Пока мы не встретимся вновь

11

В каждом уважающем себя преуспевающем частном банке непременно есть служащие, от которых вовсе не требуют знания банковского дела. Их задача сродни искусству японских гейш: они должны привлекать и всеми способами удерживать богатую клиентуру.

Распрощавшись в 1935 году с военной службой, Бруно де Лансель понял, что необходимо подыскать какую-то работу. Как ни досадно, но ему приходилось расплачиваться за то, что он не принадлежал к числу тех Сен-Фрейкуров, единственной задачей которых было беззаботно проводить время и получать как можно больше удовольствия. К несчастью, никаких доходов он не имел, а продолжать жить с дедом и бабкой не хотел.

Поступив на службу в банк братьев Дювивье, он вскоре обнаружил, что его обязанности мало чем отличаются от времяпрепровождения маркиза Сен-Фрейкура перед революцией. Ему надлежало как можно чаще охотиться во время охотничьего сезона; хорошо, но не слишком, играть в карты, занимаясь этим с нужными людьми в престижных клубах; посещать оперу, балет, театр и присутствовать на открытии крупных художественных выставок; непременно бывать на скачках на ипподромах Франции, Англии или Ирландии и ни в коем случае не пропускать значительных событий в жизни парижского общества. Банк оплачивал все расходы на это и, кроме того, выплачивал ему небольшое жалованье плюс комиссионные за каждого привлеченного им клиента.

При стольких обязанностях Бруно вряд ли смог бы теперь, в июне 1936 года, провести в банке больше пяти минут, если бы даже захотел. Все три брата Дювивье были им очень довольны. Он с лихвой оправдывал расходы, связанные с его занятиями: Бруно удалось привлечь нескольких новых клиентов, о которых, если бы не он, банк не мог бы и мечтать.

Одним из его достоинств, которое братья не без удовольствия отметили, нанимая его на работу, было то, что он пока оставался холостяком. Как заметил младший из братьев Дювивье, это вдвое повышало его ценность. «Втрое», — поправил старший, а средний, как обычно, заявил, что оба они не правы: «Лансель бесценен до тех пор, пока не женится. Тогда мы произведем переоценку».

Будет ли его избранница принадлежать к обедневшему, как, увы, Сен-Фрейкуры, роду или он предпочтет деньги знатному происхождению? Но для банка, конечно, лучше, если ему удастся заключить альянс с какой-нибудь богатой наследницей, тоже принадлежащей к знатной семье. Ее родители, возможно, захотят, чтобы она вышла замуж за такого же аристократа, как она сама.

Размышляя, к каким результатам могут привести их вложения в Бруно, братья Дювивье не ведали, что имеют союзника в лице маркизы Сен-Фрейкур, которая каждый день задается теми же вопросами. Единственным человеком, которого совершенно не интересовали все эти тонкости, был сам Бруно. Он, казалось, был настолько уверен в своем исключительном праве на идеальную жену, что совершенно не беспокоился о будущем. Поскольку ему исполнился всего двадцать один год, его будущая жена, вероятнее всего, училась еще в какой-нибудь монастырской школе, одолевая премудрости, которым учили там девочек.

О своей будущей жене Бруно знал наверняка одно: она должна непременно унаследовать землю. Одних денег ему недостаточно. Ради приличного землевладения и фамильных земель Бруно женился бы на дочери самого дьявола… если, конечно, тот был бы французом. Сен-Фрейкуры потеряли свои древние земли и большую часть доходов, когда в 1882 году лопнул банк Финансового Союза. Что касается земли Ланселей, то она будет поделена между Бруно, женой отца и остальными детьми. С точки зрения финансового благополучия, было утешительно знать, что в один прекрасный день, хотя и в очень отдаленном будущем, ибо и дядя Гийом и его отец происходили из семьи долгожителей, ему светят доходы от шампанского Ланселей, он один никогда не унаследует виноградники. Поэтому точно так же, как некоторые мужчины вынуждены жениться на деньгах, ему придется жениться на земле. Бруно мечтал владеть лесами, полями и замками, сотнями и сотнями гектаров земли, по которым он мог бы скакать верхом как единственный и бесспорный хозяин.

Между тем его повседневная жизнь, загруженная столькими неотложными делами, не оставляла времени даже на то, чтобы пойти к портному и выбрать ткань для новых рубашек. Ему не хватало времени ни на сапожника, ни на примерку нового вечернего костюма.

Есть то, что за него не может сделать никто, даже самый лучший слуга, думал Бруно, нетерпеливо ожидая, пока портной исправлял шов на плече его пиджака. Он вспомнил о Сабине де Ковиль и слабо улыбнулся. Ее ни в чем нельзя упрекнуть.

Бруно размышлял о том, какую неоценимую услугу она оказала ему, тогда семнадцатилетнему: ведь он еще не знал женщин. Он продолжал встречаться с ней время от времени, ибо с ней чувствовал себя легко и просто. Может быть, он пригласит ее сегодня на чай. А может, и нет. Существовали и другие женщины, не такие непритязательные, как Сабина, но не менее привлекательные… и не менее… пикантные. Сколько радости доставляли ему неожиданные сюрпризы, которые они преподносили: восхитительно уродливые фигурные пирожные княжеской дочери; мазохистские наклонности надменной хозяйки литературного салона… и слабость Сабины де Ковиль к слугам. Деградация его занимала.

После своего первого опыта с матерью школьного друга Бруно понял: дело вовсе не в том, что его совратила умудренная опытом женщина. Его тайное сексуальное предпочтение, пожалуй единственное, было отдано женщинам сорока, сорока с небольшим лет. Он не мог постичь, зачем мужчине есть зеленое яблоко, когда можно съесть зрелый плод. Возможно, имеет смысл выбирать необъезженных лошадей, чтобы приручить их, но женщин? Насколько приятней иметь с ними дело тогда, когда они уже поняли, о чем мечтают. В десяти случаях из десяти собственные мужья не удовлетворяли их. Насколько просто потакать их фантазиям и наблюдать, как они становятся исключительно послушными, а самые гордые из них покоряются его воле. Это были отношения столь же необременительные, сколь удобные, ибо при таком количестве обязанностей, размышлял Бруно, у него не оставалось ни минуты на ухаживания. К счастью, его необузданную страсть к холеным женщинам, миновавшим возраст неопытной юности, удовлетворить было совсем не сложно. Он совершенно не мог понять, зачем его друзья тратят время и деньги, гоняясь за девчонками, словно те обладали чем-то особенно ценным. Ну может ли разумный мужчина отдавать предпочтение блюду без приправ?

— Привет, Бруно, — раздался голос за его спиной.

— Ги, я не могу шевельнуться. Скоро освобожусь, — ответил Бруно.

Он и его новый друг Ги Маршан договорились после завтрака поиграть в теннис. Бруно подумал, что сейчас самое подходящее время поговорить с Ги о привлекательности молодых женщин, тот постоянно был в кого-то влюблен, но для Бруно затевать этот разговор — значило изменять своим пристрастиям.

— Что ты думаешь о том, что Шмелинг вчера нокаутировал Джо Луиса? — спросил, придвигая стул, Ги.

