Поцелуй воина

Глава 6

Фернан Гарса вытянулся на своем тюфяке. Те окровавленные изуродованные тела на дороге все время стояли перед его глазами. Надо было упасть в обморок.

Пачеко, однако, похоже, не встревожил этот всплеск насилия. Наставник аккуратно расправил монашеские одежды, смахнул пылинку с рукава и спокойно сел на свой тюфяк. Фернан продолжал наблюдать за ним, постоянно подавляя новые приступы тошноты.

– Фернан, ложись уже спать. Завтра утром все будет хорошо.

Фернан подумал, что, наверное, где-то в глубине души ему следовало обидеться на то, что такой человек в летах, как Пачеко, чувствует необходимость нянчиться с ним. Но нет, обида не приходила. Уж лучше пусть нянчатся и балуют, чем эти освященные веками понятия о силе, благородстве или – Боже упаси – самостоятельной жизни.

И, кроме того, Пачеко знал его секреты. Нет смысла сопротивляться.

Устроившись на жестком тюфяке, Фернан еще раз взглянул на дверь.

– Наставник, вы же на самом деле не ожидаете, что Габриэль будет присматривать за этой женщиной?

– А почему нет?

– Это испытание несправедливо. Даже жестоко.

Глубоко испорченная и непредсказуемая, эта англичанка имела лицо ангела и тело самой роскошной шлюхи. Мысль о том, чтобы проводить время в ее обществе и не воспользоваться этими редкостными женскими свойствами, была слишком сурова даже для Фернана, а у него имелась одна прекрасная причина ограничить свое желание непристойными шутками.

– Она такая женщина, наставник, – сказал он. – Даже вы должны видеть это. Сложно представить, чтобы кто-то из нас мог устоять перед ней.

Пачеко опустил холодные черные глаза.

– Я и не жду этого от Габриэля.

– Вы?.. – Фернан потерял дар речи. – Вы хотите, чтобы он провалился? Полагаю, мне бессмысленно спрашивать почему?

– Точно.

Он ухмыльнулся:

– Но, наставник, почему не отдать ее мне? Если провал неминуем, мне падение понравилось бы гораздо больше, чем Габриэлю.

– Мы оба знаем, что это ложь, – сказал Пачеко, поднимаясь со своего тюфяка. – Я хочу, чтобы ты держал свой рот закрытым. Впрочем, болтай. Никто никогда не слушает твою чепуху.

– Несомненно и разумеется.

– Но я жду осмотрительности. – Он взял Фернана за подбородок. – Все, что ты должен сделать, – это подумать об альтернативе.

Фернан попытался снова улыбнуться. Все, что угодно, лишь бы спрятаться от осуждающего взгляда Пачеко. Правда, его улыбка показалась и сразу померкла.

Наконец Пачеко отпустил его. Фернан потирал синяки, оставшиеся на его челюсти.

– Габриэль суровый малый, но мне жаль его.

– Не жалей, – сказал Пачеко. – Он рожден для более высоких целей.

– Вы говорите загадками, это уж точно. Что подумает Великий магистр, если услышит, что вы говорите такие вещи?

Глаза Пачеко сузились. Его ноздри раздувались, как у разъяренного быка. Руки сжались в кулаки. Фернан считал, что этот человек не способен на насилие, но сейчас изменил свое мнение.

– Помни о своем языке и о том, кому ты обязан, – жестко произнес Пачеко. – Не ордену. Не Великому магистру. Мне. Я определяю твое будущее. То есть до тех пор, пока ты не хочешь, чтобы я открыл твоему отцу, где находится твой мавританский ублюдок.

Наджи. Его сын.

– Ах, – дрожащим голосом произнес Фернан, схватившись трясущимися пальцами за горло. – Я слышу угрозы. По крайней мере я считаю, что это угрозы. Увы, я самый тупой болван, которого вы когда-либо видели.

Пачеко хищно улыбнулся.

