5

— Подумать только, везет же некоторым, — родиться в Швейцарии! — печально вздохнула Вивьен де Бирон, сидя у Евы на кухне в последнюю неделю декабря и попивая травяной чай.

— В Швейцарии? Ты же всегда утверждала, что это не страна, а дом отдыха, — недоверчиво проговорила Ева. Два с половиной года войны почти не отразились на внешности ее подруги. Вивьен оставалась все той же истинной парижанкой: так благородный металл, приняв однажды форму, сохраняет ее навсегда.

— Шульц пообещал обеспечить им нейтралитет. Покой, а вместе с ним настоящий кофе со свежими сливками, можешь не сомневаться. И никакого опротивевшего травяного чая.

— Шульц? — Евины брови вразлет взметнулись выше, чем когда-либо, под черной шапочкой из овчины, почти полностью скрывавшей ее дивные волосы. Похудев, она выглядела еще элегантнее, чем три с половиной года назад, когда впервые приехала в Париж, и, выходя на улицу, двигалась с неподражаемой уверенностью и щегольством женщины, каждой клеточкой впитавшей дух этого города, вне всякого сомнения, лежащего у ее ног. — Кто это?

— Новый президент Швейцарии, Мэдди, и тебе это должно быть известно, если ты читаешь газеты. А наше правительство не придумало ничего умнее, чем поднять штраф за прелюбодеяние! О нет, не смейся, девочка, я не шучу. До начала этой ужасной войны штраф за прелюбодеяние составлял двадцать пять франков, тогда как сейчас его подняли до сотни, не считая нескольких дней в тюрьме! Ну скажи, разве это разумно? Это даже как-то не по-французски. То, что они ограничили потребление газа и электричества, а также наш рацион, имеет смысл… Но может ли повлиять на ход войны супружеская неверность? По-моему, это даже не патриотично!

Вивьен плеснула себе еще чаю, с отвращением покосившись на свою чашку.

— Вот представь, Мэдди: солдат давно не был дома, и ему выпал случай переспать с женщиной. Конечно, она ему не жена… Или его жена, скучая по нему, чуть-чуть развлечется и скрасит себе одиночество… Почему они должны платить за это? И какой, спрашивается, маньяк станет искать неверных супругов под чужими кроватями вместо того, чтобы находиться на фронте? Ты можешь мне ответить?

— Нет, Вивьен, у меня не хватает воображения представить себе такое. Даже в голове не укладывается, — ответила Ева, невольно хихикая и стараясь подавить смех.

— Ах, Мэдди, ты ни к чему не относишься серьезно. Хотя ты можешь себе это позволить, — фыркнула Вивьен. — Полагаю, ты также находишь разумным, что правительство не позволяет публике ходить в театр иначе как в повседневной одежде? И никаких тебе вечерних туалетов, словно этим можно так запугать немцев, что они со страху наглотаются собственных отравляющих газов и поголовно удерут в Берлин.

— По-моему, это стоящая мера, — отсутствующим тоном проговорила Ева. Она читала газеты и так же, как Вивьен, знала, что в битвах при Сомме и Вердене в 1916 году, жесточайших за всю историю человечества, погибло такое невероятное количество людей, что просто не укладывалось в голове.

Отбросив грустные мысли, Ева заставила себя вернуться к разговору.

— Союзники, не жалея сил, помогают нам. Даже ты, Вивьен, должна это признать. Английский король поклялся ради победы не прикасаться к алкоголю, даже к вину и пиву. Представляешь, если вся остальная страна последует его примеру и все англичане откажутся от виски? Только вообрази, к чему это может привести?

— Конечно, к скорой победе… немцев, — съязвила Вивьен. — Хорошо еще, что никто не отказался посещать мюзик-холл. В Париже нет ни одного театра, который не был бы до отказа набит военными, желающими поразвлечься.

— Знаю. С тех пор как Жак Шарль выписался из госпиталя и взял в свои руки «Казино де Пари», он стал энергичнее, чем когда-либо. Видела бы ты, какую он развил бурную деятельность! В «Олимпии» у нас никогда не было таких пышных костюмов и великолепных декораций. Ты обязательно должна посмотреть, как десятки девушек в одних только сеточках, надетых на голое тело, взбираются и спускаются по огромным десятиметровым лестницам, и послушать оркестр, играющий что-то американское, чего я прежде не слышала. Это называется «регтайм».