Это был высокий худощавый молодой человек с умными улыбающимися глазами.

— Меня это не удивило, а тебя? — поинтересовался Бруно. — Честно говоря, бокс меня не слишком волнует. В следующем месяце я собираюсь в Уимблдон, почему бы тебе не поехать со мной? Готфрид фон Грамм, Фрэд Пэрри — разве можно такое пропустить?

— Если дела позволят, — ответил Ги. — Это не всегда возможно.

— Месье де Лансель, не будете ли вы любезны чуть-чуть повернуться ко мне, — попросил портной, потянувшись за булавками.

Повернувшись, Бруно увидел себя в зеркале. Он бросил быстрый, небрежный, почти равнодушный взгляд на свое отражение. Бруно прекрасно знал себе цену, и ему не нужно было в отличие от многих других мужчин смотреть в зеркало, чтобы обрести уверенность в себе. То, что женщины находят его необычайно привлекательным, лестно, но едва ли неожиданно. Но то, что в его лице было нечто, внушавшее мужчинам доверие к нему, вот это действительно было важно.

К своему удивлению, Бруно обнаружил, что ему нравится банковское дело, вернее, нравится делать деньги, а банковское дело — одно из достойных мужчины занятий, с помощью которых можно делать деньги.

Он пришел к братьям Дювивье, чтобы приобрести профессию. Первые удачи, когда он привлек новых клиентов, пришли к нему почти сами собой, за игрой в сквош, на охоте вблизи Тура во время уик-энда, после аукциона на Ньюмаркет.

Комиссионные, полученные Бруно за первых клиентов, позволили ему впервые испытать чувство материальной независимости. Он нашел себе отличную квартиру в огромном частном доме на Университетской улице. Дом принадлежал одному из его дальних родственников, который, подобно многим другим, недавно потерял на фондовой бирже почти все свои деньги. Теперь он вынужден был сдавать внаем часть своего дома. Новые комиссионные, которых Бруно теперь добивался с удвоенной энергией, позволили ему оплачивать услуги горничной, лучших портных и лакея, а также приобрести двух лошадей.

Теперь, спустя год после того, как он начал работать в банке, амбиции Бруно стали неудержимо расти. Он понял, что, хотя в его нынешнем положении можно зарабатывать неплохие деньги, куда больше возможностей таит в себе деловой мир — богатый буржуазный мир Ги Маршана, который сидел сейчас, нетерпеливо барабаня пальцами по ноге и горя желанием поскорее очутиться на теннисном корте.

Пока портной с невообразимой тщательностью подкалывал безупречно сидящий обшлаг, Бруно думал о том, что его заработок напрямую зависит от умения добиваться приглашений. Для этого нужно вести себя так, чтобы не казаться слишком высокомерным аристократом, вступать в контакт с мужчинами намного старше себя, которые ни при каких обстоятельствах не могли бы появиться в гостиной бабушки Сен-Фрейкур, и держаться с ними так, чтобы их жены отваживались приглашать его, не боясь получить отказ.

Поначалу, как он заметил, его приглашали только на официальные встречи. Туда можно было не ходить, не опасаясь никого обидеть. Если Бруно все же принимал приглашение, хозяева были польщены, и мужчины, поощряемые женами, становились с ним смелее.

Молодость была неоспоримым достоинством виконта де Сен-Фрейкур де Ланселя. Его приглашали туда, куда никогда не пригласили бы аристократа старой закалки. Бруно получал все более щедрые комиссионные. При этом он предпочитал дружеские обеды, прогулки на яхтах, пикники за городом — то есть все, что могло принести ему ощутимую пользу. Жалованье Бруно вскоре стало несопоставимо с размером его комиссионных.

Ги Маршан, с которым Бруно познакомился всего шесть месяцев назад, был единственным сыном Пьера Маршана, преуспевающего кинодельца и владельца самого популярного во Франции издания «Маршан Актюалите». Они распространялись по всему миру тиражом, большим чем «Фокс-Моветон», «Патэ журналь» и «Эклер журналь», вместе взятые.

Бруно встретил месье и мадам Маршан в клубе игроков в поло. Вскоре он познакомился и с Ги, который был всего на три года старше Бруно, но уже серьезно занимался семейным бизнесом. Ги показался Бруно славным парнем, образованным и неглупым. Он был представителем верхушки среднего класса. Когда-нибудь, благодаря женитьбе, а это, безусловно, единственно возможный путь, он войдет в высшее общество, а годам к пятидесяти, если у него будет дочь, сможет рассчитывать на то, что она выйдет замуж за какую-нибудь титулованную особу и внук его родится аристократом.

Ги Маршан был такой же частью будущего, как сам Бруно. Их связывали дружеские отношения, но не такие, как со школьными друзьями. Маршаны пока не стали клиентами банка Дювивье, но Бруно это не огорчало, иначе Ги меньше привлекал бы его. То, что Маршаны ценили дружбу с ним, давало ему ощущение собственной значимости.

— Бруно, долго еще? — спросил Ги, взглянув на часы.

— Вы скоро закончите, месье? — нетерпеливо спросил Бруно у портного.

— Точно в срок, месье де Лансель, — невозмутимо ответил портной.

«Вот и еще один человек, знающий себе цену», — подумал Бруно и приготовился к тому, чтобы ждать еще четверть часа.

Стояла середина июля. Дельфина сидела на полу своей комнаты в замке Вальмон, лучшей комнаты для гостей, среди вороха вещей, вынутых из громадного чемодана, доставленного всего час назад. Марджи, верная Марджи, в тщетной попытке хоть как-то утешить подругу, собрала все вечерние туалеты Дельфины и прислала их пароходом. Вытаскивая платье за платьем, накидку за накидкой, Дельфина с любовью прижимала их к себе и бережно раскладывала на ковре. Это было настоящее пиршество красок и материалов. За сотни лет цивилизованные французы не удосужились изобрести стенной шкаф. Гардероб в комнате Дельфины уже был забит до отказа, и для дюжины вечерних платьев места не оказалось.

Погрустневшая Дельфина открыла одну из своих вечерних сумочек и заглянула в нее. Обнаружила там кружевной носовой платок, черную с серебряной отделкой пудреницу, булавку с жемчужной головкой, которой она когда-то прикрепляла букетик к плечу, две монеты по двадцать пять центов, помаду фирмы «Коти», плоский спичечный коробок из «Трокадеро» и один из своих портсигаров. Благоговейно, словно перед ней были реликвии канувшей в Лету цивилизации, она вынула все эти предметы и положила их к себе на колени, чувствуя, как ее одолевает тоска. Открыв портсигар, она увидела в нем одну сморщенную сигарету «Лаки Страйк». Дельфина нежно покрутила ее в пальцах и понюхала. Вспомнив, что дверь ее комнаты заперта, она зажгла сигарету спичкой из «Трокадеро», глубоко затянулась и расплакалась.

Привычные движения навеяли воспоминания: звуки танцевальной музыки, приятный рискованный флирт, первый глоток холодного спиртного из бокала, заговорщическое подмигивание Марджи, звуки игры в кости, окрик крупье, и… о, это возбуждение, когда прерывается дыхание! Возбуждение, которого она ждала, уверенность в том, что один прекрасный вечер сменится другим, что в ее жизни не будет места однообразию и скуке.

