Пока мы не встретимся вновь

4

С бессердечной жестокостью, проявляемой порой этой, без сомнения, испорченной женщиной, Вивьен де Бирон размышляла, что совсем неплохо и, может, очень даже удачно, что Ален Марэ поправляется не так скоро, как он надеялся. Доктора настаивали, чтобы Ален оставался в больнице, пока его состояние не станет удовлетворительным, а поскольку в Париже продолжалась типичная для этого города влажная, с частыми заморозками зима, дело шло к тому, что он мог проваляться там до дня взятия Бастилии в июле. Поэтому не было опасности, что он внезапно вернется домой и узнает, что его Мадлен стала дебютанткой «Олимпии» — прославленной «Олимпии», куда он никогда не попадет иначе как зритель.

Вивьен посоветовала Мадлен ничего не рассказывать Алену о новой работе, и девушка послушалась ее. «Она, должно быть, сердцем поняла, как поет Фрегсон. Да это и неизбежно, ведь они теперь на одной сцене, участвуют в одном представлении, и Мадлен каждый день репетирует в театре новые песни. Она пока ничего мне не говорила, — рассуждала Вивьен, — однако даже друзья обсуждают далеко не все».

Пожав плечами, Вивьен задумалась о будущем Мэдди — так назвала Мадлен дирекция театра. Как объяснил Вивьен Жак Шарль, «Мадлен» звучит несколько религиозно[5], тогда как очарование ее голоса явно под стать Венере, а не монахине.

Он решил выпустить свою дебютантку в первой части нынешнего ревю, которое предстояло заменить новым только к лету.

— Я не хочу так долго ждать, — сказал он Вивьен, едва контракт был подписан, и они снова стали друзьями. — Она готова хоть сейчас выйти на сцену… Я сделаю так, чтобы о ее появлении узнали критики. Новый номер — всегда безотказный способ привлечь их в театр в середине сезона. Мэдди я выпущу после «Девочек Хоффмана» и перед чародеем. Затем, до перерыва, будет, как и прежде, петь Фрегсон… Да, лучшего не придумать.

— Как ты намерен ее одеть? — быстро и требовательно спросила Вивиан, готовая, если понадобится, биться за свою протеже.

— Конечно, в красное, как это сделала ты. Чутье не обмануло тебя. Хоть ты и не одевалась на сцене, но отлично понимаешь, что соответствует тому или иному сценическому образу. С такими волосами, как у нее, она всегда должна одеваться в красное, но уж, конечно, не в ночную сорочку. Ни одна женщина не осквернит больше мою сцену, появившись на ней в платье без талии. Даже наволочка сексуальнее такого платья. У Мэдди, слава Богу, именно такое тело, какое обещает ее голос. Я отдам ей должное, как всегда поступал и с тобой, пока ты не стала профессиональным импресарио.

— Неблагодарный!

— А ты стала типичной опекуншей молодых дарований, — рассмеялся Жак Шарль, целуя Вивьен руку. — Жаль, ты никогда не могла идти в ногу с другими, но теперь я вижу, что твои таланты применимы в иной сфере. Разумеется, я глубоко благодарен тебе, Вивьен, и ты это знаешь, не так ли?

— Ничего другого я от тебя и не ожидала. Но учти, патрон, я присмотрю за ее сценическим гардеробом и глаз с нее не спущу!

— Не сомневаюсь.

— За тобой я тоже буду присматривать, — грозно проговорила Вивьен.

— Правильно! Никто никогда не верил режиссеру на слово.

— Вот сейчас ты вполне готова, — сказал Жак Шарль Еве, когда та вошла в гримерную на следующее утро после своего дебюта, — и можешь приступать к работе.

Ева изумленно посмотрела на него.

— Но… я не понимаю…

— Вчера ты покорила Париж. Аудитория вынесла свой вердикт. Зрители влюбились в тебя, Мэдди. Только они могут даровать такую любовь, и раз уж это произошло, так будет всегда. Это победа, безусловная победа. Взгляни на обозрения в газетах. Это слава, Мэдди, самая настоящая слава! Поэтому я и говорю, что ты уже готова, и надо начинать работать.

— Я все еще не понимаю, что вы имеете в виду. — После вчерашних оваций и букетов с записками, которые еле вмещала ее гримерная, Ева ждала от Жака Шарля таких же комплиментов, как и от других артистов, но совсем не этих бессмысленных слов.

— С тех пор как я впервые увидел тебя на сцене, Мэдди, я никогда не думал о тебе только как о певице. Один выход — всего лишь первый шаг в твоей карьере. Это необходимо, разумеется, без этого невозможно покорить публику, но это же может погубить большой талант. Таких возможностей, как у тебя, я не встречал долгие годы. Ты можешь стать звездой, средоточием ревю, ради которого оно, собственно, и создается. Значит, тебе нужно научиться танцевать и играть на сцене так же хорошо, как ты поешь. Будем учиться, девочка, будем учиться!

— Но…

— Ты не хочешь стать звездой?

Ева опустилась на диван и растерянно посмотрела на импресарио.

— Понимаю, — сказал он, — ты думала, что ты уже звезда. Это неудивительно после того, как тебя приняла толпа. Однако, Мэдди, есть звезды и звездочки. Ты пока еще звездочка, а не звезда, хотя и светишь очень ярко. Пока еще не звезда, и ты не займешь на небосклоне места, достойного тебя, пока не научишься держать в руках публику «Олимпии».

Увидев, что его слова ранят девушку, Жак Шарль поспешно добавил:

— Не пойми меня превратно, Мэдди. Ты имеешь полное право называть себя звездой, если считаешь, что для этого достаточно упоминания в программе — еще одно имя среди многих. Но если ты мечтаешь о том, чтобы когда-нибудь люди ломились в «Олимпию» только взглянуть на Мэдди, ибо именно она — гвоздь программы, или о том, что в один прекрасный день Мэдди прославится на весь мир и туристы будут драться за билеты в театр, если ты можешь вообразить расклеенные повсюду афиши… тогда нам с тобой по пути. И в понятие «звезда» мы вкладываем один и тот же смысл. Ну, так что ты скажешь?

Ева безошибочно разглядела в глазах Жака Шарля искренний восторг человека, предлагающего ей весь мир. Этот импресарио, приглашавший в театр исполнителей только по собственному выбору, читал — нет, был уверен, — что у нее есть шанс. И даже не один, а много.

— Ничего. Пока ничего, — ответила она. — Огромное вам спасибо, патрон, но пока мне нечего вам сказать.

— Нечего? — переспросил Жак Шарль, не веря своим ушам.

— Только, пожалуйста, не думайте, что я глупая или неблагодарная девчонка. Я… все еще в растерянности… Я так переволновалась вчера вечером, что всю ночь не могла заснуть. Я… просто не знаю, чего сейчас хочу.

