Пока мы не встретимся вновь

14

Фредди проверила, хорошо ли застегнут шлем. Темные кудри парика, делающего ее двойником Бренды Маршалл, развевались вокруг лица, щекотали нос и попадали в глаза. Она сидела за рычагами управления в модифицированной открытой кабине маленького старого «Джи Би». После двух лет работы пилотом, выполняющим фигуры высшего пилотажа в кино, она прекрасно знала: убеждать костюмеров в том, что ни одна женщина-пилот не станет летать с выбивающимися из-под шлема и соблазнительно падающими на плечи волосами, бесполезно. Однако, по мнению Фредди, воровка драгоценностей с каменным сердцем и стальными нервами, всегда готовая улизнуть в самолете с места преступления, — героиня ее фильма «Рискующая леди» — могла сделать все, даже пилотировать, сидя в ночной рубашке. Именно это и пришлось делать Фредди всего неделю назад. Фредди проверила высоту. Ровно тысяча двести метров, как она и наметила. Она сняла руки с рычагов. Самолет был сбалансирован; здесь, наверху, сегодня, 10 августа 1938 года, не было никакой турбулентности, поэтому самолет летел прямо и ровно и мог лететь так еще очень долго. Во внутренний клапан рукава ее куртки было вшито зеркальце, которым Фредди и воспользовалась, чтобы проверить, не надо ли подкрасить губы. Они оказались такими же яркими, как час назад, когда ее гримировали. Приготовившись начать, Фредди поискала глазами самолеты операторов. Их было четыре: один рядом, слева от нее, три ниже, на разной высоте. Это давало гарантию, что ее прыжок с парашютом будет заснят. Фредди покачала крыльями: это означало, что она готова к старту и видит каждый из четырех самолетов. Этот трюк был не из тех, что можно переснять.

Самолеты операторов дружно просигналили, что все в порядке, камеры включены.

— Ну, Бренда, пора! — воскликнула Фредди, изобразив на лице сначала тревогу, а потом решимость. Схватив бутафорский бархатный мешочек с драгоценностями, она запихнула его в куртку, застегнула молнию и переместилась вместе с парашютом к борту самолета. — Пока, мальчики и девочки, это все пустяки! — выкрикнула Фредди, считавшая эту фразу такой же фальшивой, как и весь сценарий.

Она видела, что камера в самолете, летящем рядом, нацелена на ее губы: слова, которые она только что произнесла, потом озвучит Бренда Маршалл. Фредди нажала ярко-красную кнопку, расположенную сбоку в пилотской кабине. Через пятнадцать секунд динамит разнесет кабину, но к этому времени она благополучно из нее выберется и будет недосягаема для разлетающихся осколков. Едва коснувшись кнопки, Фредди прыгнула вниз. Она рассчитала все так, чтобы ей не помешал ветер, и свободно парила в воздухе. На счет десять она раскроет парашют.

— Раз… два… три… — сказала она и потянулась за вытяжным тросом. И тут прямо над ней, на двенадцать секунд раньше положенного и слишком близко, взорвался самолет. Взрывная волна оглушила Фредди, и она потеряла сознание. Ее тело летело вниз вместе с обломками самолета. Всего в метре от нее пронесся тяжелый двигатель; горящее крыло — в нескольких сантиметрах. Безжизненное тело, облаченное в летный костюм, устремилось к земле.

Фредди не знала, сколько времени падает, когда сознание вернулось к ней. Инстинктивно она рванула кольцо вытяжного троса. Через считанные секунды падение замедлилось: над ней раскрылся огромный белый шелковый купол. Еще не совсем придя в себя, она с облегчением подумала, что, к счастью, не охвачена пламенем. Струи бензина не коснулись ее. Качаясь из стороны в сторону, Фредди смотрела вокруг. Она опасалась, что обломки могут задеть ее, но они летели в некотором отдалении. Три самолета с операторами придерживались заданного курса.

«На сей раз они получат больше того, что им обещали», — подумала Фредди и посмотрела на купол парашюта, который так быстро раскрылся. Капли горящего бензина пожирали поверхность парашюта, спасающего ей жизнь. Фредди посмотрела вниз, на землю. Ей лететь еще метров шестьсот, прикинула она. За это время парашют сгорит. Воздух, наполнявший купол, раздувал пламя. Если даже парашют не сгорит полностью, от него останется так мало, что он уже не замедлит ее падения.

Открыть парашют легко, вот закрыть его в воздухе — чертовски трудно, трезво рассудила она, пытаясь натянуть стропы парашюта, и изо всех сил вцепилась в них в надежде уцелеть. Она собирала стропы вместе, мешая воздуху наполнять купол, и падала все быстрее и быстрее. Теперь лишь вздутие в верхней части шелкового зонтика, где еще оставался воздух, сдерживало стремительность ее падения. Фредди боялась взглянуть вверх и проверить, горит ли еще парашют. Она сосредоточилась на том, чтобы вовремя освободить стропы и заставить парашют раскрыться поближе к земле, пока он не сгорит дотла.

— Пора! — закричала она, увидев площадку, на которой суетились операторы. Она заметила, что Мак побежал туда, где она должна была приземлиться. Фредди разжала руки, выпуская натянутые стропы. Шелк начал резкими толчками вздыматься кверху, но земля приближалась все-таки слишком быстро. Фредди тяжело упала на землю, сломав левую руку и правое колено. И тут, все еще продолжая тушить здоровой рукой купол, чтобы ее не тащило по земле, Фредди потеряла сознание. Очнувшись, она увидела навалившегося на нее Мака и продолжающие работать камеры. Последнее, что она услышала, был голос режиссера: «Продолжайте, продолжайте, мы впишем это в сценарий».

— Обещаешь, что мыло не попадет мне в глаза? — с тревогой в голосе спросила Фредди.

Мак, голый по пояс, стоял на коленях на полу в ванной. Колено и рука все еще были в гипсе, и ее предупредили не мочить повязки, когда она несколько дней назад вышла из госпиталя. Мак решил, что сможет вымыть ей голову, если она встанет, облокотившись на ванну, и наклонит голову вперед.