Как она ненавидит Шампань, думала Дельфина, и слезы струились по ее щекам. Ненавидит! Здесь нечем заняться, некуда идти, не с кем поговорить, кроме бабушки, которой, кажется, внушили, что Дельфина интересуется семейной историей, да дедушки, который столько рассказывал ей о секретах виноделия, что она чуть не умерла от скуки. А чего стоит постоянно сидеть за трапезой с совершенно не интересными гостями, слишком старыми и говорящими только о марочных винах да о еде. При этом она была всего-навсего приехавшей из Америки внучкой, и о ней забывали сразу же после нескольких вежливых вопросов, едва откупорив новую бутылку. Как она ненавидела все это! А ей предстоит пробыть здесь пленницей, пока не придет пора возвращаться в университет, да и там ее ничего не ждет, кроме прозябания в доме женского землячества под неусыпным оком миссис Робинсон.

Дельфина затянулась всего один раз: она решила приберечь сигарету. В этом доме не было ничего, кроме трубочного табака деда и сигар дяди Гийома, да и они курили только после ужина, уходя в курительную комнату, куда ее, конечно, не приглашали. Они и представить себе не могли, чтобы она купила себе в городке французских сигарет — такая мерзость! — и курила при них.

Они считали, что она должна сидеть с бабушкой, заниматься рукоделием, читать Бальзака или слушать классическую музыку, пока не наступит время идти спать! Дельфина понимала, что ей необходимо показаться бабушке образцом добродетели, прекрасно сознавая, что в последнем разговоре с матерью зашла слишком далеко. Она выбрала тогда неправильную тактику, но если бабушка скажет, что она вела себя исключительно благопристойно, возможно, удастся изменить планы ее родителей на два оставшихся года учебы в университете.

Каждый вечер Дельфина рано ложилась спать, трезвая, в этой огромной, навевающей тоску комнате, с обитыми чуть выцветшей бело-голубой тканью стенами. Покрывало на кровати такого же цвета слегка обветшало, а натертый до блеска деревянный пол страшно скрипел. «Шкафов нет, — рыдала Дельфина, разрываемая жалостью к себе, — полы скрипят, все выцвело, и ни капли джина во всей этой виноградной глуши, да если бы он и был, разве они предложили бы хоть чуть-чуть?»

Проходя по коридору мимо комнаты Дельфины, Аннет де Лансель услышала рыдания, доносящиеся из-за плотно закрытой двери. Она остановилась в нерешительности. С одной стороны, ей не хотелось показаться излишне любопытной, с другой — как могла она идти дальше, слыша, что ее обожаемая внучка горько и безутешно плачет? Конечно, девочка скучает, это сразу видно, но она так мила и внимательна и с таким интересом слушает рассказы о замке, о семье, о виноградниках. Кажется, Ева права, утверждая, что Дельфина нуждается в тесных контактах с семьей.

Решившись, она постучала в дверь.

— Кто там? — послышался приглушенный голос Дельфины.

— Это я, бабушка, дорогая. Может, я тебе чем-то помогу?

— Нет, нет, спасибо. Все в порядке.

— Дорогая, не все в порядке. Пожалуйста, позволь мне войти.

Дельфина вытерла слезы, вздохнула и открыла дверь. Мадам де Лансель вошла в комнату и остолбенела, увидев на ковре гору роскошных шелковых и атласных вечерних платьев.

— Откуда это? — с изумлением спросила она.

— Из Лос-Анджелеса. Мои вечерние туалеты… только посмотри, бабушка… только посмотри, какие красивые… какие красивые…

Дельфина снова залилась слезами, прижимая к груди белый меховой жакет и покачиваясь от горя. Обняв девушку, Аннет де Лансель погладила ее, как ребенка, и постаралась успокоить. Она изумленно созерцала вечерние платья: такие вряд ли могла себе позволить даже женщина из парижского высшего общества.

— Дельфина, милая, и все это ты носила?

— Да, — плача, произнесла Дельфина, — носила… мы так развлекались… так развлекались, бабушка!

— Думаю, тебе здесь страшно скучно. Я просто не сознавала этого.

Аннет де Лансель пришла в смятение, вдруг поняв, чего лишилась Дельфина, приехав сюда. Еве следовало предупредить ее… Как же тактично вела себя девочка, даже виду не подала, что ей скучно!

— Дело не в этом… совсем… Я просто тоскую по своим друзьям… Я не должна была плакать… вы так хорошо ко мне относитесь, — говорила она, печально опустив свою милую головку и пытаясь улыбнуться.

— К тебе легко хорошо относиться, дорогая, но мне нужно было догадаться, что тебе нужны друзья твоего возраста. Не могу себе простить. Только здесь, в глуши… молодежь… честно говоря, я не знаю, где ее взять. Но я позвоню всем своим друзьям и спрошу об их внуках… Я постараюсь, Дельфина, обещаю.

— Спасибо, бабушка, — растроганно сказала Дельфина, мрачно думая о том, что за внуки могут быть у соседей. — Но, право, это не так важно… Единственное, что… Как ты думаешь, нельзя ли поставить ко мне в комнату еще один шкаф?

— О, моя милая! Я прикажу сделать это немедленно. Такие прекрасные вещи — и на полу!

Аннет де Лансель заспешила, обрадовавшись, что может сделать что-то приятное для Дельфины. Что касается внуков ее друзей, она их раздобудет. Наверняка есть подходящие юноши и девушки, приехавшие домой на лето. Она поднимет на ноги каждую семью в Шампани и отыщет их и… и… устроит бал! Да, молодежный бал, летний бал, один из тех редких балов, которые устраивались иногда в Шампани по случаю сбора винограда.

— Жан-Люк, я сойду с ума, — пожаловалась Аннет де Лансель своему мужу, провисев целый день на телефоне. — Внуки Шандонов уехали погостить в Англию; у Лансонов пять, представляешь, целых пять внуков, и ни один из них не собирается приехать домой в ближайшее время; все дети Рёдеров в Нормандии — ты знаешь, их невозможно удержать от рысистых испытаний; мадам Будэн из Перье-Жуэ говорит, что ее сын, к сожалению, слишком мал; у мадам Болленже два племянника, но их сейчас нет; все Рюинары гостят в Бордо. В итоге, я набрала четырех девушек и двух юношей, а позвонила всем, кого знаю. Всем!

— Лучшее время для балов — Рождество, — заметил виконт де Лансель.

— Бесценное замечание, Жан-Люк.

— Аннет, ты расстраиваешься из-за ерунды. Если Дельфине скучно, ничего не поделаешь. Она чудесная девочка, но ты должна помнить, что пригласить ее на лето — не наша идея.

— Как можешь ты быть таким бессердечным? Эта бедная девочка… со всеми своими восхитительными нарядами… Представляешь, как она привыкла к веселью?

— Может быть, слишком? Не потому ли Ева и прислала ее сюда? Кажется, в ее письме было что-то на этот счет.