— Понимаю, Мэдди… Это вполне нормально в твоей ситуации. Послушай, я дам тебе время подумать. Отдохни день, два… а когда будешь готова, приходи ко мне в кабинет. Нам предстоит многое обсудить.

Ободряюще улыбнувшись, Жак Шарль поспешно покинул гримерную и с досадой подумал, что не знать, чего хочешь, — ничуть не лучше, чем хотеть всего сразу. Если бы Мэдди хотела стать звездой, ей не понадобилось бы и тридцати секунд, чтобы согласиться на его предложение. А если бы она по-настоящему хотела стать звездой, то ворвалась бы к нему в кабинет еще сегодня утром, в ту самую минуту, когда он приехал в «Олимпию», чтобы немедленно узнать, какие планы у театра в отношении Мэдди.

В тот день, ближе к вечеру, за полчаса до того, как Еве предстояло одеться и пойти в театр, она сидела, сгорбившись, в кресле перед высокими окнами, через которые всего несколько месяцев назад любовалась долгими осенними закатами. Теперь эта сторона неба была почти темной, хотя день выдался солнечным, один из тех редких мартовских деньков, которые не дают парижанам пасть духом после затянувшейся зимы. В такие дни официанты бесчисленных кафе торопливо выставляют на тротуары столики, ожидая наплыва посетителей, хотя прекрасно знают, что завтра их придется убирать.

Ева взяла в дрожащие руки чашку с горячим чаем, чтобы немного согреться. Она мерзла весь день, даже во время репетиций с аккомпаниатором, хотя в театре было много посетителей, да и теперь, кутаясь в просторный халат, она никак не могла расслабиться и согреться.

Зачем, в сотый раз спрашивала себя Ева, зачем Жак Шарль сделал ей такое предложение? Ах, лучше бы ей не слышать искренность в его голосе! Боже, как вскипела у нее кровь, когда он заговорил о Мэдди, которая может стать величайшей звездой в мире мюзик-холла! Скромная маленькая звездочка, о которой он отзывался с такой теплотой… Разве ее вина, что она никогда не мечтала о большем, не позволяла себе мечтать о большем и не осмеливалась мечтать о большем, чем петь в «Олимпии»? Неужели этого недостаточно? Ведь став звездой, она потеряет Алена. Так зачем же искушать ее столь жестоко?

Встав с кресла, Ева стала искать теплый шарф, чтобы обмотать шею. В спальне она постояла несколько минут перед огромным дорогим шкафом, набитым костюмами Алена, открыла дверцу и вдохнула запах — единственное, что сохранялось в квартире от ее любовника в эти два месяца. Хотя Ева довольно часто посещала Алена в больнице, это было совсем другое. От этого характерного запаха табака, одеколона и масла для волос Ева почувствовала себя еще более несчастной. Сунув холодную руку под халат, Ева медленно провела пальцами по груди, пытаясь пробудить чувственную память о его прикосновениях и немного удовлетворить снедавшее ее желание.

— Ева, — позвал вдруг голос с порога спальни, и девушка, вскрикнув от неожиданности, быстро обернулась:

— Ален! Боже мой, Ален! Ах, как ты меня напугал своим внезапным появлением! Что ты здесь делаешь?

Смеясь над испугом Евы, Ален крепко обнял ее.

— Доктора отпустили меня час назад. Я хотел сделать тебе сюрприз. Ну, поцелуй меня. Да, так хорошо. Ах, как хорошо… В больничной постели поцелуи никогда не казались такими сладкими. Признаться, я боялся, что ты забудешь меня… Я очень рад тебя видеть, дорогая, как хорошо, что мне не удалось прогнать тебя в Дижон. — Отодвинув от себя Еву, он внимательно всмотрелся в ее лицо. — Ева, ты выглядишь как-то иначе. Я никогда раньше не замечал, чтобы ты красила глаза. Это делает тебя старше и не нравится мне. Кто тебя этому научил? Вивьен?

Ева быстро кивнула.

— Ален, дорогой, ты уверен, что уже можешь находиться дома? Доктора осматривали тебя перед тем, как отпустить из больницы? Ты так исхудал!

— Ты говоришь, как моя мать. Сейчас я докажу тебе, что у меня достаточно сил, — сказал Ален, подхватывая Еву на руки и неся ее к кровати. — Сначала отдай мне свои губы, одни только губы, а потом я возьму тебя всю, целиком… Тогда ты убедишься, насколько я силен. — Он радостно рассмеялся.

Когда он положил ее на кровать и, склонившись над ней, стал снимать пиджак, Ева бросила взгляд на часы, стоящие на туалетном столике. Через десять минут ей надо отправляться в театр, иначе она опоздает. Ева села.

— Ален, любимый, не сейчас…

— Что значит «не сейчас»? Ты не рада моему возвращению домой?

— Я… я должна сейчас уйти. У меня назначена встреча… Я не могу опоздать. Я вернусь… позже… и тогда мы…

— Что? Что мы тогда? Какого черта, какая там у тебя назначена встреча? С каких это пор ты уходишь из дома одна, на ночь глядя?

Ален сердито надел пиджак и направился в гостиную, где у него хранилось бренди.

— Возможно, мне следовало предупредить тебя о моем возвращении, — бросил он через плечо, — но, по-моему, ни одна встреча не важнее… Ева, иди сюда! Сейчас же иди сюда!

Ева, обезумев от страха, устремилась за ним. Она закрыла рот руками, увидев, что Ален стоит перед огромной корзиной прекрасных белых роз, доставленных ей утром посыльным.

— Ты так богата, что тратишь сотню франков на розы? И не иначе чем от Лашмэ. Что здесь творится, черт возьми? Кто послал тебе эти цветы? — На щеках Алена вздулись желваки, губы сжались, и смуглое лицо разбойника, которое Ева привыкла видеть нежным и смеющимся, показалось ей опасным. Она безмолвно наблюдала, как он поднял плотную кремовую карточку, лежащую на столике возле роз. На ней было выгравировано полное имя дарителя — Жак Шарль. Фамилия была зачеркнута, и это означало, что розы посланы от всего сердца.

Мэдди, благодарю тебя за прошлый вечер. Он превзошел все мои ожидания. Сегодня ни о чем не волнуйся. До встречи.

Жак.

Прочитав это вслух, Ален стремительно шагнул к Еве, одной рукой схватил оба ее запястья, ладонью другой со всего размаха ударил девушку по лицу.

— Шлюха! Продажная сука! Ты «превзошла все мои ожидания». Уверен, так оно и было после всего, чему я тебя научил. Как ты с ним познакомилась? Вивьен! Ну, конечно, это Вивьен свела вас. Старая сводница! Я убью ее, а потом убью тебя. — Он снова ударил Еву.

— Перестань, все совсем не так, как ты думаешь. Остановись, ради Бога, и позволь мне все объяснить, — закричала Ева, вырывая руки.