– А я никогда и не ожидал от тебя большего.

Габриэль положил Аду на свежий тюфяк, ее комната была через коридор от той, что занимали Пачеко и Фернан. Он бросил на пол сумки. В сравнении со скромными комнатами дома доминиканцев в Толедо эта была роскошной и пахла сладким сеном, ладаном и травами, смешанными с устилающим пол камышом. Гладкие оштукатуренные стены украшали потемневшие фрески.

Избавившись от своей ноши, Габриэль должен был бы повернуться и выйти. Усталость и внутреннее смятение требовали отдыха. Но он не мог уйти. Не раньше, чем о ней позаботятся.

Ада не переставала дрожать. Окинув взглядом комнату, он нашел овечью шкуру, накрыл ею Аду и опустился на колени, чтобы пощупать ее лоб. Холодный, но влажный от болезненного пота.

Габриэль занялся обработкой раны на ее голове. Кровотечение было довольно сильным, и волосы на затылке превратились в липкую массу, но разрез оказался неглубоким и коротким, не больше длины его ногтя. Он обмывал кожу вокруг раны холодной водой, пока не убедился, что кровотечение окончательно прекратилось.

Она вздохнула. Подняла бледные веки, открывая испуганные синие глаза, ее зрачки сжались до крошечных точек. Руки безумно заметались, когда она попыталась сесть.

– Нет! Не режьте меня больше!

Габриэль уронил тряпку и схватил ее за руку. Внезапная нежность, которую он обнаружил в себе, удивила его. Она была больна и потерянна – а он мог понять, что значить быть потерянным.

– Inglesa... Inglesa, успокойся.

Она боролась с ним, хотя и с меньшей силой.

– Ты позволишь ему зарезать меня? Не надо! Я не сделала ничего плохого!

– Ада, – сказал он. Ее имя показалось тяжелым и непривычным на его языке. – Успокойся. Я здесь, чтобы помочь.

Ее сопротивление стало слабее, эти синие глаза все еще были широко распахнуты и блестели от слез.

– Ты не позволишь ему?

– Позволю ему что? Кому? Кто порезал тебя? – Он оглядел комнату. – Видишь, здесь никого нет. Ты помнишь, кто я?

Она упала на тюфяк в новом приступе нескончаемой дрожи. Она очень страдала.

– Ты Габриэль.

Слова просочились сквозь ее стучащие зубы. Это было удивительно. Но еще более удивительной была реакция Габриэля на то, что он услышал свое имя от этой взбудораженной женщины. Тепло разлилось в его груди.

– Да, – сказал он.

– Габриэль, мой тюремщик. – Ее туманный взгляд поднялся к потолку. – У меня ноги болят. Ты не снимешь с меня сапоги?

Он потер глаза, собирая последние крупицы терпения.

– Нужно время помолиться? – Она вытянулась на тюфяке, закинув руки за голову. – Хотя я не могу представить, зачем тебе нужно просить божественного вмешательства. Это всего лишь сапоги. А ты всего лишь предлагаешь помощь.

– Тебе нравится дразнить меня. Почему?

– Мужчина, который считает себя чище других, сам напрашивается на такое отношение.

Он стоял, стиснув зубы.

– Ты собираешься унизить меня?

– Если придется. Все, чего я хочу, – это освободиться и самой делать выбор.

– Чтобы ты могла выбрать еще больше опиума? Это не свобода.

– Ты благочестивый...

– Прекрати. – Он подошел к кровати и стал расшнуровывать ее сапоги. – Я буду больше помогать тебе, если ты перестанешь обзываться.

– Я уже сказала, что не хочу твоей помощи.

Он убрал руки. Ее нога упала на кровать.

– Тогда сама снимай свои сапоги.