— Да, но целых полтора месяца! Я должна устроить для нее хотя бы вечеринку, если не бал. Но четыре девушки, с Дельфиной — пять, и только двое юношей… нет, так не пойдет.

— Можешь пригласить одних девушек, — заметил он. — Главное, чтобы она познакомилась с кем-то своего возраста, не так ли?

— Жан-Люк, я удивляюсь тебе, просто удивляюсь. Ты что, совсем не помнишь своей юности?

— Настолько же, насколько и ты. Позволю заметить, мы оба приближаемся к восьмидесятилетию.

— Совсем необязательно напоминать мне об этом. И я, между прочим, гораздо моложе тебя.

— На три года и два месяца.

— О, зачем я только вышла за тебя замуж?!

— Я был завидным женихом.

— А я была завидной невестой. Ты забыл, сколько у меня было виноградников?

— Двести шестьдесят арпанов[13].

— Двести шестьдесят один…

— У тебя по-прежнему превосходная память, любовь моя. Как бы там ни было, а я перед обедом позвонил Бруно. Я взял с него обещание приехать, когда ты скажешь, и привезти с собой приятелей. Приличных. Ну, а теперь, может быть, ты меня поцелуешь?

— Бруно! Как же я не подумала о нем?

— Дальновидность, ненаглядная моя, это то, что отличает мужчину от женщины. Широта мышления, способность смотреть дальше Шампани, видеть возможности и быстро реагировать и… Ну, ну, Аннет, ты же знаешь, я не люблю, когда в меня запускают подушкой… Уймись, вспомни о своем возрасте…

Гостей, приехавших из Парижа на обед, который Лансели давали в честь Дельфины, пригласили переночевать в замке. Бруно привез троих самых респектабельных друзей. Из шести молодых французов, которые обедали здесь в этот вечер, пятеро влюбились в Дельфину. Бруно должен был признать, что его единокровная сестра, приехавшая из Америки, делала ему честь. Из всех пятерых сильнее всех влюбился Маршан. Закрыв за собой дверь своей комнаты, он долго еще сидел, уставившись в окно на луну, не в силах ослабить галстук-бабочку и скинуть башмаки. Такой девушки здесь не было никогда. И не будет. Он просто умрет, если не сможет провести с ней всю жизнь.

Вскочив, он стал ходить по комнате. Сделав несколько кругов, он снова подошел к окну и посмотрел на звезды.

Ги Маршан интересовался астрономией. Пока они ехали в Вальмон, он делился с Бруно своими размышлениями о грандиозности Вселенной, навеянными только что прочитанной им книгой английского писателя сэра Джеймса Хопвуда Джинса.

— Джинс утверждает, — сказал он Бруно, — что, посмотрев в мощный телескоп на горе Уилсон, можно увидеть столько звезд, что, если бы их, как песчинки, можно было бы рассыпать по Англии, они покрыли бы поверхность земли слоем толщиной в сотни метров. Сотни метров, Бруно! А наша Земля — миллионная часть одной из этих песчинок, всего одна миллионная! Ты понимаешь, Бруно? Миллионная всего одной песчинки из тех, что покроют Англию или Францию слоем толщиной в сотни метров; при этом, Бруно, все наши треволнения не имеют ни малейшего смысла. Правда? Они кажутся просто смехотворными.

Так рассуждал Ги до того, как встретил Дельфину. Сейчас он не только забыл масштабы мироздания, но они казались ему абсолютно несущественными и никому не интересными, а его собственные чувства — единственно важными.

Время тянулось так медленно, что Ги мог взвесить все очень тщательно и с присущей ему рассудительностью. Разумеется, он не может рассчитывать на то, что Лансели предложат ему гостить у них до конца лета. Ему было ясно, что он должен жениться на Дельфине, пока она не уехала в Штаты, где у нее наверняка сотни поклонников. Несомненно, чтобы завоевать ее, он должен, не теряя времени, всецело завладеть ее вниманием, ибо безошибочный инстинкт влюбленного подсказывал ему, что четверо обедавших здесь юношей поддались ее обаянию.

Пытаясь рассуждать по возможности трезво, он думал, есть ли у него преимущества перед другими? Улыбалась ли она ему чаще, чем им? Чаще ли танцевала с ним? Говорила ли ему что-то такое о своих интересах, чем он мог бы воспользоваться? Нет, она была совершенно бесстрастна, улыбаясь, танцуя и флиртуя со всеми, но не выделяя ни одного из них.

Но… но… она из Голливуда. Приехать из Лос-Анджелеса — все равно что приехать из Голливуда, независимо от того, где именно в Лос-Анджелесе живет человек. Он понял это, занимаясь кинобизнесом. Из всех обедавших сегодня в Вальмоне он один имел хотя бы смутное представление о том, что значит жить в Голливуде. Он один знал, что каждый в Голливуде непременно увлечен кино, ибо в большей или меньшей степени считает себя причастным к миру киноискусства. Что интересней Дельфине: посетить принадлежащий родителям Макса замок на Луаре, знаменитые конюшни отца Генри или яхту семьи Виктора? А может, его киностудии? И крупнейшие киностудии в Бийанкуре? Да, вот оно, его преимущество! Теперь главное — все организовать. Успокоившись, он начал раздеваться. Завтра он договорится об этом. За завтраком.

Нет, до завтрака, чтобы всех опередить.

В считанные дни было получено разрешение поехать в Париж и остановиться у месье и мадам Маршан. Этому предшествовала долгая и убедительная беседа, которую Бруно провел со своей бабушкой, и письмо мадам Маршан к виконтессе.

— Нет, Жан-Люк, я вовсе не считаю, что Ева полагала, будто мы будем удерживать Дельфину здесь все время до ее возвращения в Штаты. Это абсурд. Она не пленница, а у тебя, мой дорогой, слишком викторианские взгляды, — раздраженно сказала Аннет де Лансель, довольная тем, что Дельфина увидит круговорот и блеск столичной жизни. — А чего же ты ожидал, попросив Бруно приехать и привезти с собой друзей?

— Ты уверена, что за ней там будут хорошо присматривать?

— Мадам Маршан заверила меня, что будет смотреть за ней, как за собственной дочерью. Но ведь и Бруно будет с ней. Жан-Люк, ты меня удивляешь.

— Но ты даже не знакома с мадам Маршан, — проворчал виконт, раздосадованный тем, что его собираются лишить удовольствия рассказывать Дельфине о виноградных культурах, что он давно уже делал с таким наслаждением.

— По словам Бруно, она приятная культурная женщина, на которую можно положиться.

— А Бруно никогда не ошибается? — ехидно спросил он.

— Что это за вопрос?

— Дурацкий вопрос, моя дорогая. Наверное, я и вправду начинаю стареть. В таком случае надо принять единственно правильные меры, предусмотренные природой, и выпить еще бокальчик шампанского. Составишь мне компанию?

— Вне всякого сомнения, дорогой, вне всякого сомнения.

Дельфину нимало не заботило, замечают ли окружающие ее шарм и красоту. Французы, убежденные в том, что все остальные нации лишь тщетно пытаются отнести себя к роду человеческому, были совершенно очарованы манерой Дельфины держаться. Она искренне не думала о том, нравится она французам или нет.