— Господи, ты, должно быть, действительно принимаешь меня за дурака. Что тут еще объяснять? Или ты полагаешь, мне следует прочитать записку во второй раз? Все ясно как день — ты с ним трахалась, Мэдди из Дижона, новая парижская шлюха, — прорычал Ален, и желваки у него вздулись еще сильнее. Тяжело, с присвистом дыша, он шагнул вперед, намереваясь снова отвесить Еве пощечину.

— Я пою в «Олимпии», вчера вечером был мой дебют, мой первый выход! — с отчаянием выкрикнула девушка.

Услышав это, Ален остановился и опустил руку.

— Убирайся! Даже бить тебя не имеет смысла. Шлюха — это одно, а иметь дело с безумной — совсем другое. Убирайся с глаз долой, и поскорее, пока еще можешь ходить.

— Нет, Ален, нет! Умоляю, выслушай меня! Это правда. Мне следовало сразу рассказать тебе обо всем, но… Я поступила неправильно. Мне пришлось чем-то заняться, чтобы заработать деньги, которых хватило бы для нас обоих… поэтому я… прошла прослушивание у месье Шарля, и он… я пою немного, всего несколько песен…

— Твой дебют? В «Олимпии», театре Жака Шарля? Что за чушь! Ты же не умеешь петь? Ты умеешь только трахаться. У тебя есть пять минут, чтобы убраться отсюда. — Ален с отвращением отвернулся от Евы и отошел к горке, чтобы взять графинчик с бренди. — Что за черт? Опять цветы? На этот раз орхидеи. Ты уже вошла во вкус, а? Где один, там и другой, так? А где два, там и целая дюжина. Ну-ка, кто этот благодарный клиент? — резко спросил он, насмешливо поднося к глазам вторую карточку.

Ева помнила, что там написано: «Тысячу раз «браво», Мэдди. Я гордился тобой вчера вечером. Твой коллега по подмосткам». Ей оставалось лишь беспомощно наблюдать, как плечи Алена обвисли, словно на него обрушилось горе — имя на карточке принадлежало Гарри Фрегсону.

Не взглянув на Еву, Ален положил карточку на место и молча вышел из квартиры.

Ева, сотрясаясь от рыданий, бросилась в спальню, чтобы переодеться. «Что мне было делать? Что я еще умею?» — спрашивала себя девушка, покидая квартиру, в которую, как она знала наверняка, уже никогда не вернется.

— Слушай, Мэдди, сделай мне одолжение, ладно? Присмотри за малышом, пока я буду выступать. Моя служанка не пришла сегодня утром. — Сузи, одна из статисток, сунула Еве в руки младенца и испарилась, колыхая перьями, прежде чем Ева успела ответить. Все в «Олимпии» знали, что у Мэдди добрая душа.

Прошло уже два месяца после ее умопомрачительного дебюта, но у девушки не закружилась голова от мгновенного успеха, она осталась прежней Мэдди — сущим ребенком, не приобретя ни высокомерия, ни заносчивости звезды. Ева обедала в кафе на углу с каждым, кто просил ее составить компанию — от костюмерш до акробатов. Она первой приходила в театр и последней покидала его. Никто не понимал, почему она не принимает приглашений в дорогие рестораны, на праздничные приемы, балы и в ночные клубы и почему ежедневно отсылает назад цветы своим почитателям. Мэдди даже не позволяла им заходить к себе в гримерную, чтобы представиться лично. Удивляясь, в чем дело, статистки перешептывались: то ли у Мэдди ревнивый покровитель, а это едва ли возможно, поскольку никто не видел у нее драгоценностей, то ли она не любит мужчин, что казалось совсем уж невероятным.

Ева осторожно укачивала ребенка, с тревогой посматривая на личико младенца. Сейчас он спал, но вдруг он проснется и заплачет, пока Сузи на сцене?

— Жюли, быстро иди сюда и помоги мне, — позвала она. Однако Жюли, одна из трех костюмерш, отвечающих за то, чтобы статистки появлялись на сцене, в меру усыпанные блестками, не откликнулась.

— Жюли, — снова позвала Ева, поскольку не могла выйти из гримерной и отправиться на поиски той в одной короткой сорочке. — Жюли, где же ты? — простонала Ева, безнадежно прислушиваясь к закулисным шумам — приглушенным смешкам, шушуканью и суетливым распоряжениям. Она понимала, что, пока статистки исполняют свой номер, никто не услышит ее за грохотом оркестра.

— Мэдди, ты в приличном виде? К тебе посетитель! — бодро прокричал из коридора Марсель, помощник распорядителя сцены, бесцеремонно распахивая дверь в гримерную.

— Тише, разбудишь малыша! — шикнула на него Ева, в панике взглянув на младенца.

— Малыша! — с ужасом повторил женский голос. При звуке знакомого голоса Ева подскочила на месте.

Младенец открыл глазки и захныкал.

— Тетя Мари-Франс!

— Ребенок! Все еще хуже, чем я предполагала. Боже мой, что я скажу твоей бедной матери?!

— Скажите ей, что это не мой ребенок, — проговорила Ева и вся затряслась от приступа смеха, столь сильного, что ей пришлось передать младенца Марселю. — Ну, Марсель, раз уж ты такой шустрый, что даже не дождался, пока я скажу «войдите», возьми малыша и быстро отнеси его Жюли. И не урони его по дороге, понял? Сузи скоро заберет его. Присаживайтесь, тетя, располагайтесь поудобнее. И, Марсель… Эй, Марсель, когда отдашь малыша, принеси нам по чашечке кофе, хорошо, дорогой?

— Ты мне еще должна два франка за вчерашний, мой ангел, — недовольно заметил Марсель. «Ангелами» были в театральной братии все, кроме режиссера.

— Ты мне веришь, дорогой?

— Тебе, Мэдди, всегда. Для тебя я сделаю все что угодно в любое время дня и ночи. Хочешь, я предложу тебе руку и сердце? Только скажи. Сколько кусочков сахару, медам, по два? Не надо ли пирожных? — Марсель выскочил в коридор, придерживая младенца одной рукой, а другой посылая воздушные поцелуи.

— Не обращайте на него внимания, тетя. Он считает себя неотразимым. Зачем лишать его иллюзий?

— Ева, будь добра, накинь что-нибудь поверх нижнего белья. Что за вид? В жизни не наблюдала ничего более непристойного. И о чем ты думаешь, разговаривая с этим наглецом на «ты»?

— Во всяком случае, это не мой ребенок. Присаживайтесь, тетя, и расскажите, как вы меня нашли.

— Это заслуга твоего дядюшки. Сегодня утром он увидел шарж Сэма, похожий на тебя как две капли воды. Под ним значилось: Прекрасная Мэдди, новая ученица университета «Олимпии». Так я узнала, куда мне идти. Пока я ни слова не сказала об этом твоим родителям — не хотела их расстраивать. С того дня, как ты спела танго в гостиной твоей матери, я боялась, что с тобой случится нечто ужасное… Но то, что случилось, намного хуже, чем я могла вообразить. Как мне сообщить твоим родителям эту ужасную весть? — запричитала баронесса.