— Как оно может попасть тебе в глаза?

— Случайно… Это вообще непонятно… Как осторожно ни мой голову, мыло обязательно попадет в глаза. Я ужасно этого боюсь, — ответила она.

— Ты прыгаешь с парашютом и боишься, что в глаза попадет мыло?

— Ты начинаешь меня понимать.

— Наклони голову, зажмурься и ничего не бойся.

— Подожди! — закричала она. — Самый опасный момент не когда намыливаешь, а когда споласкиваешь. Как ты собираешься это делать?

— Возьму кастрюлю с водой и полью тебе на голову. Господи!

— Возьми лучше кувшин с носиком. Кастрюля… Только мужчина может поливать из кастрюли.

— А как насчет лейки? Еще удобнее: каплю туда, каплю сюда…

— Здорово, но… слишком долго. Кувшин подойдет.

— Стой так, Фредди. Я сейчас.

Мак помчался вниз, на кухню, за кувшином. Он пытался не суетиться вокруг нее, как наседка, но это ему не удавалось. Счастливый оттого, что она уцелела, он готов был мыть ее волосы любым способом, лишь бы она позволила. Тяжелый гипс лежал у нее на ноге и руке, но сильная Фредди все же пыталась прыгать, хотя Мак боялся, что она упадет и сломает что-нибудь еще. Его бесценная девочка такая отважная, мужественная, такая стойкая — даже слишком, подумал он, мчась по лестнице наверх и перепрыгивая через три ступеньки.

Вымыв Фредди голову, Мак схватил ее, не обращая внимания на протесты, принес в спальню, положил на кровать и стал сушить ей волосы полотенцем. Хорошо, что она подстригла их покороче, когда начала работать в кино: ей часто приходилось надевать парик, и так было удобнее. Несмотря на это, все равно было трудно управляться с копной спутанных волос. Слегка подсушив волосы, он начал их расчесывать, разбирая прядь за прядью. Она смотрела на него большими задумчивыми зами, полуребенок, полуженщина — ангел Леонардо да Винчи в сцене Благовещения, подумал он.

— Где ты этому научился? — спросила Фредди.

— В детстве у меня был огромный, лохматый, вонючий пес.

— Ты никогда мне не рассказывал, — заметила она.

— Он удрал.

— Это самая печальная история из тех, которые я когда-либо слышала, — выпалила Фредди и залилась горючими слезами.

История была чистой выдумкой, и ошеломленный Мак попытался успокоить Фредди, но чем сильнее он прижимал ее к себе, тем безутешнее она плакала. Постепенно она стала успокаиваться, лишь изредка всхлипывая и приговаривая: «Бедная собачка». Потом затихла, шмыгая носом.

— Что с тобой? — спросил он, когда она успокоилась.

— Сама не знаю, — глухо ответила Фредди, уткнувшись ему в плечо.

— Думаю, это запоздалая реакция на то, что случилось.

Она села и, улыбнувшись ему, как прежде, покачала головой.

— Нет, это не то. Я поняла из-за чего все случилось, — уверенно сказала она, пытаясь убедить Мака. — Специалисты, закладывая динамит, неправильно рассчитали длину запала, хотя никогда в этом не признаются. Это единственная причина. Все остальное было сделано безукоризненно.

— Понимать, Фредди, это одно, а почувствовать, осознать, что это произошло с тобой — совсем другое. Ты испытала шок, хотя и не признаешься в этом.

— Я и не говорю, что шока не было. И к тому же, пропал мой лучший парашют. Но я уже и раньше бывала в авариях и кости ломала, — хорохорясь, заявила она.

— Таких аварий еще не было, — мрачно заметил Мак. — Фредди, когда ты перестанешь заниматься высшим пилотажем?

— А когда ты на мне женишься?

Оба умолкли. С тех пор как полгода назад Фредди стукнуло восемнадцать, она задавала этот вопрос несколько раз, но всегда с юмором, что позволяло Маку, подняв бровь, сделать вид, что он относится к этому, как к одной их ее дерзких шуточек, и не отвечать. Теперь вопрос прозвучал так, что требовал прямого ответа. Мак страшился этого момента, который казался неизбежным и приближался с каждым месяцем. Помедлив немного, Мак покачал головой.

— Фредди, послушай…

— Мне не нравятся ответы, которые начинаются так. Когда, Мак?

— Фредди, дорогая, я…

— Посмотри на меня. Когда, Мак, когда?

— Я не могу, — с трудом проговорил он. — Не могу.

— Ты же не женат. Почему же ты не можешь? Можешь. Это проще простого. Мы могли бы хоть сегодня полететь в Вегас и немедленно пожениться. Ты просто не хочешь, да?

— Не хочу. Это было бы нечестно, Фредди, и непростительно. Тебе всего восемнадцать, а мне сорок два. Мы принадлежим к разным поколениям. Я слишком стар для тебя!

— Ты прекрасно знаешь, что для меня это не имеет никакого значения! — горячо воскликнула она. — Я никого никогда не любила, кроме тебя, и не выйду замуж ни за кого, кроме тебя. Клянусь! Никогда! Сколько бы лет тебе ни было, ты никогда не избавишься от меня, Мак. Я буду рядом с тобой, когда тебе будет сто, а мне перевалит за восемьдесят. Чем старше мы будем, тем незаметнее станет эта разница.

— Фредди, ты начиталась глупых книжек, это чушь. Эта разница останется навсегда. Ты еще ребенок, перед тобой вся жизнь, а я уже прожил лучшую часть жизни. Такова реальность.

— Это нечестно! — убежденно сказала она.

— Черт возьми, думаешь, я не знаю этого?! С моей стороны было нечестно заниматься с тобой любовью с самого начала, потому что, если бы я пресек все тогда, ничего бы не случилось. Я каждый день проклинаю себя за эту слабость. Но я не мог справиться с этим, потому что слишком давно люблю тебя. Я ни в чем не мог отказать тебе и до сих пор не могу… ни в чем, кроме этого. Я не женюсь на тебе, Фредди. Это было бы неправильно.