Дельфина росла в трех странах, где французское происхождение ее родителей отличало их от коренных жителей, но не всегда в лучшую сторону. Французское происхождение имело отношение к работе ее отца, к тому, на каком языке в семье говорили дома, и к тому, как ее мама наставляла нового повара, но вряд ли это было чем-то священным. То, что они носили фамилию Лансель, ровным счетом ничего для нее не значило. Вот если бы это была фамилия Селзник или Голдвин, или Занук! Даже десять лет воспитания в гордых традициях Шампани не могли ничего изменить.

Маршанам нравилось то, что Дельфина, отпрыск старого аристократического рода, напрочь лишена высокомерия. Они никогда не поверили бы, что Дельфина считает аристократией лишь горстку семей, наживших миллионы за несколько последних десятилетий, а также актеров и актрис, портреты которых публиковались на страницах кинематографических журналов.

Маршанов озадачило, что Ги привез к ним Дельфину. Разве ей не интересней было бы посетить Эйфелеву башню, усыпальницу Наполеона, Вандомскую площадь, Лувр? Что значил весь этот разговор о «Гомоне», «Пате-Синема» и «Кодак-Пате»? Туристов никогда не водили туда. Почему она хочет посмотреть то, что наверняка знакомо ей по Голливуду?

— Нет, мадам Маршан, уверяю вас, я действительно мечтаю это увидеть, — поспешила заверить Дельфина.

Когда она была еще школьницей, некоторые из друзей ее родителей, связанные с кинобизнесом, приглашали их иногда на студию. Бросая украдкой взгляды вокруг, скованная благоговейным страхом помешать спешащим куда-то самоуверенным людям, Дельфина думала, что ей суждено видеть этот «рай» лишь издали.

— В таком случае, как хочешь, — согласилась мадам Маршан. — Дай мне только минуту, чтобы надеть шляпу. — Она поправила свои голубоватые волосы холеными руками, на которых сверкали бриллианты.

— Мама, если тебе не хочется, можешь не ездить с нами. Нас встретит Бруно, — заметил Ги.

— Ну, тогда… У меня сегодня много дел, — с явным облегчением сказала мадам Маршан. Перспектива наблюдать целый день за тем, как снимают фильм, ее совершенно не радовала. Когда-то, много лет назад, ей тоже казалось, что наблюдать за этим процессом очень интересно, но несколько часов, проведенных на съемках, рассеяли ее иллюзии.

Теперь обязанность быть дуэньей казалась ей абсурдной. Ги, ее младший и горячо любимый сын, хорошо воспитан, ему можно доверить любую девушку… особенно ту, в которую он так безнадежно влюблен. Совершенно необоснованно беспокойство виконтессы де Лансель за ее вполне самостоятельную внучку. Это беспокойство — наследие прошлого века. Провинциальные аристократы так очаровательно несовременны. Для нее же куда важнее попасть сегодня на третью примерку своих новых костюмов от Шанель, иначе они не будут готовы к началу нового сезона. Погруженная в приятные мысли о твидах, пуговицах и подкладке, она проводила молодежь, улыбаясь рассеянно и доброжелательно.

Путь от просторных апартаментов Маршанов на авеню Фош до студии «Гомон» в Бийанкуре показался Дельфине бесконечным. Сидя рядом с Ги, Дельфина почти все время молчала, но он чувствовал, что ее переполняют эмоции. Он смиренно надеялся, что она не прочь остаться с ним вдвоем. Время от времени Ги украдкой бросал взгляд на ее профиль. Дельфина перехватила этот взгляд, но сделала вид, что ничего не замечает. Она могла проводить сегодня время с Максом, Виктором или Генри. Все они звонили ей с соблазнительными предложениями, но сработал план Ги: Дельфина попалась на его приманку. Уже одного этого было достаточно, чтобы он ощущал себя в эту минуту счастливым.

В студии к ним присоединился Бруно, движимый скорее любопытством, нежели желанием присматривать за Дельфиной. Маршаны так еще и не стали клиентами банка братьев Дювивье. После тех услуг, которые Бруно оказал Ги, это выглядело уже черной неблагодарностью. Он пригласил Ги к деду и бабке на обед, уговорил бабушку разрешить Дельфине поехать в Париж. Неужели Ги не понимает, скольким он обязан ему? А может ли он вообще советовать отцу, куда вкладывать деньги? В любом случае обидно. Вероятно, он поспешил, подружившись с Ги, или, точнее, позволил ему воспринимать их дружбу как нечто само собой разумеющееся. «Выскочка этот Ги», — подумал он сердито. Бруно никогда не раскаивался в своих поступках.

Пока все трое ждали, когда их пропустят на студию, Бруно думал, что Дельфина сегодня рассеянна, задумчива и не так кокетлива, как в тот вечер, когда они обедали в Вальмоне. Ему было приятно, что она так элегантна в своем красном чесучовом костюме с темно-синей отделкой, купленном ею специально для поездок на бега в Санта-Аниту. Бруно показалось также, что в темно-синей соломенной шляпке, кокетливо сдвинутой на один глаз, она выглядит старше своих лет.

— А вот и мой друг, — сказал Ги, показав на спешащего к ним с приветливой улыбкой невысокого светловолосого парня.

— Жак Сэт, мадемуазель де Лансель, виконт де Лансель. Жак — помощник Блюфора. Он будет нашим гидом.

— Извините, что заставил вас ждать, но ты же понимаешь, как это бывает. Мадемуазель, месье, пойдемте со мной. Ги знает, куда идти. Сегодня у нас пустовато. К сожалению, несколько фильмов снимаются на натуре, а многие готовятся к серийному производству, но в пятом павильоне работают Жан Габен и Мишель Морган. Режиссер Рене Клер. Кажется, для начала лучше не придумаешь.

Он произносил известные имена так обыденно, словно для него в них не было ничего особенного. Дельфина с завистью смотрела на Жака. Над входом в пятый павильон, ничем не примечательный, горел красный свет. Им пришлось подождать, пока он погаснет, прежде чем войти. Войдя, они неожиданно оказались внутри громадного помещения. Часть площадки была погружена в темноту, другая — так ярко освещена, что казалось, будто от этого ослепительного света исходит звук, похожий на легкое жужжание.

— Смотрите под ноги, — предупредил Жак Сэт, без всяких церемоний взяв Дельфину за руку и проводя ее через кабели, протянутые к осветительным приборам. Дельфина смотрела во все глаза, ничего не понимая. Сэт неожиданно остановился на краю площадки. Впечатление было столь же осязаемым, как ослепительный свет.

У Дельфины забилось сердце, и она подумала, что почти чувствует запах возбуждения. Они остановились метрах в двадцати от съемочной площадки с декорацией столовой в каком-то доме. Жан Габен и Мишель Морган сидели за обеденным столом. Кроме них на площадке были еще четверо актеров, ни одного из которых Дельфина не узнала. Вокруг стола ходила гримерша, припудривая лбы, прикасаясь к губам, поправляя волосы. Актеры терпеливо ждали. Габен сказал что-то смешное, и они тихо засмеялись, но сидели не двигаясь, пока двое мужчин, один из которых стоял, а другой сидел в режиссерском кресле, совещались между собой. Наконец разговоры стихли и гримерша удалилась. Тот, кто стоял, подошел к съемочной камере и что-то сказал другому. Затем последовала долгая пауза, и наконец кто-то невидимый властно произнес: «Тишина! Мотор!»

