Победитель, или В плену любви

ГЛАВА 7

Бертран де Лаву был багроволиц и тучен, с редкими волосами песочного цвета и остроконечной бородкой. Его владения, унаследованные от дяди, старика, который умер, не оставив прямых наследников, лежали на реке Эпт, в междуречье Гурнэ и Жизора. Бертран, истосковавшийся без настоящего дела, принялся рьяно расширять границы.

Его сюзерен Ричард Львиное Сердце еще томился в немецком плену, ожидая выкупа, который все никак не прибывал. Бертран воспринял это как ниспосланную Богом возможность отказаться от прежней вассальной преданности и признать сюзереном короля Франции, Филиппа. А это фактически означало войну с Амоном де Ругоном, на плодородные поля и водяные мельницы которого Бертран давно точил зубы. Следовательно, требовались наемники, которые станут сражаться за плату, принося ему новые земли.

— Мы сами нарываемся на неприятности, — сказал Александр, отпуская уздечку и пытаясь согреть руки дыханием.

Сырые январские сумерки сгущались вокруг отряда, совершившего набег. Тусклый свет мерцал на кольчугах, шлемах и наконечниках копий. Ревела скотина, которую они гнали из теплых стойл, и влажный пар дыхания поднимался над стадом. Двадцать коров, большинство из которых скоро отелятся, и великолепный белый бык с тяжелой, мощной грудью и крепкими ногами. Еще вчера скот принадлежал Амону де Ругону, а теперь стал собственностью де Лаву.

Харви бросил на брата острый взгляд.

— Раньше я у тебя не наблюдал припадков растерянности.

Александр переменил замерзшую руку на узде.

— Меня вся эта кутерьма захватила, — ответил он не слишком убедительно. Он и в самом деле ощущал возбуждение набега и пережитых опасностей, все это отдавалось иголочками по спине и стуком в висках. Пробраться через границу, перехитрить патрули де Ругона и угнать отличное стадо чуть ли не из-под носа у них. Захватывающее приключение — пока он не задумывался о том, что они грабят крестоносца, одного из военачальников армии Ричарда Львиное Сердце в битвах на Святой земле. И то, что казалось отважным, теперь представлялось позорным безрассудством.

Харви посмотрел на него с негодованием:

— Это не оправдание. Это тебе не со шлюхой переспать, а когда согнал дурь, то презирать девку.

Лицо Александра вспыхнуло куда сильнее, чем у брата.

— Ты и в самом деле думаешь, что мы должны это делать?

Голос Харви оказался сух и резок:

— Я выполняю приказы лорда Бертрана. Так я отрабатываю плату и кров над головой. Если тебе все равно, что и как жрать — можешь продолжать свое чистоплюйство. — И, наподдав коню, проехал вперед, показывая всем видом, что разговор окончен.

Александр придержал коня и пристроился рядом с Арнаудом де Серизэ. Шлем с поднятым забралом не скрывал потерянного выражения лица рыцаря. Все пять месяцев, прошедших со времени смерти жены, Арнауд, казалось, по-настоящему не отдавал себе отчета, жив ли он сам или давно умер. С тоскливым выражением глаз и всегда мрачным лицом, он равнодушно реагировал на все происходящее. Когда перед ним ставили еду, он ел, когда с ним заговаривали, отвечал, но все это было как бы инстинктивно. Если бы позволяли обстоятельства, он пропивал бы куда больше, чем зарабатывал. И ни Харви, ни дочь не могли пробиться сквозь стену тоскливого одиночества, хотя искренне разделяли горе Арнауда.

— А что произойдет, когда Ричард Львиное Сердце на свободе? — спросил Александр молчаливого попутчика. — Не всегда же он будет в заточении?

Опущенные плечи чуть-чуть сдвинулись.

— Наверное, попробует прижать к ногтю непокорных вассалов. — В голосе Арнауда звучало безразличие.

— Выходит, лорд Бертран сильно рискует, переметнувшись к французскому королю?

— Возможно, — согласился Арнауд и чуть повернулся, показывая небритый острый подбородок. — Но не больше, чем сохранять лояльность к беспомощному сюзерену. Он — не единственный из баронов, изменивших Ричарду. Харви прав: Бертран де Лаву платит как договорились — и точка.

Арнауд тоже тронул коня и отъехал в сторону, оставив Александра в одиночестве с его переживаниями.

В Лаву лорд Бертран объявил, торжествуя, что велит зарезать одну из захваченных коров и устроит банкет на всю ночь. Воины, собравшиеся в большом зале замка — у всех участников набега нервы оставались еще напряженными, — встретили решение барона приветственными криками.