Ада подняла верхнюю губу, как будто рыча, и отбросила накидку. Она опустила ноги на пол, подняла юбку до колен. Ее пальцы соскальзывали и заплетались, слишком ослабленные, чтобы разгадать тайну этих узлов. Всхлипнув, она резко дернула. Дрожь усилилась до такой степени, что она уже не могла сидеть на краю кровати. Ее ужасный крик расколол воздух.

Габриэль встал на колени и поймал ее за плечи, успокаивая. Он ничего не говорил, только смотрел ей в глаза и медленно качал головой. Она отвернулась, молчаливо уступая. Он поднял ее ногу и, положив ее себе на бедро, быстро разрешил задачу, которая так сильно расстроила ее. Он уложил ее снова на кровать. Только когда он стал снова накрывать ее овчиной, он заметил длинные симметричные шрамы на ступнях.

Его грудь сжало словно тисками. Она вздрогнула, когда он провел по одному серебристому шраму, от пятки до пальцев.

– Inglesa, что случилось с твоими ногами?

– Он порезал меня, – ответила она каким-то отстраненным голосом.

– Тот человек, который держал тебя пленницей?

Она вздохнула.

– Да. И теперь он мертв.

– Кто он был?

Дверь в комнату открылась с лязгом, и на пороге появился худой мужчина и коренастая монашка с бледным лицом. Мужчина больше был похож на птицу, чем на человека, весь состоящий из острых углов и быстрых движений. Колибри, например. Взволнованный. И никто из них не представился.

– Что вас беспокоит, сеньорита? – спросил он.

Ада глубже зарылась в свое овчинное убежище.

– Чего они хотят?

Габриэль возмущенно посмотрел, когда мужчина отодвинул его в сторону.

– Как я понимаю, это доктор. Он здесь, чтобы помочь.

Ада не смотрела на новоприбывших. Она кусала свою потрескавшуюся нижнюю губу и смотрела на Габриэля с безумным страхом в глазах.

– Я не хочу, чтобы ты был здесь, а тем более незнакомцы.

Птица нахохлил перышки своего темного одеяния.

– Я не незнакомец, – сказал он. – Я доктор, слуга Господа, посланный облегчить твою болезнь.

– Что-то я уж слишком часто слышу это, – сказала она.

Когда доктор положил руку ей на лоб, она с шипением отпрянула. Габриэль смотрел с растущим раздражением, как этот человек обращался с ней с меньшим вниманием, чем пастух осматривал бы своих овец. Ада терпела короткий осмотр дольше, чем он мог предположить – то есть дольше, чем пара вдохов.

– Не трогайте меня!

Доктор побледнел от ее режущего ухо крика и отдернул руку.

– Она явно перевозбуждена и страдает от лихорадки. Ее настроение неустойчиво, и его нужно исправить.

Габриэль поднес кулак ко рту.

– Исправить как?

– Мы сделаем надрез...

– Разрежете меня?

Лицо Ады стало пепельно-серым.

– Нет, нет, нет. Глупости. – Доктор замахал руками, успокаивая ее, длинные рукава порхали как крылья. – Кровопускание полезно для здоровья, и это хорошее укрепляющее средство, его совсем не надо бояться.

– Нет! – Ада попыталась вырваться, но монашка крепкими крестьянскими руками схватила ее за плечи и пригвоздила к кровати. – Отпустите меня! Вы не можете этого делать!

Монашка посмотрела на Габриэля, из-за сопротивления Ады ее чепец сбился набок.

– Мне понадобится ваша помощь, чтобы удержать ее.

Габриэль напряженно покачал головой, ему было не по себе.

– Пожалуйста, подождите минутку...

– Молодой человек, – произнес доктор покровительственным тоном. – Независимо оттого, каково происхождение ее болезни, она совершенно не в себе. Не ждите, что она будет реагировать разумно на проверенную процедуру.

Нахмурившись, Габриэль перевел взгляд с охваченной паникой Ады на эту бесстрастную парочку.

– Почему источник ее болезни не должен иметь значения?