Дельфина вздрогнула от неожиданности и, словно зачарованная, шагнула вперед. Она сделала шагов пять прежде, чем Сэт увидел это. Он бросился к ней, схватил ее за плечо и потянул назад, на место для публики. Она смущенно улыбнулась, не заметив, что выдвинулась вперед.

Через минуту съемка снова прервалась.

— Пошли, — прошептал ей на ухо Бруно, — дальше не будет ничего интересного.

Дельфина протестующе замотала головой. Съемка возобновилась. На этот раз не прошло и двух минут, как Рене Клер недовольно и грубо крикнул: «Довольно! Стоп!» Он прошел на площадку и стал что-то пространно объяснять актерам, но так тихо, что невозможно было ничего расслышать. Габен несколько раз кивнул, Мишель Морган пожала плечами и улыбнулась. Дельфине показалось, будто боги спустились с Олимпа на землю.

Снова вспыхнул свет. Оператор, поднеся к глазам какой-то предмет, отдал команду ассистенту. На сей раз, когда съемка возобновилась, Бруно и Ги нетерпеливо переминались с ноги на ногу, а Дельфина застыла как изваяние. Наконец эпизод отсняли.

— Стоп… Готово… — сказал Рене Клер с едва заметным удовлетворением. Свет погас. Актеры встали и разбрелись кто куда.

— Наконец-то, — вздохнул Бруно, изнывавший от скуки.

— Они будут снимать это весь день. Сейчас перерыв на завтрак. Это первый удачный дубль, — пояснил Сэт. — Мне кажется, с вас хватит.

— На всю оставшуюся жизнь, — ответил Бруно.

— Я же предупреждал тебя, — сказал Ги.

— Не слишком убедительно. Пошли, Дельфина.

— Нет, не хочу, — возразила она.

— То есть как? Уже нечего смотреть.

— Я хочу посмотреть, как они будут снимать после завтрака.

— Как угодно, мадемуазель, — произнес Жак Сэт, бросив удивленный взгляд на Ги, — но здесь ничего не произойдет по меньшей мере часа два. Завтрак — святое дело, особенно во время съемок. Могу я пригласить всех вас в буфет?

— О да, пожалуйста, — обрадовалась Дельфина.

— Ты злоупотребляешь его любезностью, Дельфина, — заметил Бруно, хотя и сам проголодался от этого бесконечного, отчаянно скучного стояния, а насчет завтрака не позаботился. Надо же где-то перекусить.

В буфете этой студии, как и во всех других студийных буфетах, был отдельный большой зал для руководства и ведущих актеров. Дельфина нетерпеливо поглядывала по сторонам, мечтая увидеть Жана Габена и Мишель Морган, но те, проведя утро за столом на площадке, предпочли позавтракать одни в своих комнатах.

Сэт подвел гостей к столику, усадив Дельфину так, чтобы она могла видеть весь зал.

— Для начала по бокалу вина, — обратился он к официанту.

— Пожалуйста, расскажи мне обо всех присутствующих, — попросила Дельфина.

Он посмотрел вокруг, надеясь увидеть кого-то из знаменитостей и угодить ей, но не увидел никого, кроме режиссеров Жана Ренуара, Пьера Превера, Марселя Карне, Нико Амбера и Отан-Лара да характерных актеров, не известных в Америке. Дельфина взглянула на каждого режиссера, но для нее они были обыкновенными людьми, а не актерами. Разочарованная, она потягивала вино и оглядывала зал тоскливо и настороженно. Недалеко от столика, за которым сидел Сэт со своими гостями, завтракали трое мужчин.

— Посмотрите на девушку, — обратился к своим компаньонам Нико Амбер, — ту, что сидит с Сэтом.

Все трое, слегка повернувшись, оглядели Дельфину с головы до ног, как вещь, выставленную на аукционе.

— Кто-нибудь знает ее? — спросил Жюль Леметр, ассистент Амбера, занимающийся подбором актеров.

— Не актриса, — определил Ив Блок, оператор фильма Амбера «Майерлинг», к съемкам которого должны были приступить через месяц. Трое мужчин весь день обсуждали детали предстоящей работы.

— Почему ты так считаешь, Ив? — спросил Лемрет.

— Она слишком естественна, — ответил оператор, — разглядывает все, как туристка… Ни одна актриса не позволит себе этого даже в чужой студии. А главное, я никогда раньше ее не видел. Если бы она была актрисой, кто-нибудь из нас узнал бы ее.

— Будь она актрисой, она узнала бы меня, — спокойно заметил Нико Амбер.

Это был крепкий мужчина лет тридцати с небольшим, смуглый, черноволосый, типичный пылкий южанин. В нем было больше от итальянца, чем от француза. Даже сейчас, в минуту отдыха, он излучал мощный поток энергии. Орлиный нос, жестко очерченный рот и тяжелый взгляд свидетельствовали о властности; его и в самом деле боялись многие мужчины и желали многие женщины.

Дельфина чувствовала, что эти трое разглядывают ее, но, так же как и все остальные в студийном буфете, они для нее ничего не значили. Она так привыкла быть в центре внимания мужчин, что чувствовала себя под их взглядами столь же свободно и привычно, как тропическая рыбка, выставленная в аквариуме на всеобщее обозрение.

— Она не француженка, — заметил Амбер, — это видно по тому, как она держится. И посмотрите на ее туфли… наверняка не французские.

— Но она говорит по-французски, Нико, — возразил Жюль Лемрет. — Ее артикуляция, жесты… А ты как считаешь, Блок?

Оператор, прекрасный физиономист, молча изучал лицо Дельфины. Почему, часто размышлял он, все удивляются, что две снежинки так не похожи одна на другую, тогда как лица людей, даже однояйцевых близнецов, никогда не бывают одинаковыми?

Блок не верил в красоту. Он знал, что самое совершенное лицо может показаться в свете софитов невыразительным, как скучный ландшафт. Он слишком часто наблюдал, как пропадает поразительная красота глаз, когда на них наведена камера и направлен свет.

Мощные дуговые осветительные приборы и объектив его камеры словно состояли в каком-то дьявольском сговоре: время от времени они выносили суровый приговор мужчинам и женщинам, которые в реальной жизни обладали потрясающей внешностью, а иногда, словно раскаявшись, они находили очарование в лице как будто совершенно заурядном. Нос самой пленительной женщины из всех, кого он когда-нибудь снимал, отбрасывал такую безобразную тень, против которой была бессильна вся его техника. Другая женщина обладала вполне банальной внешностью, но перед камерой ее черты приобретали внушающую благоговение загадочность жрицы, давшей обет ритуального молчания.

