразнить его, но, проведя с ним двадцать одну восхитительную ночь, она больше не удивлялась страсти, которую он будил в ней. Она раскрыла свои губы, облизнула их и втянула себе в рот его язык и принялась сосать его.

С ощущением триумфа она ощутила дрожь наслаждения, пробежавшую по его телу. Обычно она терялась в чувственном мире желаний, который они вместе создали, но этот момент подарил ей новое знание об отношениях между мужчиной и женщиной. Контролируя свои действия, она может не только отвечать на его желания, но и дарить ему наслаждение. Она слышала, как он тихо постанывает, и его руки еще крепче обнимают ее.

Когда она освободила его от своей сладкой пытки, желание затуманило ее глаза и заставило порывисто дышать.

— Так лучше? — спросила она.

Эдуардо ухмыльнулся.

— Нет, целуй еще!

Она уперлась обеими руками в его грудь.

— Не буду! Ты был злым мужем, а сейчас ты должен торопиться и изображать мужа на побегушках на глазах у другой аудитории.

Он ухватил белокурую прядь, упавшую ей на лоб, и накрутил ее себе на палец.

— Я еще не показывал тебе дикое наслаждение от занятия любовью в середине дня. Это замечательно лежать в тени деревьев или чувствовать тепло солнечных лучей на своем теле.

— Похоже, что ты часто предавался таким удовольствиям.

Перемена в ее настроении изрядно развеселила его, и он еще крепче обнял ее.

— Ты ревнуешь! Меня? Милая, у тебя нет для этого оснований.

— Почему я должна верить тебе? Ты красив, богат, тебе не нужно работать, чтобы зарабатывать на жизнь. У тебя нет мозолей на руках, если не считать шрамов на запястьях. — Смутившись от упоминания о шрамах, она продолжила: — Ты никогда не рассказывал мне о том, кто нанес тебе эти раны.

— Разве? — отозвался он. — Не будем отвлекаться, милая. Ты очернила меня, продолжай.

Она передернула плечами в его объятиях.

— Я знаю, что богатые неженатые молодые люди вроде тебя имеют любовниц, много любовниц, поскольку могут их содержать.

— Много? — удивленно переспросил он. — Ты в своей ревности готова приписать мне гарем?

— Нет, — ответила она сдержанно, неожиданно осознав новую для нее мысль. — В настоящее время у тебя только одна любовница.

Филадельфия готова была задушить себя, сказав это. Она так не думала, и уж, тем более, не собиралась это говорить. Ее страсть к нему была глубже плотского желания, это было неизбывное, изнуряющее стремление быть желанной, находиться под его защитой и быть любимой, им всегда, и все-таки они ни разу не говорили о будущем.

Эдуардо повернулся к ней и заставил посмотреть ему в глаза.

— Ты мне не любовница! Ты моя любовь!

— Какая разница?

Стук в дверь заставил Эдуардо выругаться; он поспешно поцеловал ее, прежде чем отпустить.

— Позднее, милая, мы закончим этот спор. А сейчас ты сеньора Милаццо.

Филадельфия отошла и села на один из двух диванчиков, стоящих по бокам камина, а Эдуардо впустил в комнату посыльного, принесшего все необходимое для лимонада.

— Все, что вы приказали, сэр, — объявил мальчик, устанавливая поднос.

Посыльный служил в отеле «Гранд Юнион» уже третий год и видел в этих стенах много красивых и богатых молодых женщин, но образ миссис Милаццо с ее золотистыми локонами, в белом летнем платье, надолго останется в его памяти.

Поставив поднос, он сорвал с головы кепи и уважительно поклонился.

— Надеюсь, что вы вскоре почувствуете себя лучше, мэм. — Поощренный ее улыбкой, он продолжал: — Известно, что климат Саратоги творит чудеса с теми, у кого слабое здоровье. А ваше присутствие здесь украсит наши места. Если вам что-нибудь понадобится, что бы вам ни понадобилось, позвоните мне.

Филадельфия поднесла руку ко рту, чтобы прикрыть улыбку.

— Вы очень добры. Я надеюсь, что в этом отеле ценят способности такого очаровательного юноши.

Эдуардо прислонился к двери, с удивлением наблюдая за этой сценой. Мало находилось мужчин, которые не реагируют на красоту Филадельфии. Ему надо не спускать с нее глаз, иначе она будет вечно окружена толпой поклонников. Эта мысль лишила его чувства юмора. Когда посыльный с глупой улыбкой на лице дошел до двери, Эдуардо так грозно посмотрел на него, что тот покраснел и поспешил выскочить за дверь.

— Это было не очень хорошо с твоей стороны, — заметила Филадельфия, когда за мальчиком закрылась дверь. — Ты напугал его.

— Вот и хорошо. Пусть не заглядывается на чужих жен.

— Он не хотел ничего дурного, ведь он еще мальчик.

— У него уже пробиваются усики, — мрачно сказал Эдуардо, подходя к ней. — Он уже достаточно взрослый.