— Ничего удивительного, что от тебя сбежала собака, — беззаботно заметила Фредди. — Вообще-то я и не собиралась выходить сейчас замуж, просто хотела, чтобы ты вел себя порядочно, но ты такой добродетельный старикашка, что я передумала.

— Я знал, что ты одумаешься, — поспешно согласился Мак. Неужели она считает, что он не видит ее насквозь после всех этих лет? Неужели он поверит в то, что Фредди, никогда не отступавшая от задуманного, вдруг передумала? — Хочешь, я оботру тебя мокрой губкой?

— Не-а. Я еще чистая после вчерашнего. Не веришь — проверь. Давай, я не обижусь.

— Дельфина задала мне сегодня утром очень странный вопрос, — сообщила Аннет де Лансель мужу и замолчала.

Виконт Жан-Люк де Лансель вздохнул с покорностью, выработанной долгими годами супружества. Он знал, что любой странный вопрос Дельфины ему придется выслушать подробно, с размышлениями и комментариями о природе человеческого поведения, столь же обязательными, как разъяснение каждого слова в длинном средневековом манускрипте. Но получит он эту информацию не раньше, чем начнет с энтузиазмом выведывать все у жены. Он настроился на нужную волну, подкрепившись на ночь стаканчиком охлажденного шампанского, столь необходимого в невероятно жаркую августовскую ночь 1938-го. На этот раз ему все удалось значительно быстрее, чем обычно.

— Она хотела узнать, теоретически, конечно, нет ли какого-нибудь верного способа разлюбить, — многозначительно сказала Аннет де Лансель, заинтригованная и обеспокоенная.

— И что ты ей сказала? — спросил он, удивляясь тому, что его это заинтересовало.

— Жан-Люк, ты не понял главного. Совершенно очевидно, что, если она хочет разлюбить, значит, влюблена в кого-то неподходящего. И, видимо, без ума, поскольку просит совета у меня. Такая независимая девушка, как Дельфина, не стала бы обращаться за советом к бабушке ни при каких обстоятельствах.

— Никогда бы не подумал, что она способна влюбиться, — изумился Жан-Люк.

— Жан-Люк! — возмущенно воскликнула Аннет.

— Никогда не встречал девушки, менее способной на чувство, а тем более неразделенное. Когда она приехала, мне показалось, что она выглядит подавленной. Я подумал, что, может быть, это как-то связано с ее театральной карьерой.

— Не театр, дорогой, а кино.

— Это одно и то же. Я все жду, когда ты скажешь, что ей посоветовала.

— Я сказала, что если какая-нибудь девушка, теоретически, конечно, влюблена, но хочет избавиться от этого чувства, ей следует представить себе, что объект ее любви наделен самыми отвратительными привычками и она узнает о них только тогда, когда будет уже слишком поздно. Она ответила, что это хорошая идея, но я уверена, она не воспользуется ею. А я, между прочим, думаю, что это и впрямь не такая уж плохая идея. А как тебе кажется? Она поблагодарила меня мило и печально, как ей свойственно, взяла машину бедняжки Гийома и поехала покататься.

— Гм-м… — Жан-Люк взял Аннет за руку. Их старший сын умер от рака всего три месяца назад. Его не оплакивали жена и дети, которых у него никогда не было, но по нему тосковали родители. Все, кто работал на виноградниках, уважали его, хотя и не слишком любили. — Не беспокойся, дорогая, — сказал он. — В таком возрасте любовь еще не так опасна. Дельфина справится с этим, как бы там ни было.

— Ей двадцать, а не четырнадцать, Жан-Люк. Этого уже достаточно для… чего угодно… всего. Как же мне не беспокоиться?

— Только не вздумай вмешиваться, Аннет. Заклинаю тебя. Когда в прошлый раз ты надумала решить ее проблемы, мы устроили ужин, и смотри, что из этого получилось, — предостерегающе сказал он и приготовился взгромоздиться на старую высокую кровать, служившую им почти шестьдесят лет.

Дельфина сидела в своей комнате у окна, смотрела на полную августовскую луну и кляла себя почем зря. Надо же было такому случиться! Это шло вразрез с ее твердыми представлениями о том, как прожить жизнь, получая от нее максимальное удовольствие, сводило на нет все ее усилия, благодаря которым она научилась властвовать над мужчинами, обесценивало опыт, приобретенный еще в университете. Но настоящую житейскую мудрость она приобрела в Париже под руководством Бруно. Это разрушало ее представления о своем теле и о том, как удовлетворять его потребности с помощью полдюжины любовников. Это шло вразрез с ее волей, которая казалась ей несгибаемой. Хуже всего то, что это подавляло самый сильный ее инстинкт — инстинкт самосохранения.

«Ты не можешь влюбиться в такого человека, как Арман Садовски!» Она колотила кулаками по подоконнику, пока ей не стало больно. «Тебе не нравится Арман Садовски!» Но она влюбилась! Но он ей слишком нравился!

Когда же произошла эта нелепица? Может, это случилось в первые недели съемок, когда Дельфина поняла, что он сумел максимально раскрыть ее способности, а ее игра оказалась вовсе не следствием необузданной сексуальности, как она считала с момента первой пробы в «Майерлинге» с Нико Амбером? А может, это просто осознание того, что она действительно актриса, а не самовлюбленная девчонка, которую возбуждала съемочная группа, свет и камера? Может, все связано с ее внутренним состоянием?

С первого дня их совместной работы Дельфина забыла о существовании съемочной группы. Все нужны были здесь лишь для того, чтобы выполнять распоряжения режиссера. Лампы предназначались только для того, чтобы обеспечивать освещение, камеры — чтобы фиксировать действие. Ни один мужчина не дотронулся до нее с начала съемок нового фильма.