– Я личный доктор архиепископа Толедо, и мне не нравится...

– Габриэль!

Ада ударила монашку и соскочила с кровати, оттолкнув испуганного доктора. Монашка бросилась за ней, оказавшись гораздо проворнее, чем можно было подумать, но промахнулась и рухнула на бок. Габриэль поймал Аду и усадил на пол. Она прижалась к нему.

– Отдай ее мне, – сказала монашка, вставая и потирая бок. – Или я позову стражников.

Габриэль отверг ее требование мрачным взглядом.

– Подождите. Вы оба.

– Не позволяй им, – прошептала Ада. Ему было трудно понимать ее из-за дрожи и необычного акцента, но ее страх был почти осязаемым. Пот на ее коже даже пах по-другому – резкий, почти едкий. – Я лучше умру сегодня, чем вынесу их лечение.

– Inglesa, хорошо ли это?

Лихорадочные глаза встретились с его взглядом. Она тяжело дышала, ей ненадолго удалось совладать с дрожью.

– Я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просила? Теперь я пройду. Пожалуйста.

Он обнял ее за плечи, закрыв своим телом от краснолицего доктора. Вся растерянность и смятение, которые он чувствовал несколько мгновений назад, улетучились, сменившись одним-единственным инстинктивным желанием: защитить.

– Я хочу, чтобы вы вышли из этой комнаты, – тихо сказал он.

– Вы не можете говорить это серьезно, – ответил доктор. – Состояние этой женщины необходимо исправить, иначе она будет страдать от последствий. Они угроза для ее здоровья.

– И для здоровья остальных.

Монашка недовольно поморщилась.

Габриэль посмотрел на Аду. Она съежилась, вцепившись в его руку так, словно это спасительная ветка над бушующим потоком.

– Можно это сделать без кровопускания? – спросил он.

– Кровопускание – это самый эффективный...

– Вон, – сказал Габриэль. – Сейчас же. Пока я не помог вам.

– Вы не можете...

– Резать ее неприемлемо. Я спросил о других вариантах, и вы не предложили их.

Лекарь возмущенно залепетал, его брови задергались, как серые гусеницы. А вот у монашки хватило голоса высказаться за них обоих.

– Мы сообщим об этом сеньору Латорре и еще вашему наставнику. Такое неуважение невозможно терпеть.

– Ваши угрозы меня не испугают. А теперь уходите.

Дверь за ними закрылась с почти оглушительным грохотом. Негодующее бормотание монашки разносилось эхом за тяжелой дубовой дверью, смешиваясь с жестокой бурей шума в голове Ады. Крики гоблинов, плач детей – все они требовали одного и того же. Еще. Еще опиума. Все, что угодно, лишь бы заглушить этот шум, прекратить боль, прогнать кошмары.

Она теснее прижалась к Габриэлю, как будто такое было возможно. Она надела его как вторую кожу. Пот покрывал ее словно проливной дождь, но совсем не такой чистый и освежающий. И ей все еще было холодно, даже еще холоднее – это был холод, который проникает до костей и вторгается даже в самый глубокий сон. Он был ее мучителем и ее тюремщиком, и все же он давал тепло своего тела и защитил ее от тех, кто мог причинить зло.

Может ли быть что-то хуже?

Да, когда она делала худшее самой себе.

– Почему ты сделал это?

Габриэль покачал головой и хмуро встретил ее взгляд. Опять английский. Никогда раньше она не испытывала таких трудностей с переводом. Думать четко и на нужном диалекте было невыносимым бременем, точно так же как тогда со шнурками – простые вещи, которые были знакомы ей как дыхание. Но даже дыхание теперь стало испытанием.

Она уклонилась от этой мысли и увидела лицо шерифа Финча. Это он сделал ее такой. И все это время люди вроде Габриэля судили ее за то, что она сделала из страха и отчаяния, – святые люди, у которых было больше ответов, чем сострадания.