— И песню, Александр, — воскликнул Бертран, хлопая молодого человека по плечу, — требую праздничную песню! Нечто такое, что достойно отметит нашу отвагу и доблесть!

— Да, мой лорд, — сказал Александр деревянным голосом и сжал кулаки.

Уголком глаза он уловил предупредительный знак Харви.

Лорд Лаву тем временем порылся в кошельке и вручил Александру три серебряных монетки.

— Отработай их хорошенько, парень, — сказал он, наградив юношу еще одним увесистым шлепком по спине.

Александр повернулся и направился к двери; проходя мимо Харви, он сказал злобно:

— Ну, как насчет неблагодарного клиента потаскухи?

Харви вздрогнул и ответил:

— Но это — всего лишь песня.

Александр, сощурясь, сказал:

— Вот именно. Всего лишь песня. — И, чувствуя спиной тяжелый взгляд брата, вышел из зала, унося с собой смешанное чувство негодования и вины.

Очень хотелось швырнуть монеты в ближайший угол, но потребность сохранить серебро как последнюю надежду перед подступающей нищетой, заставила не разжимать кулак.

Он прошел через внутренний двор замка, где пока что приютилось угнанное стадо, и еще раз окинул скот быстрым взглядом. В какую грязь он вляпался… Бертран де Лаву присягнул на верность королю Франции, чтобы получить оправдание нападению на соседа, сохраняющего верность Ричарду, Алчность — вот ключ к его поступкам. За пять месяцев жизни в Лаву Александр убедился, что Бертран приветлив, щедр — и совершенно беспринципен. Слова его весили не более, чем воздух, сотрясенный их звуками. Служить такому человеку не хотелось, но приходилось из-за собственной его привязанности к Харви.

Александр был настолько погружен в нелегкие раздумья, что не заметил Манди, пока она не коснулась его руки. Он даже дернулся и охнул, но тут же извинился.

Манди улыбалась, но взгляд отражал волнение.

— Вы не видели моего отца? С ним все в порядке?

— Он только что был в зале, — Александр мягко прикоснулся к ее плечу. — И все мы вернулись невредимыми. — Последние слова дались ему с трудом.

Манди вздохнула:

— Я так за него волнуюсь. Он словно упал в пропасть, и никто не может его вытянуть… Каждый раз, когда он выезжает, я боюсь, что он выкинет что-то безумное… И не вернется.

Боль, прозвучавшая в ее голосе, вывела Александра из раздражения.

— После смерти вашей матери прошло совсем немного… — сказал он неловко. — И зимой всегда темно на душе. Погодите, наступит весна…

Манди бесцеремонно перебила юношу:

— Я ведь тоже ее потеряла — а он, кажется, этого не понимает. Уверена… Он признает только собственную боль. Иногда мне кажется, что он просто забывает о моем существовании. — Манди тяжело вздохнула и опустила голову, а затем продолжила с дрожью в голосе: — Я вам все время жалуюсь… Извините. Леди Элайн желает, чтобы вы посетили ее покои. Она хочет, чтобы вы написали письмо ее сестре.

— Передайте, что я приду, как только позабочусь о конях, — сказал Александр, с теплотой пожимая маленькую ручку Манди.

Она кивнула, выдавила подобие улыбки и, ответив на пожатие, заспешила к залу.

Александр какое-то время смотрел вслед ее стройной фигурке и пообещал себе, что обязательно найдет время поговорить с нею побольше. А затем пошел заниматься необходимыми делами, попутно подбирая слова к песне, которую вовсе не хотелось сочинять.

Манди нашла отца в переполненной караульной. Арнауд сидел напротив Харви, между ими красовались бутыль вина и фляга можжевеловки. Сердце Манди сжалось — отец пил с холодной решимостью человека, стремящегося найти забвение на донышке кубка. Хорошо, хоть Харви не только не старался пить вровень, но даже пытался попридержать пыл товарища.

Манди присела рядом на скамье и позвала:

— Папа…

Затем потянулась и поцеловала его в щеку; едва не поранив губы о жесткую щетину. Лицо Арнауда выглядело усталым и опустошенным, под кожей обозначились красные жилки.

Он поставил пустой кубок на стол и какое-то время задумчиво смотрел на дочь. Взгляд был неподвижным и пристальным, но в зрачках плавал туман. Наконец он расцепил губы и произнес:

— Тебе не место в комнате, где полно грубых мужчин.