Да, наверное, ее чувства чисто профессиональные; совершенно естественно восхищение человеком, который может дать то, что не удалось никому другому. Что-то вроде благодарности Галатеи Пигмалиону? Никто и никогда не называл это чувство любовью. «Перенос чувства». Так говорили об этом другие актеры. Все знали, что каждый всегда немного влюблен в своего режиссера. Все режиссеры по-своему привлекательны, иначе они не стали бы режиссерами. Это входило в искусство создания фильма. Немного влюбиться, думала она, только немного. И это нормально. Но будь она немного влюблена, это прошло бы после того, как фильм отсняли, что было пару месяцев назад, в июне. Сейчас у нее уже был бы любовник, если бы она тогда была лишь немного влюблена и успела исцелиться.

Вероятно, ее чувства подогревались еще и тем, что она прекрасно понимала, что произвела на Армана Садовски, в отличие от других мужчин, не особенно сильное впечатление. Пожалуй, это не совсем точно, мысленно поправила себя Дельфина. Не произвела вообще никакого впечатления. А может, это в природе таких, как она, привыкших вызывать восхищение, мазохистски увлечься тем, кого, говоря языком Марджи Холл, трудно расшевелить? Невозможно расшевелить? Очень может быть. Если бы только Дельфина заметила хорошо знакомые признаки того, что он увлечен ею, скорее всего, любовь исчезла бы бесследно. Так ли? У нее не было возможности это проверить. Дельфина представила себе на минуту, что Арман Садовски проявляет к ней романтический интерес, и ее голова закружилась так, будто луна закачалась в небе, как бумажный змей на веревочке в ветреный день.

Нет, все началось в какой-то момент во время съемок, и это результат его умелого манипулирования, решила она, поспешно отведя взгляд от луны. Как же его еще назвать, как не умелым манипулятором? Он прекрасно знал, на каких струнах играть, какие слова произносить и как подчинять себе людей. Она наблюдала, как он ведет себя с другими членами съемочной группы. То кнутом, то пряником он энергично добивался от каждого всего, что хотел.

Но почему же тогда другие актрисы, занятые в фильме, не влюбились в него? Она специально подолгу болтала с ними, удивляя их своим дружеским расположением. Они охотно говорили о Садовски. Он вызывал их интерес, но только как режиссер, ни больше ни меньше. Они были абсолютно уверены в том, что он не женат, знали, что у него нет постоянной подруги, что его семья приехала из Польши много лет назад, и думали, что он еврей, но с этими поляками никогда ничего не известно! Он не давал никаких поводов для сплетен, не проявлял особого внимания ни к одной из них, поэтому их интерес этим исчерпывался. К неудовольствию Дельфины, они отправлялись по своим делам. Возможно, еврей, возможно, неженатый, точно, что польского происхождения. Что тут еще пережевывать?

Постарайся хоть раз в жизни быть честной с собой, строго сказала себе Дельфина. Это началось, когда он, сняв очки, посмотрел на тебя. Этого было достаточно, чтобы ты влюбилась в него. Повернулся вместе со своим креслом и взглянул на тебя. Тряпка! Жалкая тряпка, вот кто ты. И что же ты теперь собираешься делать?

Гипс с руки и колена Фредди к концу августа был снят. Стало ясно, что скоро она полностью восстановит свои силы. Фредди наняла тренера из группы акробатов, и он каждый день занимался с ней, показывая различные приемы эквилибристики, которые могли ей пригодиться. Теперь, когда она не боялась упасть, Мак мог оставлять ее дома одну. Он вернулся к своим многочисленным обязанностям: давал уроки пилотирования и выполнял двойную работу для студии «Юниверсал», предоставляя для съемок самолеты устаревших моделей и руководя воздушными съемками субботнего сериала «Знаменитый ас», навеянного приключениями Эдди Рикенбейкера.

К концу сентября 1938 года Фредди могла уже снова летать на своем самолете, экстравагантном скоростном «Райдере», который она купила, как только заработала большие деньги. Она не устояла перед красивой машиной. Это был первый самолет обтекаемой формы с двигателем фирмы «Пратт и Уитни» мощностью в четыреста пятьдесят лошадиных сил. У этого белого самолета убирались шасси. Обзор из открытой кабины был таким, какого Фредди не помнила ни в одном из самолетов, на которых ей приходилось летать. На своем самолете она завоевала первую награду на международных соревнованиях по высшему пилотажу в Сан-Луисе в мае 1937 года. Она участвовала в соревнованиях на скорость по маршруту Истрия — Дамаск — Париж в августе 1937 года и заняла третье место из-за неожиданного шторма над Альпами. В ноябре 1937 года она перелетела из Ванкувера в Агуа-Калиенте в Мексике за пять часов восемь минут, отстав на четырнадцать минут от Фрэнка Фуллера. Результат был неплохим, но для победы ей не хватило пятнадцати минут. Тем не менее она получила награду, заняв второе место, а в начале 1938 года завоевала несколько наград на местных скоростных соревнованиях, заняв первые места. С весны у нее было так много работы в кино, что на участие в соревнованиях не оставалось времени.

Сейчас, летя вдоль побережья в сторону Санта-Круса, она раздумывала над тем, стоит ли отказаться от некоторых предложений в кино и начать бороться за новые рекорды. Из-за несчастного случая она пропустила Национальные авиационные соревнования, но теперь это ее не волновало. Ну и что, если Кокран выиграла «Бендикс»? Ей нравится просто летать, и не надо ничего доказывать, подумала она, следя глазами за причудливо двигающимися облаками. Ей не надо думать ни о том, чтобы выиграть лишнюю минуту, ни о том, что забрызганы навигационные приборы. В это утро Фредди не спеша определяла по Тихому океану, покрытому бледно-лиловой глазурью, где она находится, не сверяясь ни с какой картой.