— Что здесь ужасного, тетя? Я дам вам билет на сегодняшнее представление, и вы убедитесь, что все вполне пристойно. Я пою одетая.

— Ты называешь пристойным петь в мюзик-холле! — презрительно воскликнула баронесса.

— Не просто в мюзик-холле, а в «Олимпии» — лучшем мюзик-холле Франции, а может быть, и всего мира. Я даже успела прославиться. Вы можете гордиться мною, тетя.

— Гордиться? Да ты унижена, совершенно унижена! Неужели не понимаешь, что это значит, глупая девчонка? Ты признаешь, что живешь в грехе?

— Уже нет, — холодно возразила Ева. — Я живу одна.

— Это не имеет значения… все равно никто этому не поверит. Теперь, когда тебя изобразил самый знаменитый карикатурист Франции, все узнают, что Ева Кудер, дочь доктора Дидье Кудера, поет в мюзик-холле. Пасть так низко для девушки из хорошей семьи хуже, чем иметь любовника. Намного хуже.

Дверь в гримерную с шумом распахнулась.

— Мэдди, где мой малыш? — спросила Сузи. — О, добрый день, мадам, — добавила она, протягивая баронессе руку. Та машинально пожала ее, ошеломленная видом обнаженной груди статистки.

— Я отослала его Жюли. Она знает, как обращаться с детьми, а я ничего в этом не смыслю. Запомни это, пожалуйста, дорогая.

— Ладно, Мэдди. — Пока Сузи говорила, в коридоре, прямо за дверью гримерной, кто-то начал злобно ругаться:

— Вот дерьмо! Ну и вонючки! Ладно, я до них доберусь. Я им, мерзавцам, головы поотрываю! Мэдди? Мэдди! Ты не видела, какие сволочи это сделали?

— Что, Болди? — отозвалась Ева.

— Прибили мои туфли к полу! А ты что думала? Кто-то уже проделал это на прошлой неделе на том же месте. Уверен, ты знаешь, кто это.

— Если бы ты не выставлял их в коридор, пока готовишься к выходу, этого не случалось бы, — ответила Ева, давясь от смеха.

— Не смейся, когда у тебя появятся мозоли, милашка, вот тогда ты поймешь. Жюли, другую пару туфель, и мигом. Господи, мой выход через две минуты!

— Иду, иду! — В комнату влетела Жюли с младенцем под мышкой. — Сузи, — крикнула она через плечо, — иди сюда и забирай своего сосунка, пока патрон не услышал его воя. — Отдав Болди туфли, Жюли тут же выскочила. Ей на смену явился Марсель с круглым подносом, на котором были кофе и пирожные.

— Прошу, медам. Я угощаю, Мэдди, раз у тебя гостья, — галантно проговорил он, целуя девушку в обе щеки.

— Как ты мил. О, я забыла правила хорошего тона… как, впрочем, и следовало ожидать. Марсель, позволь представить тебе баронессу де Куртизо.

Молодой человек склонился над рукой Мари-Франс де Куртизо.

— Польщен, баронесса, — церемонно произнес он. — Позвольте представиться — герцог де Сен-Клу.

Баронесса не смогла заставить себя ни кивнуть, ни ответить.

— Марсель, увидимся позже, ладно? — сказала Ева, указав глазами на дверь.

Поняв ее, Марсель исчез. Женщины остались наедине.

— Ева, — настойчиво заговорила тетка, — еще не поздно! Если ты уедешь домой вечерним поездом, я отправлюсь с тобой, и завтра все в Дижоне поймут, что этот шарж не имеет к тебе никакого отношения. Если кто-то и упомянет об этом в разговоре с тобой, ты скажешь, что не имеешь об этом понятия, а твои родители смогут утверждать, что, вероятно, это какая-то артистка, очень похожая на тебя. И никто не докажет обратного. Слава Богу, ты не пользовалась своим настоящим именем, а с этим гримом тебя не узнать. Ах, Ева, ну одумайся же! — Тон баронессы стал умоляющим.

— А зачем мне возвращаться? — спросила Ева.

— Зачем? Да если не сделаешь этого, моя девочка, ты — конченый человек. Ты совершенно опустилась, Ева, унизила и опозорила себя, но тебе необходимо сохранить положение в обществе! Неужели ты не понимаешь, что для этого еще есть время, хоть и очень мало?

— Это вы ничего не понимаете, моя бедная тетя. Я уже не та девочка, которая уехала из дома прошлым августом. Вы же знаете, я писала домой каждую неделю, однако опускала самое важное.

— Полагаешь, родителей сейчас волнует, что у тебя был любовник? Думаешь, это самое важное? Если с этим покончено — превосходно, — сердито бросила баронесса, — и забудь об этом навсегда. Тебя всегда так оберегали, что я не удивилась, когда кто-то решил воспользоваться этим подарком. И как это ты ухитрилась познакомиться с мужчиной? Никто из нас так и не догадался. Однако не будь дурой, не ломай своего будущего.

— А вдруг я уверена, что мое будущее здесь? — спросила Ева.

— Здесь? В этой грязной, убогой комнатушке? С этими жалкими, грубыми и вульгарными людьми? В этом сарае? Это невозможно! Я этого не допущу.

Пока баронесса говорила, дверь в гримерную опять отворилась без стука, и в комнату, лая по-собачьи, на четвереньках вбежала статистка. Ее голые груди свободно болтались из стороны в сторону. Она с интересом принялась обнюхивать ноги баронессы, словно пес, собирающийся задрать лапу. Ева, не выдержав, вскочила.

— Хватит, Мортон! На этот раз ты зашел слишком далеко! — завопила она. — Немедленно убери отсюда это безобразие! Мортон, ты меня слышишь?

В комнату робко просунулась голова самого знаменитого иллюзиониста и гипнотизера Франции.

— Я думал, ты одна, любовь моя. Тысяча извинений, мадам. Пойдем, Алиса. Вот хорошая собачка. Пойдем, пойдем, не будем беспокоить прекрасных дам.

— Простите, тетя. Мортон — гений, но время от времени ведет себя как ребенок. Он не хотел никого обидеть.

Глаза Мари-Франс расширились от ужаса.

— Ева, я не могу оставить тебя в этом… среди всей этой мерзости. Ты должна уехать домой вместе со мной.

— Дорогая тетя, вы «не можете оставить меня здесь», вы «этого не допустите»… Да за кого вы меня принимаете? Я не та маленькая девочка, которой вы когда-то командовали. Здесь это у вас не получится. Неужели вы серьезно полагаете, что я когда-нибудь вернусь в Дижон, появлюсь в кругу девушек на выданье и стану ждать, что какой-нибудь достойный горожанин придет в наш дом и окажет мне честь, женившись на мне? После того, как я пела на сцене «Олимпии» и познала вкус славы? Неужели вы думаете, что после этого меня удовлетворит жизнь, которую ведет моя мать?