Блок в течение секунды мог оценить главное: достаточно ли широко расставлены глаза, имеет ли нос один из тех недостатков, которые создают проблемы, каковы величина подбородка и длина шеи и, что не менее важно, как соотносятся глаза и рот. Однако он предпочитал не высказывать своего мнения, пока все не выявят свет и камера.

— Трудно сказать, — пожав плечами, ответил наконец Ив Блок ассистенту режиссера.

— Хочешь пригласить ее на пробу? — не унимался Жюль Леметр.

— Пусть решает Нико.

— Ив, пригласи эту девушку, — проговорил Нико.

— На роль Мари, Нико?

— Кого же еще?

— А как же Симона? — спросил Жюль.

— Подождем с ней… ведь еще ничего не подписано. Жюль, ты, кажется, знаком с Сэтом?

— Конечно, это ассистент Блюфора.

— Подойди к ней, представься, и если только у нее нет немыслимого акцента, скажи, чего мы хотим. Договорись на сегодня. Я встречаюсь с агентом Симоны через два дня.

— Минутку, Нико. С чего ты вдруг решил взять на роль Мари совершенно незнакомую девушку?

— Я бы предпочел именно ее. «Майерлинг» ставили и раньше — и в кино, и на сцене. История всем известная: Мария Вечера, эрцгерцог Рудольф. Их решение покончить с собой в Майерлинге. Неизвестность привнесет элемент неожиданности.

— Думаю, мы ничем не рискуем, если попробуем ее на эту роль, — согласился Жюль без особого энтузиазма. У него уже созрел в голове план картины, и он очень не любил, когда замыслы рушились. Приходилось тем не менее потакать прихоти режиссера, без этого невозможно работать. А такому режиссеру, как Амбер, приходилось не просто потакать, а подчиняться. Жюль отложил вилку и направился к столику, за которым сидел Сэт.

— Привет, Жак. Ты сегодня в роли гида?

— Да, имею честь. Позвольте вас познакомить. Мадемуазель де Лансель, разрешите представить вам Жюля Леметра, ассистента режиссера, без преувеличения одного из настоящих профессионалов. Жюль, это наши гости — виконт де Лансель и Ги Маршан из «Маршан Актюлите».

Обмениваясь приветствиями с Дельфиной, Леметр понял, что она говорит на таком же французском, как и он сам, но почти неуловимая интонация свидетельствовала о том, что она все-таки не француженка и не из мира кино.

— Вы приехали в Париж погостить, мадемуазель? — вежливо поинтересовался он.

— На несколько дней. Потом вернусь в Шампань.

— Так вы из Шампани, где такие изумительные вина? Занимаетесь этим? — прощупал он почву.

— Я живу в Лос-Анджелесе, — улыбнулась Дельфина, отметив про себя, что он очень галантен.

— Ах, ну тогда вы, наверное, из мира кино.

— Да нет, — засмеялась Дельфина, польщенная этими банальными словами. Помощники режиссеров до сих пор ей не говорили ничего подобного. — Я учусь в университете.

— Значит, интеллектуалка. Очаровательно. Я хотел бы задать вам еще один вопрос, не слишком нескромный, мадемуазель. Мой шеф, режиссер Нико Амбер, интересуется, не согласитесь ли вы пройти у нас кинопробу. Прямо сегодня, а точнее, через несколько минут.

— Черт возьми, ну почему тебе всегда что-то нужно, Леметр, — сказал раздосадованный Сэт. А что, если его собственный шеф, Блюфор, захочет того же? Как это он не подумал об этом раньше?!

— Дельфина, это невозможно, — запротестовал Ги Маршан. — Бруно, объясни Дельфине, что она не может этого сделать. Я убежден, что твоя бабушка рассердится.

— Не валяй дурака, Ги, — закипятился Бруно. — Почему, черт возьми, она не может? Насколько я понимаю, в этом нет ничего аморального.

Что это возомнил о себе Маршан, подумал Бруно, и почему решает, хорошо это для Дельфины или нет, и как смеет говорить ему, что подумает его собственная бабушка. Вот что значит низкое происхождение, оно неизменно сказывается, и никогда не надо забывать об этом.

— Но, Бруно, мало ли кто увидит ее и заинтересуется! В этом есть что-то неприличное. Все равно что постучать ей по плечу и сказать: «Пошли». Это просто неприлично. — От волнения Ги даже встал.

— Неприлично? Мне кажется, что я сам могу это решить, Ги. Вот уж действительно неприлично, — передразнил его Бруно.

— Послушай, Ги, да и ты, Бруно, тоже. Хотелось бы знать, какое это имеет к вам отношение? — холодно спросила Дельфина. — Месье спросил меня, и я согласна.

— Дельфина, умоляю тебя, подумай хорошенько. Это займет весь день, — беспомощно пролепетал Ги.

— Так ведь это мой день, Ги, а не твой. Месье Сэт, я с удовольствием позавтракала. Спасибо за гостеприимство. — Дельфина поднялась и посмотрела в глаза ассистенту режиссера. — Я готова начать хоть сейчас или после того, как меня загримируют. Пойдемте?

— Прошу вас, мадемуазель.

— Секундочку, Леметр, — остановил его Сэт. — В каком павильоне вы будете работать?

— В седьмом. Примерно через час.

— Встретимся там.

— Я бы предпочла обойтись без зрителей в виде друзей и родственников. Ги, давай встретимся у входа в павильон, когда все закончится. А тебе, Бруно, не обязательно меня ждать. С месье Леметром я чувствую себя в полной безопасности.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Позвоню тебе завтра. Счастливо.

Бруно поцеловал ее в щеку и быстрым шагом пошел к выходу. Ги протестующе жестикулировал. Жак Сэт молча расплатился за завтрак. До Блюфора, несомненно, дойдут слухи об этом, и, независимо от результатов пробы, он, Сэт, окажется виноватым.

Толстая приветливая гримерша работала в высшей степени профессионально. Она поздоровалась с Дельфиной, как с хорошей знакомой, похвалила ее шляпу и принялась делать Дельфине другую прическу. Гримерша провела щеткой по блестящим волнистым волосам девушки, зачесав их назад, и они рассыпались по плечам. Поколдовав тушью, она нанесла на щеки, подбородок и веки Дельфины темный тональный крем, выгодно подчеркнув контуры лица. Она объяснила удивленной девушке, что на черно-белой пленке все будет выглядеть совершенно естественно. Она что-то восторженно бормотала насчет широкого лба Дельфины, ее больших глаз и идеальной формы маленького подбородка.

— Форма настоящего сердечка, настоящего сердечка, — бубнила она себе под нос.

После того как ей подкрасили губы, Дельфина наконец вышла из гримерной. У двери она увидела Леметра, терпеливо поджидавшего ее.

— Хорошо. Очень хорошо. Теперь пойдемте, я представлю вас месье Амберу.

Он провел ее по темному седьмому павильону к режиссерскому креслу. Нико Амбер встал и, протягивая ей руку, окинул девушку безжалостным оценивающим взглядом. Голос его, однако, звучал мягко.

— Очень рад, что вы приняли мое приглашение, мадемуазель. Надеюсь, вы не волнуетесь.

— А я должна? — задиристо, как близкого приятеля, спросила Дельфина. Как бы она хотела, чтобы все это видела Марджи. Только тогда она почувствовала бы реальность происходящего.