Ее живот пронзила боль. Она закричала и вонзила ногти в тело. Его тело. Какой-то уголок сознания отметил, как он резко вдохнул. Она боролась за вдох, который бы не пронзал ее и не давил. Цвета отвечали безумными узорами, пересекаясь, но никогда не смешиваясь, стреляя ей в глаза, даже когда она изо всех сил зажмуривалась.

Терпеливые руки гладили ее по волосам. Тихие слова прорывались сквозь бремя ее агонии. Она чувствовала себя лучше, больше владела собой в этом успокаивающем присутствии. Она пыталась рассмотреть, что это за добрая нянюшка вошла в ее комнату.

Но это был всего лишь Габриэль. Его прикосновения. Его слова. Он.

Упрямый дурак.

Она подняла руку над лицом, глядя, как она дрожит, словно цветок, трепещущий на стебельке. На этот раз по-кастильски:

– Почему? Почему ты сделал это?

– Слишком много причин.

– Я никуда не спешу.

Она смотрела, как ее ноги выплясывают какой-то нервный танец под подолом юбки. Чьи-то чужие ноги, несомненно, вот только шрамы были ее. Она же ощущала их неподвижными, горящими. По ее коже побежали мурашки.

Габриэль поднял ее вертикально. Его твердые пальцы, сжимающие ее плечи, не допускали возражений.

– В ордене я научился подчиняться старшим, но никому больше. Очевидно.

– Так вот почему ты спас меня? Ты был упрямым?

Он поймал ее взгляд, заглянув глубоко, прогоняя ослепляющие цветные пятна своими темными и спокойными глазами.

– И ты сказала «пожалуйста».

– Ты не требуешь ничего больше?

Он пожал плечами.

– Сегодня вечером это получилось. Возможно, тебе следует помнить об этом, на будущее.

Он встал и поднял ее, словно ребенка, своими мощными руками, неся ее так же осторожно, как нес бы горящее полено. Очередной спазм скрутил ее живот пылающими узлами. Она сложилась пополам и закричала. Габриэль держал ее крепко, пока боль не отступила, его руки дрожали. Она ослабела, сопротивляясь этой непринужденной силе, желая высосать ее из него и наполнить свои вены.

Он осторожно положил ее на кровать и вернулся со свежей водой из умывальника.

– Другая причина покажется тебе менее приятной, – сказал он.

Слова вертелись в ее мозгу по-английски и по-кастильски, мешанина из языков. Она выхватила из нее правильные и заставила свой язык двигаться.

– Ты уже так хорошо меня знаешь?

– Я думал, что ты сможешь заставить доктора дать тебе опиума.

Она рассмеялась. Габриэль напрягся. Но это был смех не Ады, а хохот сумасшедшего шута.

– Я не думаю ясно, потому что я не подумала об этом.

Его губы вытянулись в мрачную линию. Даже когда он протер влажной тряпкой ее лоб, выражение его лица ничуть не изменилось. Он вообще умеет улыбаться?

Свет резанул ее по глазам, и боль ударила в затылок как топор. Она вскинула руки, словно защищаясь от удара в лицо. Глиняная миска упала на пол и раскололась. Но никакие уловки не могли защитить ее от пытки этих приступов. Раньше она никогда не заходила так далеко. Никогда. Джейкоб всегда давал ей то, что нужно. А этот дьявол, этот святой лицемер хотел, чтобы она страдала.

– Ты искренне считаешь, что это мне на пользу?

Габриэль отвел кулаки от ее глаз.

– Я смотрю на тебя, и мне интересно, кем ты была.

Открытость, которая смягчила его лицо, располагала к доверию. В этот момент она доверяла ему – доверяла ему с самым глубоким своим желанием.

– Можно мне опиум? Пожалуйста?

– Нет, inglesa. Я буду отказывать тебе до тех пор, пока ты сама не сможешь делать это для себя.

Шум вернулся, и ей захотелось вытрясти его из ушей.