Именно эту радость имели в виду пилоты, когда шли из ангаров к своим самолетам, говоря: «Собираюсь полетать». В этих простых словах всегда слышалось волнение. Фредди удивилась тому, насколько она соскучилась по своему самолету, как ей недоставало физического контакта с ним. Ровный звук мотора был ни с чем не сравним: не рычание, не гудение, а что-то совсем особое. Она скучала по запаху кожаного сиденья, по ремням безопасности, по дросселю, по ручке управления, по рулям направления и высоты. Она скучала по своей машине. До сегодняшнего дня Фредди не понимала всей полноты ощущения полета. Она могла посвятить целые страницы лирическому описанию неба, подробнейшим образом рассказать, как выглядит земля сверху, но без личного контакта с машиной эти впечатления ничем не отличались бы от впечатлений любого пассажира. Не научись Фредди управлять самолетом, она не ощутила бы свободы. Все очень просто. Этого ощущения абсолютной свободы ее нельзя лишать надолго.

Какое-то время она летела, ни о чем не думая, управляя самолетом автоматически, полагаясь на рефлексы. Она глубоко переживала чувства, связывающие ее с самолетом.

Неожиданно Фредди ощутила голод и посмотрела на карту, чтобы найти ближайший аэропорт и там пообедать. Меньше чем через полчаса она прилетит в Санта-Крус. Ее белый «Райдер» мог развить скорость больше четырехсот километров в час, если ей понадобится, а кафе в аэропорту Санта-Круса Фредди нравилось. Повернув самолет в сторону маленького прибрежного городка, она подумала о том, что зря не захватила с собой бутерброд. Но уж лучше свернуть туда, чем умирать с голоду.

Как она счастлива, думала Фредди, приготовившись сбавлять высоту. Не только потому, что может летать, поняла она. А еще и из-за Мака. Вчера после ужина он поехал на машине за мороженым, так как ей вдруг захотелось мороженого. Мак вернулся с таким количеством мороженого, что его невозможно было съесть. И она сказала совершенно невзначай, шутя и совсем ни на что не намекая, что из него получился бы прекрасный отец. И он даже не насупился, не разозлился, не разволновался, не запротестовал, не сказал, что слишком стар или что это было бы неправильно, — то есть ничего из своей обычной чепухи. Он только обронил: «Мне не нужно никаких детей, когда у меня есть ты». Но что-то в его глазах подсказало ей, что она затронула его больное место. Возможно, он мечтал иметь детей, но не признавался себе в этом. Тут-то она и поняла, что когда-нибудь сможет заставить его жениться, если забеременеет. А это будет очень скоро.

В последний день сентября 1938 года Поль де Лансель погрузился в чтение вечерних газет. Весь месяц он не мог думать ни о чем другом, как о кризисе в Европе. Между тем большая часть жителей Калифорнии относилась к этому, как к одному из конфликтов, вечно раздирающих дальние страны, и по возможности игнорировала его.

Три раза за этот месяц угроза войны становилась реальной. В начале сентября Гитлер потребовал аннексии чехословацких Судет, объясняя это желанием защитить права проживающих там граждан немецкой национальности. Как известно, этот район изобиловал шахтами, промышленными предприятиями и фортификационными сооружениями. Трижды британский премьер Чемберлен летал в Германию, чтобы образумить зарвавшегося диктатора. Чехи собирались защищать свою страну, но никто в Европе, кроме Сталина, не испытывал желания воевать. Союзники Чехословакии, Британия и Франция, не хотели воевать вот уже свыше двадцати лет, после того как миллионы их граждан погибли во время мировой войны. Тридцатого сентября Гитлер и Чемберлен с согласия французского премьера Даладье подписали Мюнхенское соглашение. На этот раз войны удалось избежать. Разум возобладал.

— Слава Богу, — сказал Поль.

— Ты действительно думаешь, что теперь не о чем беспокоиться?

— Нет, не думаю. Всегда есть о чем беспокоиться… но, по крайней мере, этот документ — свидетельство доброй воли. Ты только послушай, дорогая, — сказал он и прочел вслух: — «Мы считаем это соглашение, подписанное вчера вечером, и англо-германское соглашение по военно-морским силам символом горячего желания двух народов никогда больше не вступать в войну друг с другом». Должен сказать, даже как циничный дипломат, что это выглядит правильным шагом.

— А что будет с Чехией?

— Франция и Британия дали торжественное обещание защищать ее территориальную целостность. Там всегда были проблемы, но не начинать же из-за них новую войну. Ну, теперь мы можем снова обсудить наши с тобой планы. Как ты считаешь, дорогая, когда нам лучше поехать во Францию, в конце октября или в самом начале весны?

— На сколько ты сможешь уехать?

— Я уже использовал часть отпуска в этом году. Если мы подождем до весны, я мог бы уехать на пару месяцев, а если поедем в октябре, то еще застанем конец лучшего сезона в Шампани.

— Жаль, что нас не было там, когда умер Гийом, — задумчиво произнесла Ева.

— Мне тоже. Отец в своих письмах настойчиво просит меня не оставлять дипломатическую службу ради того, чтобы помогать ему в его деле. Кажется, он думает, что от меня будет больше вреда, чем пользы, — грустно заметил Поль. — Что правда, то правда. Не так уж много я знаю о том, как делать настоящее шампанское или продавать его, но никогда не поздно этому научиться. Он говорит, что его старшие рабочие без труда заменят Гийома. Их отцы тоже работали на него, а деды — на его отца. Все это уходит в такое далекое прошлое, что трудно даже вспомнить. Точно так же он доверяет своим виноделам, братьям Мартэн. Отец еще слишком крепкий, чтобы сложить бразды правления, и твердый в своих решениях.

— Ты считаешь, что сможешь в свои пятьдесят три года акклиматизироваться там? — с сомнением спросила Ева. — В конце октября там может быть очень холодно, а весна в лучшем случае через пять месяцев.

— Ты намекаешь на то, что меня испортила Калифорния?

— Такое случается с лучшими из нас. Даже с французами. В крови происходят какие-то изменения, когда долго живешь здесь. То же и в тропиках. В один прекрасный день, а он не за горами, дом Ланселей и Вальмон перейдут к тебе, хочешь ты того или нет. От моего желания это тоже не зависит. Честно говоря, я с ужасом думаю об этом. Так зачем нам это приближать? По-моему, нам лучше подождать до весны. Мы могли бы провести месяц в Париже с Дельфиной и месяц в Шампани.