— Я пришла повидать тебя и удостовериться, что с тобой все в порядке.

Холодная улыбка чуть сморщила его щеки, но не достигла глаз.

— Да, я в порядке, — сказал он резко, сжал ее руку и продолжил сухо: — Даже стычки ни одной не было, так, Харви?

— Разве что с тем быком, — отозвался Харви и весело кивнул. — Пришлось врезать между рогов, чтобы не дергался. — Он подмигнул Манди и поднялся, чтобы побыстрее оказаться у корзины с горячими хлебами, которую слуги только что внесли в караульную.

Арнауд потянулся за бутылкой и налил полный кубок.

— Мне так не нравится, когда ты пьешь… — пролепетала несчастным голоском Манди.

Он повел плечами и поднес кубок к губам.

— Что хочу, то и делаю. Мне это помогает расслабиться. — И почти вызывающе он приложился к кубку, за несколько глотков выхлестав все до дна.

— Папа, перестань! — умоляюще прошептала Манди, горло которой свело от страха и отчаяния. — Ты же себя губишь…

— Христос свидетель, — прорычал Арнауд. — Именно так! Я погубил себя в тот самый день, когда впервые взглянул на твою мать. Дьявольская западня! Только вступи — и век не вырваться, а если попробуешь, то изорвешь душу в клочья! — И он с пьяным ожесточением вновь потянулся к бутыли.

Манди выхватила бутыль из его руки и с размаху швырнула ее на пол. Глазурованная глина разлетелась на дюжину черепков, вино забрызгало ее платье, башмаки и шоссы отца.

Мгновенно в караульной воцарилась тишина, все взгляды обратились к ним.

— Единственное утешение — что мать не может тебя услышать! — отчеканила Манди и, сдерживая рыдания, повернулась и вылетела из караульной, едва не задев Харви, который так и застыл со ртом, полным горячего хлеба. Вслед Манди взметнулись, как пена на кружке пива, голоса десятков мужчин. Арнауд де Серизэ закрыл лицо руками, а затем, изрыгнув проклятие, схватил за горлышко флягу джина и стал лить его в горло, пока не захлебнулся и закашлялся.

Манди выбежала, не остановившись ни на миг даже тогда, когда Харви проревел вслед приказ возвратиться. Не послушалась бы она и отца: слишком глубоко он ранил ее душу. Арнауд убивал себя у нее на глазах; но хуже того — он убивал ее любовь к себе.

На скамье в комнате баронессы на женской половине Манди сидела перед кипой ткани; толстые белые свечи в железных шандалах давали достаточно света, чтобы выбрать подходящую иглу из деревянного ларца, вдеть нитку и работать. Но время от времени приходилось прерываться и прикладывать к мокрым глазам отрезок ткани. Слезы то и дело подступали с каждой очередной волной тяжелых мыслей, и приходилось откладывать рукоделие, чтобы не испачкать дорогую ткань.

В шелесте шелков, распространяя пряный аромат духов, в комнату вплыла леди Элайн, молодая жена Бертрана, и, сев рядом на скамье, спросила участливо:

— Вы чем-то расстроены?

— О, ничего такого, моя госпожа… — сжала губы Манди и попыталась вдеть нитку.

— Ах, ну ничего вы не хотите говорить, — леди Элайн выбрала из ларца Манди иглу.

Манди покачала головой: она и вообразить не могла, что леди Лаву проявит участие к ее горю. У Элайн была пышная копна шелковистых льняных волос и глаза цвета зеленого мха, красоту которых тонко подчеркивала косметика. Ей было двадцать четыре года, и Бертран был ее вторым мужем — первый погиб в крестовом походе. Она была изящна, очаровательна и очень искушенная; Манди восхищалась ею и чувствовала себя унылой и жалкой по сравнению с блистательной госпожой!

Элайн тем временем взяла длинную зеленую нитку и ловко вдела ее в ушко иголки.

Манди взглянула на руки нежданной компаньонки. Элайн носила два кольца: обручик граненого золота на левой руке и тяжелый рубиновый перстень-печатку — на правой.

— Он принадлежал моему первому мужу, — сказала леди, перехватив взгляд Манди, и повернула руку, демонстрируя драгоценный камень. — Он отправился в крестовый поход с принцем Ричардом… И захлебнулся в кровавом потоке. Глупец, он был слишком стар для такого испытания…

Наступила недолгая тишина, которую прервала Манди, не сумевшая сдержать любопытство:

— Сколько же ему было?