— «Слава», говоришь ты? Это все пустое тщеславие — выспреннее, низкое и презренное! Вот что такое твоя «слава», — вспылила баронесса. — Через десять лет ты поймешь, что из-за глупого каприза лишила себя самого главного в жизни, но что поделаешь, сейчас твоему разумению доступны лишь дешевые аплодисменты и жизнь в сточной канаве.

Ева медленно выпрямилась, и лицо ее исказилось от холодной ярости.

— Прошу вас не говорить о моих друзьях в таких выражениях. Наверное, вам лучше уйти, тетя. Вам не подобает заниматься не своим делом.

Баронесса де Куртизо поднялась и пошла к двери.

— Если ты послушаешься голоса разума и передумаешь, Ева, то уедешь домой сегодня или завтра. Потом будет слишком поздно. Теперь мне нужно решить, что сказать твоей бедной матери.

— Скажите правду. Скажите, что я счастлива. И попросите родителей приехать в Париж и посмотреть на все своими глазами. Мне нечего стыдиться.

— Ты еще испорченнее, чем тот глупец, который привез тебя сюда, — сказала баронесса и не оглядываясь вышла из гримерной.

Следующим утром Ева пришла в кабинет Жака Шарля.

— Патрон, два месяца назад, в марте, вы сказали мне, что при желании я могла бы стать настоящей звездой, — начала она. — И дали мне два дня на размышления.

— Помню, — неохотно отозвался Жак Шарль, — и удивлен, что ты все же пришла ко мне.

— Раньше я не была к этому готова. Более честно я не могла бы этого объяснить. Однако если вы и сейчас все еще заинтересованы во мне…

— Ну…

— Я хочу стать настоящей звездой! Я готова работать сколько угодно, хоть двадцать четыре часа в сутки, пусть пройдут месяцы, годы, это не имеет значения, но только дайте мне шанс.

Ева замолчала и опустила глаза. Ее трясло от возбуждения. Она рождена для сцены, однако не воспользовалась возможностью стать настоящей актрисой, потому что в тот момент еще любила Алена и не хотела ломать их жизнь. Но после того, как он оставил ее, Ева почувствовала себя раздавленной его жестокими словами, пощечинами, ненавистью.

Она не сумела использовать удачу: увидев, как мало у нее честолюбия, режиссер потерял к ней интерес. С той минуты, как в ее гримерной появилась тетка, Ева поняла, как много значит для нее сцена, поняла, что не представляет себе жизни вне театра и не может думать ни о чем, кроме далекого, блестящего и бесконечно привлекательного будущего, которое однажды обрисовал ей Жак Шарль. Она полностью принадлежит мюзик-холлу, и мюзик-холл должен принадлежать ей!

Однако импресарио молчал. Ева подняла глаза. Жак Шарль по-прежнему сидел за столом и что-то сосредоточенно писал. Неужели он ее увольняет? Наконец Жак Шарль закончил писать, отложил ручку и протянул Еве лист бумаги.

— Вот расписание занятий, — сказал он. — Ты уже опаздываешь на первое, так что поторопись!

Стояла весна: мягкие ветры, нежные облака, тихие дожди — последняя беззаботная весна эдвардианской эпохи. Слишком занятой Еве было не до погоды. Прибегая в театр после уроков акробатики, танцев и Драматического искусства, она едва успевала наложить грим перед выходом на сцену. У нее уже не хватало времени на чтение газет, болтовню и шутки за кулисами и приятельские обеды в кафе. Она перехватывала что попало и когда придется, почти не тратя на это времени. После окончания представления Ева отправлялась домой, в свою маленькую меблированную квартирку, и в изнеможении ложилась спать.

Пока кайзер Вильгельм II двадцать дней в июле наслаждался приятным морским путешествием на борту своей яхты «Гогенцоллерн», Ева, как и все остальные, занималась собственными проблемами. Бомба замедленного действия, почти месяц отсчитывавшая время в Белграде и Вене, взорвалась 28 июля 1914 года — в этот день Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Всю следующую неделю дипломаты и военные стратеги великих европейских держав как безумные спорили друг с другом, запутавшись в паутине взаимной лжи. Они были высокомерны, самонадеянны, безрассудны, некомпетентны и двуличны. Они имели неполную информацию и противоположные интересы. Их безответственная болтовня и фатальные ошибки привели к мировой войне, нужной лишь кучке оголтелых националистов, хотя ее можно было избежать. 4 августа 1914 года сэр Эдвард Грей, министр иностранных дел Великобритании, произнес фразу, которая вошла в историю: «Свет гаснет во всей Европе, и нам уже не увидеть, как он загорится вновь».

Помощник распорядителя сцены Марсель, Жак Шарль и Морис Шевалье стали тремя из четырех миллионов, мобилизованных во Франции в первые недели августа. Промышленность страны оказалась почти полностью парализованной: едва ли не каждый здоровый и трудоспособный мужчина был призван в армию. Поезда, набитые плохо вооруженными, но веселыми и полными энтузиазма войсками, отбывали на фронт каждые семь минут.

После битвы на Марне в середине сентября, когда французам удалось отбросить приблизившиеся к Парижу немецкие полки, началась национальная эйфория: она ознаменовалась тем, что в стране заново открылись театры, кафе и мюзик-холлы. Однако за один только этот месяц погибло двести тысяч французов. Это опровергло всеобщие представления о короткой, легкой и победоносной войне.

После окончания первого периода военных действий в сентябре потребовалась передышка; немцы и армии Антанты начали окапываться вдоль реки Эны, в провинции Шампань. Они возводили траншеи, ставшие первыми фортификационными сооружениями Западного фронта, который три долгих года топтался на смертоносной полоске земли шириной десять километров и перемолол в своей кровавой мясорубке миллионы людей.

Замок де Вальмон, родовое гнездо виконтов де Лансель, стоит на вершине невысокого холма, в самом сердце Шампани — страны виноделов — на меловых, задерживающих тепло северных склонах Реймской возвышенности, протянувшейся с востока на запад несколько под углом, между двумя главными городами провинции — Реймсом и Эперне.

Вальмон, в отличие от большинства замков Шампани, пережил революцию, нашествия и войны. Неожиданно, как в сказке, он поднимается из небольшого густого леса. В замке три круглые башни и крыши, крытые черепицей. Высокие окна десятков комнат смотрят на полукруглую каменную террасу, где уже много веков растут в резных каменных кадках искусно подстриженные деревья. Вальмон окружен ценнейшими виноградниками; здесь производится шипучее светлое вино, и во всем мире только оно имеет неоспоримое право называться шампанским.

Ежегодный урожай здешнего винограда — белого шардонэ, черного пино нуар и пино мюнье, подтверждает существование одной из величайших тайн в истории виноделия: ведь даже Ной, хоть он и выращивал виноград, высадившись из ковчега, не мог похвастаться тем, что умел делать шампанское.