– Я буду ненавидеть нас обоих.

– Ты не готова?

– Это так больно.

Руки – ее вроде бы – стиснули ее изнутри и сжимали все крепче. Внутри ее корчился волк, вонзая свои острые клыки и немилосердно терзая ее плоть. Слезы увлажнили ее щеки и волосы, смешиваясь с потом, но ее рот был сухой пустыней.

– Как я зашла так далеко?

Габриэль протянул руку к ее трепещущему телу, и она нырнула, нырнула в этот бастион за утешением. Все, что угодно, только чтобы не проходить через это одной. Он наклонился ближе, теплое дыхание его слов скользило по дорожке, проложенной ее слезами.

– Жизнь заводит нас в темные места, – сказал он. – Мы можем либо остаться там, пока не умрем, либо бороться и выйти.

– И как ты боролся и вышел?

Вся нежность исчезла из его глаз, как будто вытекла из перевернутой фляжки. Его рука оставалась на месте и дарила ей тепло, но в его сделанном из камня и стали теле невозможно было найти милосердие. Ни для нее. Ни для него самого.

– Кто говорит, что я это сделал?

Габриэль собрал последние осколки глиняной миски, которую разбила Ада. Одним глазом он приглядывал за ее неподвижным телом, ожидая ее непредсказуемого возвращения в этот мир. Ее невероятная боль вмещала в себя жестокость прилива, грозы и разъяренных демонов, одновременно вырывающихся из этой безумной женщины. Час назад она потеряла дар речи, лишь выкрикивала непонятные фразы на своем родном языке, скатившись до визга, стонов и бессловесной мольбы.

Он бессильно упал на пол, спиной на дубовые доски. Его веки закрывались сами собой, придавленные тяжестью его бремени.

Ему нужно поспать. Но что нужно ей?

Она не хотела ничьей помощи, а у Габриэля не осталось других вариантов. Кроме как запереть ее в комнате без окон на несколько недель. Мысль о том, что придется ухаживать за ней, вырвать ее из опиумной зависимости, вцепившейся в нее как смерть, – он не мог выбрать более страшной задачи.

За его спиной раздался громкий стук в дверь.

– Откройте! Мы требуем, чтобы нас впустили.

Старые привычки не отпускали. Не важно, как долго он жил в безопасности монастыря, внезапный шум в коридоре заставил его искать оружие. Он отскочил от двери и схватил крупный осколок миски, прежде чем мысль пересилила его инстинкт.

Он отпер дверь и встал между Адой и людьми, которые вошли: Пачеко, Латорре, доктор и трое вооруженных стражников.

Он зло посмотрел на каждого из них, а затем его взгляд остановился на Пачеко. Осколок вонзился в ладонь.

– Она отдыхает впервые за час, и вы решили вломиться именно в этот момент?

Пачеко взглянул на Аду, потом перевел стеклянный черный взгляд на Габриэля.

– Это что еще я услышал от доктора?

Похожий на птицу человек выпятил грудь. Габриэль спросил:

– А у него хотя бы есть имя?

– Меня зовут Мендес, послушник, и...

– Он не соизволил представиться. – Габриэль потер затылок, но не нашел облегчения от нарастающего напряжения. – И он настаивал на кровопускании.

Пачеко красноречиво пожал плечами.

– И?.. Если ее нервы расшатаны, это может быть необходимо.

– Это и есть необходимо, – вмешался Мендес, его узкое лицо потемнело до цвета разбавленного красного вина. – Она явно не в себе и представляет угрозу для окружающих.

Габриэль резко вздохнул.

– Посмотрите на нее, – сказал он, указывая осколком. – Эта спящая женщина представляет для вас угрозу?

– Несомненно!

Габриэль шагнул ближе, наступая на костлявого доктора со всей силой, которую мог разумно сдерживать.

– Так, значит, это касается и меня тоже?

Стражники выхватили оружие.