С того самого момента, как во время завтрака к ней подошел ассистент режиссера, ей казалось, что она видит волшебный сон. Реальная жизнь словно растворилась в пьянящей атмосфере студии, где самая обыкновенная дверь могла вести в мир чудес. Дельфина едва ли задумывалась о самой кинопробе, так взволновала ее эта новая обстановка. От смущения она решила, что попала за кулисы. Дельфина старалась все впитывать и запоминать, войти в это так, как Габен и Мишель Морган.

— Должны ли вы? — повторил Амбер. — Нет, конечно нет. Садитесь рядом со мной, и я покажу вам, что нужно прочесть. Все очень просто. Вы прочтете строчки, подчеркнутые красным, а я остальное… Небольшой диалог между нами. По возможности старайтесь не смотреть в камеру. Хотите сначала прочитать про себя?

— Я же не актриса, — сказала Дельфина. — Что это мне даст?

— Вероятно, поможет сориентироваться.

— Думаю, будет лучше, если вы мне поможете, месье.

— Вы знаете историю о Майерлинге?

— В общих чертах.

— Неважно. Это сцена встречи молодой аристократки и наследника Габсбургов. Действие происходит на балу… Они танцуют… Влюбляются…

— Знаю, — сказала, улыбаясь, Дельфина. — Куда мне сесть?

— Вон туда. Почему бы вам не оставить здесь свой жакет? Вам будет жарко от софитов.

Дельфина сняла красный жакет и повесила его на спинку стула. В узкой красной юбке и шелковой белой блузке она прошла к высокому стулу, на который указал Амбер, стоявшему метрах в пяти. Едва она села, режиссер отдал команду, и в глаза ей ударил ослепительный свет. От неожиданности она вскрикнула и прикрыла глаза рукой.

— Скажете, когда глаза привыкнут к свету и вы сможете читать, — проговорил режиссер так внятно, будто их не разделяло расстояние.

Дельфина ждала. Она только сейчас заметила, что на нее устремлены жадные, но вместе с тем полные профессионального любопытства взгляды мужчин. Сейчас эти взгляды были ей так же необходимы, как и свет. Она никогда еще не чувствовала себя настолько воодушевленной, раскованной и всемогущей. Ожидая, когда ее глаза привыкнут к слепящему свету, Дельфина вдруг ощутила, как в ней поднимается что-то горячее и тревожное. Это не был жар лампы, это возникло внутри и начало разливаться по всему телу. Она сжала ноги, чтобы унять непроизвольную дрожь. Дельфина сидела, вцепившись руками в стул, и, ослепленная светом, испытывала сильнейшее возбуждение. Сценарий выпал у нее из рук. Она выпрямилась, кусая губы, грудь ее поднялась, плечи расправились, а ноги сжались еще сильнее: Дельфина боялась, чтобы мужчины, устремившие на нее взгляды, не заметили ее состояния.

Видя ее возбуждение, Нико Абмер почувствовал, как его охватывает безудержное желание. Такого не случалось с ним уже давно.

На площадке воцарилась тишина.

— Жюль, дай ей сценарий, — тихо проговорил Амбер, увидев, что к Дельфине возвращается самообладание.

Леметр протянул сценарий Дельфине. Нико начал читать. Он умышленно выбрал себе длинный монолог, чтобы дать возможность партнерше прийти в себя.

Дельфина слушала, следила глазами, но смысл слов не доходил до нее. Ее дыхание было еще слишком учащенным, чтобы начать читать.

Жар, сильный, почти невыносимый, пока не проходил, и Дельфина чувствовала, что еще немного, и все может начаться снова. «Это все свет, — подумала она, — это все из-за света».

— Мадемуазель?

— Да? — с трудом произнесла она.

— Ваши глаза уже привыкли? Можете читать?

— Попытаюсь.

Она глубоко вздохнула и попыталась сосредоточиться на сценарии. Постепенно строчки становились отчетливее, и Дельфина начала читать, не обращая внимания ни на камеру, ни на зрителей, стараясь ничего не видеть, кроме строк, подчеркнутых красным, ибо только так она могла совладать со своим телом. Голос Амбера отвечал ей. «Кто, черт возьми, научил ее плевать на камеру?» — думал он. Она продолжала произносить свои реплики, он — свои, и так, фраза за фразой, они закончили короткую сцену.

Режиссер сделал знак, чтобы отключили свет. В неожиданно возникшей темноте Абмер встал и быстро пошел туда, где сидела Дельфина, все еще не пришедшая в себя после испытанного потрясения. Нико взял ее обнаженную руку в том месте, где кончался короткий рукав.

— Вы были восхитительны. Боюсь, это далось вам нелегко, — тихо проговорил он, и ей показалось, что он снова читает сценарий.

— Это было так… великолепно.

— Понимаю. Вам надо посидеть где-нибудь спокойно до встречи с вашими друзьями.

— Да.

— Пойдемте.

Он быстро увел ее с площадки в свою гримерную. Встав спиной к двери, он притянул ее к себе и с силой поцеловал в открытые губы.

— Ты знаешь… Ты знаешь… — страстно повторял.

— Что? — спросила она, прекрасно все понимая.

— Что ты со мной сделала? Чувствуешь?

Он так плотно прижался к ней всем телом, что она сразу его почувствовала. Мужчины десятки раз делали попытки так прижаться к Дельфине, но она всегда ускользала от них. Сейчас же, закрыв глаза, она чуть сама не упала в руки Амбера. Губы ее с готовностью ждали его грубых поцелуев. Взяв ее на руки, он отнес ее на диван. Расстегивая блузку Дельфины, срывая с нее и с себя одежду, он покрывал поцелуями ее грудь.

Дельфина и раньше разрешала мужчинам дотрагиваться до своей груди, но никогда не позволяла им целовать, а тем более видеть ее. Сейчас, обнаженная, в состоянии блаженного стыда, она снова почувствовала себя так же, как под палящим светом ламп. Его ласки возбудили Дельфину, но он слишком хорошо ее понял, чтобы позволить сейчас испытать оргазм.

— Еще не время, — прошептал он, — еще не время, паршивка, ты должна подождать меня.

Раздвинув ей ноги, он опустил голову, чтобы почувствовать ее запах, но так осторожно, чтобы не коснуться девушки. Забыв всякую стыдливость, она подалась ему навстречу, но он протестующе забормотал. Встав на колени, он вошел в нее со сластолюбивой медлительностью человека, который слишком долго ждал, а потому не хотел, чтобы все произошло чересчур быстро. Он входил в нее медленно, но за его нежностью скрывались порочность и эгоистичность гурмана. Она так нетерпеливо ждала его, что он преодолел ее девственность прежде, чем они оба осознали это, и овладел ею. Только теперь он отпустил ее волосы, и она ощутила, как ее пронзила боль.

Замерев, он сказал:

— Все мужчины в студии хотели тебя, и ты, паршивка, знала это.

— Я не могу больше ждать, не могу, — в экстазе простонала Дельфина. Она не могла уже сдержать дикий оргазм, который совпал с его бурным взрывом.