Многие замки во Франции к началу мировой войны уже давно растеряли жизненную энергию своих дореволюционных дней и были похожи на фамильные склепы. Замок Вальмон, напротив, по-прежнему процветал и был все так же гостеприимен, хотя видел много перемен с тех пор, как Лансели сохранили верность Шампани, борясь за независимость с французскими королями. Эта борьба закончилась только в 1284 году после брака наследной графини Шампани Жанны Наваррской с будущим королем Франции — Филиппом Красивым.

В XVII веке виконты де Лансель занялись виноделием, как и их соседи. Рядом с огромными виноградниками были маленькие наделы крестьян, охотно продававших господам свой виноград, и вскоре Лансели стали производить шампанское в больших количествах и торговать им. К середине XVIII столетия «Лансель» стало лучшей маркой среди шампанских вин. Наряду с «Моет и Шандон», «Мум», «Клико» и еще несколькими знаменитыми марками особые зеленые бутылки охлажденного шампанского с золотой наклейкой в форме щита, на которой большими буквами было выведено название «Лансель», а под ним буквами поменьше — «Шато де Вальмон», стали любимым напитком знатоков и ценителей вина.

Нынешний глава семьи виконт Жан-Люк де Лансель имел двух сыновей. Старшему, Гийому, было предназначено править «Домом Лансель», младший же, Поль-Себастьян, дипломат, служил в министерстве иностранных дел. Хотя к началу войны ему еще не исполнилось тридцати, он был уже первым секретарем французского посольства в Лондоне и все обещало ему блестящую дипломатическую карьеру.

Первого августа 1914 года, в первый же день призыва, пренебрегая своим дипломатическим статусом, Поль де Лансель отправился на фронт добровольцем в чине капитана. Он оставил дома молодую жену, урожденную Лауру де Сен-Фрейкур, хрупкую парижскую красавицу двадцати двух лет, ожидавшую первого ребенка.

Она умоляла мужа не покидать ее.

— Ребенок родится через пять месяцев, и все считают, что к тому времени эта глупая война непременно закончится, — говорила Лаура, рыдая от отчаяния и страха. — Умоляю тебя, останься со мной. Мне нужно, чтобы ты был рядом.

Однако Поль стремился немедленно отправиться на войну, понимая, что Франция дорожит каждым в ее противостоянии германским войскам, мобилизованным с неслыханной оперативностью и намного превосходящим французские — как по численности, так и по качеству вооружения.

Дипломатический пост позволил Полю де Ланселю наблюдать, как рождались планы приближающейся битвы гигантов. Он знал, что во французском генеральном штабе преобладал оптимизм. Убеждение в том, что храбрость, стойкость и боевой задор французского солдата играет на поле брани большую роль, чем военная мощь государства, прочно укоренилось в головах профессиональных военных. Поль, в отличие от многих, серьезно сомневался, что войну можно выиграть на одном энтузиазме. Но, как и все другие, в то мирное лето 1914 года он не подозревал, что ждет его впереди.

Человек проницательный, Поль де Лансель полагал, что был бы более счастлив, случись ему унаследовать семейное дело и выращивать виноград, а не работать на дипломатической службе. Его мать Аннет де Лансель частенько говаривала, что высокому, сильному и широкоплечему Полю больше пристало бы работать на виноградниках, чем за письменным столом. Его светлые волосы выгорели от долгих часов труда под солнцем. Синими глубоко посаженными глазами и широкими скулами он походил на своих предков, чьи портреты висели в замке. Однако Поль не унаследовал характерной для Ланселей изящной формы головы, и в цвете его волос не было ни намека на рыжину, передающуюся в семье из поколения в поколение. Большому, хорошо очерченному носу Поля не хватало присущей Ланселям изысканности, а линии его красивого рта и подбородка отличались суровостью.

При всей пытливости ума Поль частенько жалел, что должен заниматься проблемами более сложными, чем размышления о предстоящей погоде и урожае. Конечно, виноградарь и винодел просыпаются каждое утро, озабоченные именно этим, но, поскольку тут уж ничего не поделаешь, такая озабоченность казалась Полю излишней, хотя он считал все это очень комфортным и благостным состоянием души.

С другой стороны, как дипломат, он обладал профессиональным рационализмом, ибо неизменная осторожность и привычка к анализу предохраняли его от ошибок, которые могли превратить его в вечного простака, бесполезного для своей страны. В общем, Поль де Лансель не мог сказать, что он абсолютно уверен в какой-либо из основополагающих мировых истин, кроме любви к Франции и своей жене, однако, справедливости ради, надо отметить, что любовь к родине была все же сильнее.

Ева, потрясенная массовой мобилизацией, решила не возвращаться в «Олимпию», когда она вновь открылась под руководством Беретта, бывшего дирижера, и Леона Вольтера, составившего огромное состояние на продаже программок в вестибюле театра. С карьерой придется подождать до окончания войны, решила девушка.

Если Жак Шарль отправился в армию, то пойдет и она, только на свой манер. Ева присоединилась к театру «Арме» сразу после того, как он возник, и вместе с многими другими путешествовала вдоль линии фронта и выступала перед солдатами. Иногда, как Шарль Дюлен, артисты давали концерты в траншеях рядом с передовой. Ева вошла в труппу, собранную Люсьеном Жилли, одним из комиков «Олимпии».

В 1915 году, через год после битвы при Марне, в Шампани началось новое наступление. Всегда слишком оптимистично настроенный генерал Жоффр воскликнул перед войсками: «Ваш порыв не остановить!», и полки двинулись в атаку под звуки фанфар и военных оркестров, играющих «Марсельезу». Десять дней спустя сто сорок пять тысяч французских солдат полегли на полях сражений, а стратегическое преимущество так и не было достигнуто.

Капитан Поль де Лансель получил серьезное ранение в руку в последний день наступления. Лежа в госпитале, он думал не о себе, а о том, сколько раз он видел смерть за двенадцать месяцев, проведенных на фронте. Его люди, солдаты Первой армии, погибали одними из первых. Его жена скончалась при родах. Их сын Бруно находился сейчас у родителей Лауры в Париже. Поль видел малыша только раз, когда приезжал на похороны жены. Мысль о девятимесячном сыне не доставляла Полю никакой радости. Поль понимал, сколь невелики его шансы пережить войну, и, как реалист, старался не думать об этом. Однако его тревожила судьба малыша, который, без сомнений, останется сиротой. Поль де Лансель считал себя таким же мертвецом, как узник, приговоренный к расстрелу. К своей неминуемой смерти он относился с полным хладнокровием, его заботили лишь подчиненные, достаточно простодушные, чтобы все еще надеяться выжить, достаточно счастливые, чтобы еще любить, и достаточно наивные, чтобы все еще верить в будущее.