– Габриэль! – Лицо Пачеко оставалось спокойным, несмотря на резкость в его голосе. – Ты не можешь угрожать этим людям! Мы гости в этом месте.

– Но, возможно, ненадолго, – сказал Латорре. – Брат Пачеко, этот послушник заслуживает наказания за такое поведение.

Габриэль отшвырнул глиняный осколок, втайне наслаждаясь тем, как стражники вздрогнули. Но дисциплинарное взыскание означало не только лишение свободы или пост – и без того не самые приятные перспективы, – но его также разлучат с Адой, а его испытание будет провалено. Ради них обоих он обуздал гнев, которому на мгновение поддался.

Он обратился к Пачеко, единственному из присутствующих, кто еще мог быть на ее стороне:

– Наставник, она... она боится. Не хочет, чтобы ее резали.

– Это опиум, – сказал Пачеко. – Ты позволяешь ей высказывать свое мнение, когда у нее нет даже рассудка.

Габриэль вздрогнул, вдруг устыдившись, что о болезни Ады говорится вслух. Латорре и Мендес больше не смотрели на нее как на ведьму или заразную, а смотрели на нее как на создание, которое нужно пожалеть.

Он ждал решения Пачеко, но не знал, что хочет услышать.

– Что случилось такого, что я не могу продолжать действовать так, как считаю нужным? – спросил он.

– Твое здравомыслие под вопросом, – ответил Пачеко.

– Но я знаю разницу между тем, когда за нее говорит опиум, и крайним ужасом.

Латорре поднял бровь и злобно посмотрел на него.

– Ты так хорошо знаешь ее, послушник?

Габриэль повернулся и отбросил овчину.

– Смотрите сами. У нее шрамы на ступнях. Кто-то намеренно истязал ее.

Пачеко пристально посмотрел на него. Муравьи, бегающие по коже, были бы гораздо приятнее.

– Ты устал, Габриэль, – сказал он.

– Вы, наверное, просто не можете понять ее страх. Она была испугана, а этот надменный боров обращался с ней как с каким-то животным.

Мендес снова негодующе забубнил. Его глаза перебегали с Пачеко на Латорре.

Но Латорре только, открыв рот, смотрел на босые ноги и лодыжки Ады.

– Ты снял с нее сапоги? Без сопровождающей?

Габриэль рывком вернул овчину на место.

– У нее лихорадка, и сама она не могла снять их. Что мне было делать?

– Послать за горничной или монашкой, – ответил Латорре.

– Вроде той, что удерживала ее? – Его резкий голос отразился эхом от низких каменных стен комнаты.

– Она делала это, чтобы я мог произвести кровопускание, – сказал Мендес. – Если бы ты не вмешался, сейчас эта женщина уже бы поправилась.

– Вы даже не спросили, что у нее за болезнь, – ответил Габриэль. – Опиум, чума, водянка – у вас на все одно лекарство.

Мендес взмахнул своим широким рукавом.

– Это невыносимо! Я хочу, чтобы его наказали!

Латорре кивнул и повернул свое одутловатое лицо к Пачеко.

– Я согласен с сеньором Мендесом. На этого мальчишку нужно наложить дисциплинарное взыскание.

Габриэль сжал кулаки.

– Я не мальчишка, ты...

– Никто не будет указывать мне, как надзирать за моим послушником. – Никогда не повышавший голос, что бы ни происходило, Пачеко взглядом своих черных глаз держал в повиновении каждого. – Вы понимаете меня?

– Я понимаю, – Ответил Латорре. – Но я также понимаю, что моя должность мажордома архиепископа дает мне право предоставить вам пристанище. Или отказать в нем.

– Брат Латорре, ты угрожаешь мне?

– Нет, только твоему послушнику. – Латорре взглянул на Аду. – Ему и этой безумной женщине, которую вы привели к нам. Я хочу, чтобы они оба ушли. Сейчас же.