— Почти пятьдесят, а шрамов на нем было больше, чем на старом медведе, — сказала Элайн ровным голосом. — И воняло от него так же… Военная служба была для него главной в жизни. Он и женился только потому, что счел необходимым оставить наследника своим владениям. Я была пятнадцатилетней испуганной девственницей, когда вышла за него замуж. — Она искоса глянула на Манди. — Но ничего не получилось. Все понимали, что он хочет наследника, но как мужчина он уже был непригоден. Вот и оставил меня ради сражений за Святой Крест. Я оставалась почти что девственницей, когда Бертран склонил меня к повторному замужеству. И фактически ничего не изменилось! — добавила она со смешком, в котором смешались жалость и ожесточение, и встряхнула головой.

А затем положила гладкую белую руку на рукав Манди и сказала:

— Послушайте совета. Когда придет время, сами выберите себе спутника жизни. Не давайте родственникам или еще кому-то решать за вас.

Манди была удивлена и несколько даже смущена этой откровенностью. Но слова Элайн подтолкнули ее к взаимной откровенности, и она пробормотала:

— Моя мать сбежала от сговоренного брака. Она была дочерью знатного английского барона, который заставил ее обручиться с мужчиной на тридцать три года старше ее. Накануне венчания она сбежала с моим отцом…

Элайн подняла тщательно выщипанные брови:

— Вот как… А вы не пересказываете мне сказание некоего трубадура?

— Все именно так, — сказала Манди и всадила иглу в ткань, как кинжал в тело врага. — А теперь моя мать мертва, а отец убивает себя горем и тоскою…

Манди не хотела произносить этих слов, но они непроизвольно вырвались, как кровь из открытой раны. Подбородок девушки задрожал, глаза наполнились слезами. Стало невозможно шить, и пришлось выхватить платок из рукава.

Элайн отложила шитье и, обняв девушку за плечи, спросила:

— Давно она умерла?

— На Праздник Урожая, от родов… Накануне приезда в Лаву… Слишком поздно, теперь это ничего не дало… — И девушка залилась слезами, а Элайн утешала ее, поглаживая и покачивая. Сладкий душноватый запах розового масла вплывал в ноздри Манди, так не похожий на залах древесного дыма и лаванды, некогда исходивший от матери, но так давно девушку никто не утешал и не ласкал…

Наконец, Манди смогла выпрямиться и вытереть глаза, хотя все еще чувствовала, что веки горят и отяжелели, а по телу нет-нет, да и пробегали спазмы рыдания.

Элайн подала ей кубок приятного, пряного на вкус вина, заставила выпить несколько глоточков и сказала мягко:

— Я никогда не знала своей матери. Она умерла, когда я была еще в колыбели. За мной ухаживал целый отряд нянек, служанок и надсмотрщиц, пока отец не продал меня в замужество первому моему супругу… Да и Бертрану — тоже. Я очень сожалею о вашей печали; если бы я могла ее ослабить, то непременно…

— Вы так участливы и любезны, моя госпожа… — поблагодарила Манди, утирая нос. Несколько глотков ароматного вина помогли: тепло стало разливаться по жилам.

— Какие тут особые любезности, — чуть усмехнулась леди Элайн и вновь принялась за рукоделие. — Просто вы мне симпатичны, вот и все.

Пораженная, Манди глянула на блистательную госпожу, а та ответила ей легкой улыбкой.

— Бог помогает тем, кто сам себе помогает. Женщинам тоже надо стараться добиваться желаемого, а не уповать на других. Со мной пытаются играть, но я стремлюсь обыграть и обыгрываю. — Она наклонилась, чтобы получше рассмотреть, как легли последние стежки, и затем вновь повернулась к Манди: — Со стороны видят привлекательную молодую женщину, обаятельную и гибкую от природы. Кокетливую, но в общепринятых рамках, добрую хозяйку, внимательную к каждому слову, будто сказано оно царственной персоной. Видят то, что я хочу, чтобы видели, но необязательно то, что есть на самом деле. Понимаешь?

Манди чуть наморщила лоб.

— Вы позволяете думать, что все с людьми происходит по их собственной воле, а делаете по-своему?

— Не всегда, — Элайн подняла пальчик, будто читая проповедь. — Нужно позволять им побеждать иногда. В мелочах, которые не имеют большого значения. А когда мужские желания очень уж сосредоточатся… в одном направлении, то по возможности не надо упираться. Наоборот, надо показать встречное желание…

— Но как же честь? — спросила Манди, ощущая решительный душевный протест. — Такая ложь унизительна.