— Договорились. Май в Париже с Дельфиной, а июнь в Шампани с родителями. Будем наблюдать за тем, как пчелы занимаются любовью с цветками винограда, — пошутил Поль.

«Он опять умудрился поговорить обо всем на свете, — подумала Ева, — кроме положения в Китае и Японии, но даже не упомянул о том, что у нас есть еще одна дочь. А ведь Фредди, как он, наверное, догадывается, живет в нескольких километрах от нас». Раз Поль не хочет об этом знать, она не станет ничего говорить ему сама. Хорошо уже то, что он пришел в себя, избавившись от мучительных чувств, обуревавших его первые месяцы после ухода Фредди. Теперь Поль любил жену так же горячо, как прежде. Что касается Фредди, они давно уже пришли к молчаливому соглашению, подобному Мюнхенскому, — не вступать из-за нее в войну друг с другом.

В сентябре Дельфина начала сниматься в новом фильме. Ее партнером на этот раз был Жан-Пьер Омон. Она начала новый фильм, надеясь на чудо, которое избавит ее от наваждения, ибо считала, что ее чувство больше похоже на наваждение, чем на любовь.

Однако в конце сентября она поняла, что все не так просто. Она играла, полагаясь на свой природный талант и используя технику, обретенную за два года почти непрерывной работы. Все шло прекрасно. Какой бы сложной ни была сцена, Дельфина всегда оказывалась великолепной партнершей. Она умела слушать, а это уже было половиной успеха. Камера улавливала на ее лице больше эмоций, чем их было на самом деле. Новому режиссеру она нравилась, а ей было приятно работать с ним, хотя играла она без вдохновения. Абель пытался устроить ей контракт на фильм с участием Габена. Будущее улыбалось ей.

Омерзительным было настоящее. Ложась спать поздно, она долго не могла уснуть: ей мешали мысли о Садовски. Просыпалась Дельфина слишком рано. Сон ее внезапно обрывался мыслями о Садовски. Весь день в студии она тоже думала о нем. Так больше не могло продолжаться.

Существовал только один способ избавиться от этого наваждения — встретиться с Садовски лицом к лицу. Чары отступят перед реальностью, но для начала, чтобы преодолеть это чувство, необходимо сказать о нем вслух, открыто. Это унизительно, нелепо и совершенно не соответствует ее принципам. Если она просто скажет ему, что чувствует, он, вероятно, останется равнодушным и глухим, но это, возможно, выведет ее из неестественного для нее состояния. Еще лучше, если он пожалеет ее. Безусловно, он настолько вульгарен, что даст ей это почувствовать. Жалость! Вот что ей поможет.

Позвонив ему, она сказала, что ей необходим совет по поводу ее нового фильма. Режиссер заволновался.

— Послушай, детка, я чертовски занят, но, если у тебя проблемы, я постараюсь выкроить время. Давай встретимся у «Липпа» в восемь тридцать, хотя нет, я лучше перекушу на месте — мы переснимаем сложную сцену. Приходи ко мне домой в десять. Если меня еще не будет, значит, я убил актера. Знаешь, где я живу? Отлично, увидимся вечером.

Знает ли она, где он живет? Да она уже полгода это знает. Дельфина десятки раз проходила мимо в надежде встретить его. Она могла бы доехать туда на автобусе, на метро, дойти пешком, даже доползти хоть через весь Париж. Тем не менее, Дельфина вызвала такси. Она не хотела, чтобы ее шофер задумывался над тем, почему она едет куда-то в десять вечера и возвращается через полчаса, как незадачливый вор-домушник.

Нет необходимости подбирать особый туалет. Что бы она ни надела, ему все равно. Но, чтобы изгнать нечистую силу, надо надеть черное платье. Что-то похожее на одежду священника, аскетическое, строгое. Новое платье от Шанель с одной ниткой жемчуга. Отличное платье, купленное в прошлом году по совету Бруно. Вторая нитка жемчуга тоже не повредила бы, но она будет выглядеть более… «Опять ты за свое, неисправимая дура! — обругала себя Дельфина. Зубы ее стучали, хотя в комнате было очень тепло. — Хочешь произвести впечатление на человека, которого невозможно пронять». Но платье от Шанель вселит в нее уверенность, решила она, надев эту жемчужину осенней коллекции. Армейские офицеры, представая перед трибуналом, надевали парадные мундиры. Даже Мата Хари старалась выглядеть эффектно во время казни. Так думала Дельфина, накладывая на лицо косметику дрожащими руками и причесываясь. Теперь она выглядела моложе своих двадцати лет и гораздо красивее, потому что глаза ее были испуганными, а лицо печальным.

Накинув черное пальто, тоже от Шанель, она решила, что в столь позднее время можно выйти без шляпы. Сидя в такси и пересекая Сену, чтобы попасть на левый берег, она пожалела о том, что не подготовила сценария. Для изгнания нечистой силы нужен сценарий, испытанный временем. Но ей ничего не приходило в голову, кроме мысли о том, что она должна избавиться от навязчивой идеи, пока с ней ничего не случилось.

Арман Садовски жил почти над «Липпом», в старом, довольно ветхом многоквартирном доме, будто нависавшем над бульваром Сен-Жермен. Дельфина с тоской посмотрела на публику на террасе «Кафе Флёр», располагавшегося напротив. Счастливые люди пили, подзывали официантов, болтали, наслаждались одним из последних теплых осенних вечеров. Она отвела взгляд от этой приятной картины и толкнула тяжелую дверь. Спросив консьержку, на каком этаже живет Садовски, она поднялась на самый верх.

Арман Садовски, странно возбужденный, открыл дверь в ту же секунду, как Дельфина нажала на кнопку звонка. Он был без пиджака, без галстука и небрит. Дельфина уже забыла, что он высокий, и растерялась, так неожиданно оказавшись в его квартире.