Едва зажила рука, Поль де Лансель вернулся в свой полк, почти целиком состоявший из новобранцев и только что перегруппированный в городе Фестубер, расположенном между Ипром и Аррасом.

За Фестубер противостоящие армии с переменным успехом сражались на протяжении первого года войны. Затяжные осенние дожди вызвали временное затишье, но наступление весны должно было повлечь за собой новые кровопролитные сражения. Такое затишье, как сейчас, случается даже в самых страшных войнах, позволяя противникам похоронить убитых, избавиться от вшей и даже, как бывало этими холодными осенними вечерами на северо-востоке Франции, послушать импровизированные концерты. Солдаты с удовольствием хохотали над старыми шутками Люсьена Жилли, подпевали мелодиям аккордеониста, аплодировали шести девушкам, лихо отплясывавшим с шестью товарищами, а под конец, затаив дыхание, слушали пение Мэдди, которая давно стала живой легендой театра «Арме» вместе со своим вызывающим красным платьем, ярко-красными туфельками и волосами, напоминающими о солнечном свете.

Ева начала беспокоиться. День уже давно наступил, когда она выехала в Фестубер из пансионата в Сент-Омер, находившемся сейчас далеко от линии фронта. Другие артисты труппы Жилли отправились туда незадолго до нее на нескольких военных машинах, а она задержалась, чтобы подшить отпоровшуюся подкладку платья.

Шофер, казалось, еще не достигший призывного возраста, следовал приметам, торопливо описанным Жилли, а Фестубер все не показывался.

— Ты уверен, что мы едем правильно? — с тревогой спросила Ева.

— Капрал сказал, что надо ехать по этой дороге, если это можно назвать дорогой, — ответил шофер. В самом деле, проселочная дорога, по которой они двигались, становилась с каждой минутой все хуже. Надвигалась темнота.

— Почему бы нам не остановиться и не свериться с картой? — предложила Ева.

— Потому что у нас нет карты. Карты есть у генералов. Даже если бы она у меня и была, как нам в ней разобраться без указательных знаков?

— Остановись у первого же крестьянского дома и расспроси, как ехать, — посоветовала Ева. Девушке много раз приходилось выступать поблизости от поля боя под звуки канонады, но это не внушало ей такого страха, как эта одинокая дорога: ровная, пустынная, опустошенная. «Дернул же меня черт подшивать это проклятое платье», — испуганно подумала Ева, плотнее закутываясь в теплое пальто.

— Смотри, впереди ферма! — закричала она.

— Похоже, разрушенная, — отозвался солдат. И правда, на ферме не было заметно признаков жизни: ни света, ни дыма, ни голосов. — Наверное, немцы побывали здесь в прошлом году, — равнодушно добавил он. В это мгновение в поле справа от них взметнулся столб пламени и раздался мощный гул — разорвался гаубичный снаряд.

— Боже! — вскрикнула Ева.

Воздух содрогнулся от второго взрыва, и осколки снаряда ударили в землю совсем рядом с машиной. У молодого солдата едва не вырвало руль из рук, но он сумел удержать его и, выжимая максимальную скорость, рванул к ферме, со скрипом затормозив посреди огромной лужи перед хозяйским домом.

— Вылезайте! — заорал он, однако Ева уже выскочила из машины и бежала, низко пригнувшись, к распахнутой двери дома.

Они одновременно достигли ее и нырнули в темный проем, ища глазами укрытия. Чувства Евы странным образом обострились, и она за какую-то долю секунды поняла, что комната, где они очутились, совершенно пуста, а пол усыпан щепками и обломками дерева. Очевидно, дом побывал под сильным обстрелом, и хотя его крыша почти уцелела, в каменных стенах зияли дыры. «Это теперь уже нельзя назвать фермерским домом или вообще домом», — с грустью подумала Ева. Снаружи донесся безжалостный вой еще одного снаряда, но никто не мог сказать, ударится он о землю ближе или дальше от дома, чем предыдущие. Так и не найдя, где спрятаться, Ева и шофер прижались друг к другу возле пустого камина. Будь он побольше, они могли бы укрыться внутри него.

— Мы никогда не попадем в Фестубер, — очень тихо сказала Ева. — Ты поехал не по той дороге.

— Не понимаю, как это получилось, — сокрушенно ответил шофер.

— Там не предполагалось никаких военных действий, иначе нас никогда не послали бы туда.

— Возможно, — мрачно отозвался шофер, — однако наш капрал говорит: «Если становится слишком тихо, значит, немцы готовят нам сюрприз, чтобы мы не слишком прохлаждались».

— Хотела бы я, чтобы ваш капрал оказался сейчас здесь. Я бы сказала ему все, что об этом думаю!

Очевидно, им лучше всего дожидаться утра и спасения в доме, поняла Ева. Размышлять о худшем варианте развития событий не имело смысла, и, прикрыв ноги полами пальто, она села поудобнее на каменный бордюр камина. Крайне раздраженная мальчишкой-шофером, Ева не могла больше выносить ноющую боль в ногах, обутых в новые красные туфельки. Если уж ей и предстоит погибнуть от взрыва снаряда, она позволит себе скинуть до этого туфли, предназначенные для выступления, и удобно усесться.

— У вас нет сигареты? — спросил водитель.

— Я не курю, но вот возьми. — Ева протянула ему пачку сигарет, которую всегда носила с собой на случай, если кому-нибудь из солдат захочется закурить.

— Погаси спичку!

Ева с криком ужаса вскочила на ноги. В дом вбежали несколько солдат. Они подкрались так незаметно, что ни она, ни шофер не услышали их приближения. Застыв, Ева прижалась к стене в ожидании смерти, но через какое-то время пришла в себя, осознав, что если она поняла команду, то это, должно быть, французы.

— Слава Богу! Ну, слава Богу! Как вы узнали, что мы здесь? Ах, слава тебе, Господи, вы пришли спасти нас, — прошептала она.

— Спасти вас? Да кто вы такая, черт побери? Как сюда занесло женщину?

— Я ехала в Фестубер… выступать…

— Вы что, спятили? До чего же глупы женщины! Фестубер совсем в другой стороне. Вы находитесь почти на линии фронта, прямо напротив Лана.

— Лан? Где это?

— Лан — по немецкую сторону фронта, — отрывисто ответил Поль де Лансель, отворачиваясь от Евы и отдавая распоряжение своим людям. Его подразделение отбросил назад неожиданный огонь одного из многочисленных пулеметных гнезд, прикрывавших позиции немецкой артиллерии.

Четыре человека были ранены, трое — тяжело, еще трое отделались испугом. Ситуация складывается серьезнее, чем я предполагал вначале, подумал Поль, переходя от одного солдата к другому и расспрашивая их. Когда взойдет полная луна, уже поднимающаяся над горизонтом, прикинул он, все станет видно как на ладони, и тогда не останется ни единого шанса отправить раненых в траншеи, где им окажут медицинскую помощь. Едва рассветет, он пошлет кого-нибудь сообщить, что они в ловушке, а пока придется ждать и прилагать все усилия, чтобы раненые пережили эту ночь.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам? — спросила Ева, осторожно пробравшись поближе к капитану между лежавшими на полу людьми.