Элайн рассмеялась, откровенно развлекаясь.

— Покажите мне честного и стойкого мужчину, у которого умственные способности поднимаются выше пояса, и я буду с ним обращаться так же благородно, как он со мной. — Она покачала указательным пальчиком. — Да проще отыскать иголку в стоге сена.

Тут она посмотрела на Манди и сказала мягче:

— Ладно, это я преувеличиваю. Я знаю одного такого… исключение из правила… Хотя он только становится мужчиной.

В это время за дверью раздались шаги и быстрый стук: Элайн открыла дверь; на пороге стоял Александр с бюваром под мышкой и приспособлениями для письма в небольшом мешочке.

— Ах, — сказала Элайн с ослепительной улыбкой, — вот и писец прибыл. Входите и располагайтесь.

Манди заметила, что Александр нашел время помыться и расчесать свои черные кудри. Гамбезон заменила его лучшая темно-зеленая шерстяная туника, перехваченная вызолоченным поясом, который ему подарил Джон Маршалл. В глазах цвета карамели светилось нетерпение. Как мотылек, летящий на пламя, он прошел к возвышению вслед за Элайн и, опустившись на одно колено, припал к изящной белой ручке.

Манди спрятала собственные, загрубевшие от работы руки под тканью рукоделия и со смесью негодования и восхищения стала наблюдать за Элайн, которая проводила практическую демонстрацию ранее сказанного. Осторожный, легкий флирт, никаких откровенностей; но сколь бархатист и нежен был голос, когда она похвалила ловкость, с которой Александр смешал чернила и очинил перо.

Александр чуть слышно откашлялся и что-то пробормотал, но Манди видела, как он польщен.

Элайн коротко взглянула на Манди — усваивает ли урок? — и начала расспрашивать, как сделан столь тонкий пергамент для письма. Польщенный Александр принялся объяснять, а Элайн слушала с безраздельным вниманием, кивала в нужных местах, а ее руки и лицо даже чуть приблизились к Александру.

Манди хотела было пнуть Александра, но затем она воздержалась. Что это даст? Только еще раз подтвердит, как легко управлять мужчинами; о, надо выработать навыки — а настоящая женщина отнюдь не беззащитна в жестком мужском мире.

Она опустила глаза и возобновила шитье. Но в ее мозгу накрепко запечатлелось новое сознание. Наблюдая, как воздействовало искусство Элайн на Александра, Манди поняла, что это не только защита, но и смертельное оружие.

А как же честь?

Восторженные аплодисменты встретили заключительный стих песни Александра, рассказывающий о набеге на стада Ругона. Закаленные в битвах, иссеченные шрамами кулаки воинов гремели по столу, и крики одобрения заполнили зал.

Александр поблагодарил за похвалу, и это было встречено новым гулом одобрения и смехом. Александр спрашивал себя, как бы все реагировали, если бы поняли весь сарказм, заложенный в его словах — в тех, которые невысказанными вертелись на кончике его языка. «Баллада о бесчестии Бертрана…»

Лорд Лаву собственноручно преподнес ему кубок в знак своего восхищения. Александр принял подарок с подобающей улыбкой, но с опасным блеском в глазах. А затем сел на место и пробежал пальцами по струнам маленькой кельтской арфы, купленной честно — на деньги от переписывания и составления писем. Как жаль, что пришлось пользоваться ею, чтобы прославлять человека, к которому не испытывал ни малейшего уважения.

— А ничего вещица, — осмотрев кубок, сказал Харви, которого отнюдь не мучили сомнения, — позолоченное серебро. Ты скоро сможешь себе купить меч, который будет гармонировать с твоим изукрашенным поясом.

— Тоже, наверное, где-то украдено…

— Господи, да тебе и в самом деле следовало стать священником! — сказал с отвращением Харви и наградил брата увесистым тычком. — Ладно, нечего рассиживаться, от тебя ждут еще песен!

Александра передернуло от отвращения. Он не смог бы от души написать балладу о позорном разбойничьем набеге, даже если бы от этого зависела жизнь. Поэтому взял за основу старую песню Бернарта де Вентадорна, столь почитаемого лордом Бертраном, слегка перефразировал, и вместо общего воспевания красот войны получилось нечто подходящее к случаю. Подделка сработала прекрасно, песня не только была хорошо принята, но и через несколько минут ее потребовали повторить.