— Как тебе это нравится? — вместо приветствия спросил он, взмахнув перед ней газетой.

— Я еще не успела просмотреть вечерние газеты.

— Похоже, что мир. Немцы хотят воевать не больше, чем мы. Гитлер в конце концов подписал соглашение.

— Может, он испугался линии Мажино?

— Даже ты знаешь о линии Мажино? Потрясающе! — Усмехнувшись, он жестом пригласил ее войти в комнату.

— Нет человека, который не знал бы о линии Мажино. Французы только об этом и говорят. Да зачем я, собственно, пришла?

— За советом. Ты сказала, что у тебя проблемы с новым режиссером.

— Дело не совсем в этом.

— Я так и подумал. Скорее, у него проблемы с тобой. Что тебе налить?

— Джин, без всего.

— Американцы, — сказал он, качая головой, — только американцы пьют чистый джин.

— Англичане тоже, — устало ответила она. Ничего более остроумного она не придумала.

— Да, детка, садись. Извини, забыл предложить.

Он протянул ей стакан и указал на большое кожаное кресло. Даже не бросив взгляд на большую неприбранную комнату, Дельфина опустилась в кресло и сделала глоток.

— Ну так почему ты пришла? В чем проблема?

— Я люблю тебя.

Оказалось, что произнести эти слова гораздо легче, чем она думала. Дельфина сказала это по-французски, а на всех языках, кроме английского, это звучит совсем иначе. По-английски она не смогла бы этого сказать. Осушив стакан, Дельфина бессмысленно смотрела на него.

Садовски задумчиво снял очки и несколько минут внимательно смотрел на нее.

— Похоже, что так, — наконец сказал он. Его тон подтвердил ее худшие опасения.

— Тебя это даже не удивило! Боже мой, какой эгоцентризм! — Неожиданно ее захлестнула злость, долгожданная злость.

— Долго же ты ходила вокруг да около, — сказал он, словно не поняв ее состояния.

— Это ты говоришь обо мне? — подозрительно спросила она.

— С какой стати?

— Ладно, неважно. Хорошо, теперь ты знаешь. Тебе есть что сказать?

— Ты невероятно избалована.

— Я это знаю. Что-нибудь еще? — резко спросила Дельфина.

Его слова о ее избалованности не избавляли от наваждения. Вот если бы он пожалел ее! Зачем, черт возьми, он снял свои очки! Ей хотелось погладить слабую вмятину на его носу и те вмятины, что остались возле глаз, таких необыкновенных, то ли близоруких, то ли дальнозорких. Ей хотелось потереться щекой о его поганую однодневную щетину, схватить его за длинные спутанные волосы, притянуть к себе и прижаться к его губам.

— Ты избалована привилегиями, которых ничем не заслужила, кроме того, что хороша собой. Ты всегда извлекала, извлекаешь и будешь извлекать из этого выгоду. Отвратительно!

— Это не моя вина. Я ничего для этого не делаю.

— А я этого и не говорил. Я сказал, что это отвратительно.

Он замолчал, размышляя.

— Какое все это имеет отношение к тому, что я тебя люблю? — снова заговорила Дельфина.

Первый раз он, кажется, не обратил внимания на эти слова.

— Я слышал, ты многим причинила боль.

— Что мне делать, если мужчины влюбляются в меня? Я не могу ответить им тем же по команде, — возразила Дельфина. «Что ему наговорили? В каком свете ее выставили?»

— Я понял, что ты сексуально опасна, детка. Когда ты даешь волю чувствам, надо вывешивать предупреждение о шторме.

— Я никогда никого не любила, — призналась Дельфина.

— Это не оправдание.

— Ты говоришь, как моя мать.

— Ну и что? Как я понимаю, ты специализируешься на режиссерах, а в промежутках не брезгуешь продюсерами.

— Это гадко.

— Но соответствует действительности. Я не собираюсь вписываться в мир твоих иллюзий и становиться еще одним режиссером, которому ты оказала честь.

— А я никогда и не просила тебя! Я даже пальцем не шевельнула, когда мы работали вместе. Я бы хотела, чтобы все это осталось только фантазиями. Ты уже не мой режиссер. Ты что, не понимаешь? Я тебя люблю!

— Понимаю, детка, и даже слишком хорошо. В тебе есть что-то дьявольское. Честно говоря, ты напугала меня до чертиков.

— Трус! С меня хватит. Я ухожу.

Дельфина встала. Того, что он сказал, было достаточно, чтобы попытаться изгнать нечистую силу. Она не могла больше выдержать. Это уж слишком: быть здесь и не сметь прикоснуться к нему! А ведь он говорил о ней. Неважно, что он говорил. Это все равно лучше, чем если бы он не замечал ее.

— Садись. Я еще не закончил. Тебя не удивляет, откуда я знаю, что ты меня любишь? Как ты думаешь, откуда?

— Мне наплевать. Как это характерно для тебя — все анализировать, — горько сказала она. — Твоя профессия обязывает тебя догадываться о том, что чувствуют люди. Может, я выдавала себя десятки раз. Впрочем, какая разница? Мы что, обсудим то, как, с точки зрения режиссера, надо играть неразделенную любовь? С точки зрения такого блестящего режиссера, как Арман Садовски?

— Замолчи, Дельфина. Ты слишком много говоришь.

Он улыбнулся каким-то своим мыслям.

— Ты так доволен собой, что просто противно. Я очень жалею, что пришла сюда. Мне следовало догадаться обо всем.

— Я тоже тебя люблю, — медленно выговорил он. Улыбка исчезла с его лица. — Моя любовь сильнее страха. Поэтому я знаю, что ты говоришь правду.

— Ты? Любишь меня? — недоверчиво и радостно воскликнула Дельфина. — Этого не может быть! Если бы ты любил меня, то сказал бы мне. Мне не пришлось бы приходить сюда… и… бросаться к твоим ногам.

— Я надеялся, что если ты любишь меня, то как-то покажешь это.

— Если?