Филадельфия в изумлении взглянула на него.

— Похоже, что ты ревнуешь.

Эдуардо пожал плечами. Неужели она все еще не понимает, насколько глубоко его чувство к ней? Быть может, он должен напомнить ей, что родился и вырос в сельве, что его утонченность это только видимость, прикрывающая примитивные чувства, клокочущие в его крови. Он не хотел, чтобы какой бы то ни было мужчина смотрел на нее с восхищением и похотью. В нем говорило первобытное чувство собственника, он хотел бы запереть ее, укрыть от их похотливых взглядов и сладострастных желаний.

Филадельфия поражалась, насколько более открытым он стал с тех пор, как они приехали на Гудзон. До этого она могла поклясться, что не может понять его скрытых эмоций, если он сам не хотел этого. Но ревность? Он не походил на человека, озабоченного тем, что может потерять что-то, принадлежащее ему.

Она ему не принадлежала. Эта мысль задела ее. Филадельфия была его любовницей, и то всего лишь временной. Он часто говорит, что любит ее, и, тем не менее, только что он не нашел ответа на ее вопрос о разнице между любимой женщиной и любовницей.

Она посмотрела на него, вложив в этот взгляд всю свою душу.

— Я полагаю, что настоящие мужья меньше ревнуют своих жен, поскольку они обменялись клятвой верности.

— Совершенно верно.

Эдуардо резко отошел от нее под тем предлогом, что ему нужно взять шляпу и трость, но ее обвинение осталось болью в его душе.

Он знал, что мысль о том, что она любовница, мучает ее. Она должна недоумевать, почему он, уверяя ее в своей любви, не заговаривает о женитьбе. Как объяснить ей, что его представление о чести позволяет ему удерживать ее около себя, но не позволяет вынуждать выходить замуж за человека, погубившего ее отца. Эта дилемма стала еще острее в последние дни на Гудзоне, когда он узнал, что один из его врагов остался жив. Как раз когда в его жизни открылась новая перспектива, прошлое словно встало из могилы, а с ним и кровавая клятва, которую он дал Тайрону.

Он написал ему, так как не мог поступить иначе, но решил предоставить Тайрону провести этот последний акт мести одному. После многих лет смятения он наконец-то обрел мир и не будет рисковать Филадельфией.

Вот почему они сейчас в Саратоге. Его совершенно не интересовала продажа драгоценностей, но он предложил Филадельфии продолжать их предприятие, чтобы иметь повод уехать с Гудзона. Тайрон может приехать, а Эдуардо вовсе не хотел, чтобы он нашел его.

Он резко выпрямился.

— Если у тебя, дорогая, есть все, что тебе нужно, я пойду прогуляюсь. Час или два прогулки подогреет мой аппетит к ленчу.

— Хорошо, — отозвалась Филадельфия, желая сказать больше, но понимая, что между ними возникла напряженность, порожденная ею.

— До ленча.

Когда он ушел, она вернулась в спальню и открыла дверцу шкафа, чтобы повесить туда шаль. То, что она увидела, поразило ее. Шкаф был полон одежды. Откуда она взялась? Она сняла с вешалки одно из платьев с пышными юбками и приложила к себе. Платье было ей совершенно впору.

Эдуардо! Она тут же поняла, что он вновь перехитрил ее с их планами, но на этот раз он потратил гораздо больше, чем было необходимо. В шкафу висело по крайней мере две дюжины платьев.

— Как, подходят?

Она обернулась.

— Эдуардо! Я думала, ты ушел.

Он улыбнулся, входя в комнату.

— Я забыл сказать тебе про платья. Если тебе что покажется не по вкусу, я отошлю.

— Это прекрасные туалеты, но ты слишком потратился. И откуда ты знал, какой размер заказывать?

Он остановился перед ней, взял из ее рук платье и бросил его на стул.

— Я заказывал тебе платья в Чикаго, помнишь? Я сохранил твои мерки. Все эти туалеты я заказал перед тем, как мы уехали из Нью-Йорка.

— Но как ты мог знать, что я поеду с тобой в Саратогу? Мы с тобой тогда даже не обсуждали такой вариант.

Он потрепал ее по щеке.

— Я уже тогда знал, что найду способ уговорить тебя.

Филадельфия ощутила знакомое биение сердца. Ей так мало требовалось — одного его прикосновения, чтобы разбудить в ней желание.

— Ты заставляешь меня думать, что я слишком легко попалась в твою западню в Бельмонте.

— Разве это была западня? — Заказывая эти туалеты, он только надеялся соблазнить прекрасную женщину, но произошло нечто гораздо большее — он влюбился. — Это я чувствую, что попал в рабство.

Она хотела выпрямиться, но это оказалось довольно трудно, так как он взял ее грудь и начал настойчиво сжимать ее.

— Почему ты вернулся? Ты ведь хотел прогуляться.

— Я предпочитаю прогулку по тебе, милая.