— Нет, если вы не сестра милосердия, — холодно и озабоченно ответил он.

Ева отступила к камину. Она не училась на курсах Красного Креста, где занималось немало женщин. Ева постоянно выступала на многочисленных аванпостах по всему фронту, а между поездками подрабатывала в любых театрах, предлагавших ей ангажемент на несколько недель, чтобы иметь возможность расплачиваться за постой.

Замерев, она вслушивалась в разговоры мужчин, вернее, в обрывки слов, произнесенные усталыми голосами. Казалось, солдаты беседуют на чужом языке. Вскоре все, что могло быть сделано для раненых, сделали их здоровые товарищи, и все восемь мужчин, включая капитана, расположились сидя или лежа на замусоренном полу, некогда чисто вымытом и, наверное, составлявшем предмет гордости хозяйки.

Живи в доме по-прежнему крестьянская семья, подумала девушка, в камине разожгли бы огонь, чтобы рассеять мрак этого холодного октябрьского вечера. Вокруг расположились бы дети, делая уроки. В котелке варилась бы густая похлебка, с потолка свешивались бы окорока и колбасы, а хозяин, проверив, в порядке ли скотина, предвкушал бы минуту, когда он вернется в дом, в знакомый и привычный уют. Через несколько дней закончился бы сбор урожая: фермера ждала относительно спокойная зима — длинные вечера в тепле, сытости и праздности. Они с женой радовались бы, наблюдая, как растут дети.

Именно такой рисовало Еве воображение простую, крестьянскую жизнь. Однако девушка понимала, что реальная жизнь крестьянской семьи скорее всего внушила бы ей отвращение своей серостью, тяжестью и беспросветностью. Она так уныло-однообразна, что ее можно описать от рождения до смерти человека всего тремя короткими фразами. Такая жизнь не дала бы ей ни единого шанса проявить смелость, подняться в небо на огромном красном шаре, сбежать в Париж с первым мужчиной, которого она поцеловала, прогуляться по Большим бульварам в ритме танго. Ни единого шанса стать звездой «Олимпии»! Рискнуть и победить!

Как же ей все-таки повезло! А она даже не догадывалась об этом и только сейчас осознала это вполне. Должно быть, так же не понимали своего счастья и фермеры, пока снаряды, выпущенные из гаубиц двух великих держав, не разрушили их дом, не разорили хозяйство и землю.

Время шло. Луна ярче осветила груду камней, служившую им убежищем, и Еве удалось разглядеть соседей. Никто из солдат не спал. Раненые так стонали от боли, что их товарищи ни на минуту не сомкнули глаз. Ева слышала их приглушенные стоны, лишь изредка затихавшие, и, даже не зная времени, чувствовала, что до утра еще очень долго.

Ну чем же ей заняться, если она ничего не смыслит в уходе за ранеными, подумала Ева. Ведь нельзя просто сидеть и смотреть на их страдания, даже не пытаясь отвлечь их от боли. Этот неприятный офицер сказал, что она ничем не может помочь. Да, Ева не умеет скатывать бинты, но это не означает, что она не может принести никакой пользы. В конце концов, Винсент Скотто недавно написал песню, ставшую уже невероятно популярной, с задорным припевом: «Чего не хватает на фронте нашим солдатам? Им не хватает женщин. Да, женщин!»

Возможно, это сказано несколько упрощенно, зато ясно и прямо, решила Ева и, не спрашивая разрешения, запела мягко, как только могла, приглушив свой голос, который был слышен на последнем месте третьего балкона «Олимпии», если она этого хотела. Ева запела первую песню, спетую ею на сцене и принесшую ей удачу — «Говори мне о любви». При звуках ее голоса офицер удивленно выругался, однако Ева, не обратив на него внимания, продолжала петь. За этой первой песней последовала другая — «Мой»: «Когда он прикасается ко мне, я трепещу, ведь я всего лишь женщина и люблю его».

— Ваши пожелания, господа, — спросила она, закончив бессмертный гимн Мистингет о безнадежной любви женщины и о неодолимой власти над ней мужчины. Ей ответили сразу семь мужских голосов, одни настолько слабые, что были едва слышны, другие энергичные и полные жизни, но каждый назвал песню, какую хотел бы услышать.

Ева присела на каминный бордюр и пела половину ночи. Память сохранила, к счастью, все мелодии и лирические песенки, слышанные Евой на улицах Дижона по пути на уроки к профессору Дютуру. Почти все солдаты пожелали послушать песни времен ее юности. Когда луна заглядывала в дом сквозь выбоины в стенах, она видела своих слушателей. Их лица были почти все время в тени. Те, у кого не хватало сил громко говорить, шептали свои пожелания товарищам. Она спела даже для злополучного шофера, который завез ее сюда.

Поль де Лансель в надвинутой на глаза офицерской фуражке молча сидел, успокаивая раненного в обе ноги солдата. От каждой песни, которую пела эта странная женщина, в его душе постепенно затягивалась какая-то болезненная рана. Ее голос проник в его сердце, отыскав там узкую щелочку, где все еще жили любовь и радость. Ласкающий, нежный тембр ее голоса, исполненный сострадания — истинно женский тембр, — богатый сердечной теплотой, которой так не хватает на фронте, где нет места таким, как она, разбудил в нем множество забытых воспоминаний. Кто она? Мимолетное видение? Конечно, однако каждая песня этой женщины с банальными словами о человеческих чаяниях и надеждах, об обманутой любви, о радостях любви, днях и ночах любви, возрождала в нем веру в будущее, которую он давным-давно потерял. Сохранятся ли в его памяти эти часы? Переживут ли эту ночь, пробужденные ею в его душе чувства, если умолкнет волшебная сила ее голоса? «Скорее всего, нет», — подумал Поль, но как же сладки были эти минуты нежности и счастья!

Поль де Лансель не попросил для себя ни одной песни: пусть она поет только для его солдат. Но когда она выполнила все их просьбы, Поль спросил:

— Вы знаете какую-нибудь из английских солдатских песен?

— Конечно! «Розу Пикардии» и «Типперери»… Их знают все, даже те, кто не понимает английского.

— А «Пока мы не встретимся вновь», ее тоже?

— «Улыбнись, даря печальный поцелуй прощанья»… Эту? — спросила Ева.

— Да, — нетерпеливо подтвердил Поль. — Прошу вас!

Ева чувствовала смертельную усталость, однако Поль попросил:

— О, пожалуйста, спойте еще… всего один раз! — Прежде чем она довела до конца эту простую, короткую, но незабываемую мелодию, Ева увидела, что капитан заснул с улыбкой на губах.