Растерянно Александр огляделся по сторонам и, встретившись глазами с леди Элайн, скромно присевшей позади Бертрана, сказал:

— Наверное, надо сначала спеть для дам. Они — редкие слушатели, и для них нужна музыка понежнее.

Бертран нахмурился.

— Нежная музыка? Пусть слушают ее сколько угодно в своем будуаре. А здесь не место для сентиментальной бессмыслицы.

Кровь бросилась в лицо Александру, но, прежде чем он что-то успел сказать, леди Элайн изящно прислонилась к мужу и зашептала нечто ему на ухо, а ее рука, скользнув по рукаву Бертрана, утонула в его ладони. Барон не отнял руки, а затем, по мере того как слушал жену, разулыбался и развалился на стуле.

— Хорошо, — изрек он, пожимая нежную руку Элайн, — доставим дамам удовольствие песней. Только прошу, недолго.

Элайн улыбнулась Бертрану, будто в восторге от оказанной милости, и чуть потерлась плечиком о широченное плечо барона. А затем взглянула на Александра, обволакивая его взглядом изумрудно-кошачьих глаз.

Поклонившись леди Элайн и пролив первый сладостно-горький аккорд арфы, Александр начал:

Не переставая петь, Александр обратил внимание на то, что Манди — она стояла на галерее — не сводит с него пристального взгляда серых глаз, и в них читается некое предостережение и, возможно, упрек. Переговорить в будуаре не пришлось — и времени не было, и леди Элайн властно завладела вниманием. Да и сама Манди казалась такой замкнутой и тихой, что не очень хотелось заговаривать…

Александр оборвал аккорд на середине, так как в зале, у наружных дверей, возникло какое-то волнение, Несколько рыцарей схватились за мечи, но тут же успокоились, увидев что это всего-навсего один солдат в подоткнутом по-верховому плаще, спешащий с сообщением.

Солдат споткнулся о корзину с хлебными объедками и чуть не упал, но удержался и, оправив одежду, быстро приблизился к возвышению, на котором сидел лорд Бертран.

Не стоило продолжать прерванную песню; Александр понял, что такая поспешность означает нечто чрезвычайно важное.

Солдат — вблизи оказалось, что его плащ разорван, а на скуле красуется внушительный синяк, — тем временем подошел к помосту, преклонил колено и безо всякого вступления сказал:

— Мой господин, Львиное Сердце выпущен из тюрьмы.

— Что? — побледнел Бертран и схватился рукой за жидкую бороду, что было верным признаком сильного волнения.

— Сейчас он направляется домой, и поклялся, что изгонит всех мятежников и отступников, — сказал солдат и прикоснулся к распухшей скуле.

— Клятва — одно, — резко сказал Бертран, обретая равновесие, — а исполнение — совсем другое. Да, а откуда мне знать, что ты принес правдивую весть? Только на прошлой неделе мы слышали, что французский король и принц Иоанн договорились с германским императором, что Ричард останется в заточении на неопределенный, срок.

— Я не посмел бы принести лживую весть или пустую сплетню, мой лорд, — возразил воин. — Мне это передал посыльный французского королевского суда, который остановил на водопой лошадь по пути к принцу Иоанну. Он предупредил, чтобы все сторонники короля Филиппа были начеку.

Бертран изобразил на лице глумливую гримасу.

— Лорд Ричард отсутствовал так долго, что пейзаж решительно переменился; изменить его может лишь Бог, но не Львиное Сердце.

— Да, мой господин. Я только повторяю то, что мне было сказано.

— Ну так поберегите дыхание, — бесцеремонно бросил Бертран и потянулся к кубку. — У меня нет времени для всяких глупостей.

Но те, кто сидел неподалеку от барона, видели, в каком смятении находится Бертран.

Солдат сник и отступил вглубь зала, решив впредь не приносить вообще никаких вестей. Александр подумал, что и о нем тоже больше не вспомнят, но через некоторое время потребовалась военная песня — наверное, для того, чтобы поддержать отвагу барона.

Лорд Лаву был совершенно прав, когда говорил, что Ричард Львиное Сердце — не бог. Чего-то сверхъестественного в нем было разве что на четверть. Согласно распространенной легенде, графы Анжуйские были потомками феи Мелузины, которая некогда отрастила себе крылья и выпорхнула из оконца башни, куда была заточена в преддверии церковного суда. Анжуйцев вполголоса называли «дьявольским выводком» и не без причины.

Вспомнив набег и угон скота, Александр уныло подумал, что все они только что вкусили обед из самой дорогой говядины на свете.