Куда делось ее желание изгнать нечистую силу? Зачем сейчас рассуждать о любви? Если бы она была, он не мог бы скрыть ее. Почему она слушает его так, словно от этого зависит ее жизнь?

— Как мне было убедиться в этом во время съемок фильма? А вдруг все это лишь часть твоего хорошо отработанного сценария.

— О!

— Именно так!

Они сидели, повернувшись друг к другу и уставившись в пол, восторженные и ликующие, смущенные и потерявшие дар речи. Прошлое ушло, будущее было неопределенным, а вокруг них рушился мир.

— Когда? — наконец требовательно спросила Дельфина, возвращаясь к запутанному настоящему. — Когда ты влюбился в меня?

— Неважно.

— Ты должен мне сказать.

— Это слишком глупо.

— Когда?

Она была непреклонна. Ему пришлось признаться.

— Во время нашей первой встречи в моем кабинете, когда я повернулся и посмотрел на тебя. Я ничего не знал о тебе. Это слишком глупо даже для Голливуда.

— Но не для меня. А почему? Почему ты в меня влюбился?

— Интересно, кто это привык все анализировать?

— Я имею на это право, — заявила она, совершенно уверенная в этом. — Почему?

— Ты достала меня, детка. Не знаю. Без всякой причины, просто любовь с первого взгляда. Бог помог. Поверь, это было случайно. Иди сюда.

«А что двигает мной?» Раз она способна дразнить его, наваждение должно исчезнуть. Теперь это обыкновенная, простая, бесценная и прекрасная любовь. Магия.

— Ох уж эти актрисы! — Он встал, шагнул к Дельфине и поставил ее на ноги. Протянув к ней руки, он расстегнул замочек жемчужной нитки. — Положи куда-нибудь. Жалко, если порвется.

— Ты хочешь меня поцеловать?

— Всему свое время. Сначала я собираюсь тебя раздеть. Расстегнуть пуговицу за пуговицей. Я должен поберечь твое платье. Оно слишком прекрасно.

— Прекрасно для чего?

— Для сцены, в которой девушка приходит к тому, кого любит.

Такое замечательное платье, такое строгое, с таким декольте! Бедный простак, у него не было выбора!

Вечером того дня, когда Фредди впервые подняла в небо свой белоснежный «Райдер», она легла спать необычно рано. Мак сидел за кухонным столом. Перед ним лежал листок почтовой бумаги. Он только что закончил читать газету и с отвращением кинул ее на пол. Ему приходилось состязаться в небе с бесстрашными и коварными германскими пилотами столько раз, что он уже сомневался, отступят ли они когда-нибудь. Последние двадцать лет казались затянувшимся трудным перемирием, а Мюнхен еще одной выигранной ими битвой.

Где они атакуют в следующий раз? И когда это случится? Их поступь ускорялась начиная с 1933 года, когда он впервые услышал звук приближающихся пушек. Теперь, после принесенных в жертву Судет, вопрос стоял уже так: не «если», а «когда». Любой человек, думал он, наблюдающий с воздуха, насколько условны все границы и как трудно их распознать сверху, понимает, что изоляционизм не продержится долго. Год? Может, меньше?

Новость из Мюнхена еще больше утвердила его в решении, принятом им вчера, когда Фредди сказала, что он мог бы стать хорошим отцом. Ее слова послужили ему предостережением, помогли преодолеть мучительные колебания и преступить черту, на что он, презирая себя, никак не отваживался уже несколько недель. Фредди пока не беременна. Он знал это. Пока этого нет, но, так же, как начало следующей войны, это лишь вопрос времени. Взяв ручку, он начал писать, тщательно взвешивая каждое слово и стараясь выразить самое главное.

Дорогая Фредди,

я должен тебя оставить. Это единственный выход для нас. Я знаю, ты мечтаешь о замужестве и ты понимаешь, что если бы ты забеременела, я бы женился на тебе. Поэтому я ухожу, чтобы ты могла жить так, как надо. Ты еще не начала жить по-настоящему. Я не хочу подрезать тебе крылья.

Ты знаешь, как я отношусь к браку с тобой. Я и так вел себя нечестно по отношению к тебе и больше не хочу обманывать тебя. Я уже много раз пытался сказать это и буду повторять снова и снова, но это ничего не даст. Ты все равно не поверишь, что я действительно так думаю. Ты не оставишь меня, пока я не уйду сам. Все, что у меня есть, твое: дом, самолеты, мой бизнес. Делай с этим, что хочешь.

Единственное, о чем никогда не думай, это о том, что я недостаточно любил тебя. Будь только я моложе — я бы женился на тебе хоть завтра, я бы женился на тебе давным-давно. Я отпускаю тебя лишь потому, что слишком тебя люблю. Ты не можешь связывать со мной свое будущее, любимая моя девочка.

Мак

Прочитав письмо, он отложил ручку в сторону, взял листок, сложил его пополам и вывел ее имя. Потом прижал листок кувшином с полевыми цветами, который она всегда держала на столе, и пошел к шкафу — взять сумку с вещами. Он упаковал ее, пока Фредди летала. Если бы был другой выход, подумал Мак, он бы нашел его. Но другого выхода нет. Она оправится от этого удара. Он — нет.

Только спустя много часов после того, как Мак на бешеной скорости мчался на машине в сторону севера, он осознал, куда едет. Он проехал сотни километров, стремясь лишь к одному — оказаться как можно дальше, пока не передумал. Уехать туда, где он освободится от воспоминаний. Только на рассвете он почувствовал себя в безопасности, хотя знал, что уже скоро Фредди прочтет письмо.

Он подумал, что мог бы воспользоваться одним из своих самолетов, улететь в Ванкувер, за границу, и поступить там на военную службу. Там была база канадских ВВС. А если не туда, то в Торонто. Им всегда нужны были инструкторы, и они не придирались к возрасту. Никого не привлекал этот вид работы. Никто не хотел этим заниматься, едва выучивался летать. По крайней мере, он протянет людям руку помощи, сделает хоть одно полезное дело в отпущенные ему дни.