Вивьен явно не убедили, а отчасти и обидели слова Евы о том, что «Казино де Пари» превзошло мюзик-холл, в котором она познала вкус славы.

— И тебе нравится петь этот «регтайм»?

— Его не поют, под него танцуют — кто как умеет. Однако мне пора идти, дорогая Вивьен. Надо немного поработать. По крайней мере, теперь я могу спокойно навещать тебя — путь свободен. — Ева кивнула на стену соседней квартиры, где когда-то жила. Ален Марэ не попал в строевые части из-за слабых легких и служил на военном складе далеко от Парижа.

Она поднялась. Глядя на нее, Вивьен подумала, что Мэдди выглядит даже оживленнее и привлекательнее, чем когда-либо прежде, в своем фиолетовом шерстяном пальто с меховым воротником, манжетами и оторочкой. Уже шагнув к двери, Ева вдруг повернулась к Вивьен.

— Вивьен, позволь мне тебя кое о чем спросить. Когда ты решила отвести меня в «Олимпию» на прослушивание, тебе не пришло в голову, что там я непременно встречу Фрегсона и тогда раскроется тайна об Алене?

— Это произошло больше двух лет назад, — возразила ее подруга.

— Это не ответ.

— Полагаю, эта мысль приходила мне в голову. Наверное, я не до конца это осознавала… или, возможно… Ну а вдруг я считала полезным для тебя узнать, что на самом деле представляет собой твой расчудесный месье Марэ? Возможно, я надеялась, что после этого ты не станешь слишком долго растрачивать на него свою молодость. Как бы там ни было, я поступила так без задней мысли… Однако мне нечего стыдиться, даже если бы все обстояло по-другому.

— Я узнала о Фрегсоне за несколько месяцев до прослушивания, посетив однажды «Олимпию» без тебя.

— Ах, вот оно что!

— Совершенно верно. Влюбленные женщины — это экзальтированные дуры, Вивьен. Они словно добровольно лишают себя разума. А когда любовь кончается, спрашивают себя, как это они могли столь превратно судить обо всем, совершать столь очевидные ошибки, но, как правило, не находят ответа. Расставшись с Аленом, я решила, что намного мудрее никогда больше не влюбляться… И с тех пор я ни разу не влюблялась, ну даже ни чуточки. Так что опыт с Аленом кое-чему меня все же научил, хотя тогда я этого, конечно, не понимала.

— Ах, вот как!

— Что ты все ахаешь и ахаешь?

— Тебе нет еще и двадцати одного. Если ты сможешь сказать мне то же самое, став в три раза старше, тогда, обещаю, я поверю тебе.

— Я считала тебя завзятым циником, Вивьен!

— Я циник по отношению к мужчинам… и романтик, когда речь идет о женщинах.


— Мэдди, он утверждает, что хоть и знает тебя, но его имя ничего тебе не скажет. Впустить? — Театральному сторожу были не в новинку военные, осаждавшие кулисы после закрытия занавеса, и обычно он просил их подождать, пока Мэдди не выйдет сама. Однако этот настойчивый посетитель, очевидно, не поскупился, чтобы смягчить неприступного сторожа.

— Как он выглядит? — рассеянно спросила Ева. Она уже сняла с лица грим и теперь, сидя перед зеркалом, расчесывала волосы. Май 1917 года выдался теплым, и Еве не было холодно в бледно-желтом шелковом халате. Ее лицо в ореоле светлых волос походило на распустившийся навстречу весеннему солнцу цветок.

— Офицер с кучей наградных ленточек. Симпатичный, по-моему.

— Француз, англичанин или американец?

— Француз, конечно, иначе я не стал бы тебя беспокоить. Американцы только осваиваются у нас, и хотя они быстро протоптали дорожку в Париж, должен сказать, им еще предстоит многому здесь научиться.

— Приведи его, — разрешила Ева. — Только дай мне время переодеться.

Через минуту сторож вернулся. За ним быстро шел высокий мужчина в мундире полковника: форменное кепи лежало у него на сгибе локтя.

— Надеюсь, не помешал вам, мадам. — Привычная формула вежливости прозвучала странно: с таким чувством произнес он традиционные слова.

— Вовсе нет, полковник. — В голосе Евы прозвучал едва уловимый вопрос. Она не могла вспомнить, когда и где встречалась с этим крупным блондином с обветренной кожей и глубоко посаженными синими глазами, но в его облике было что-то волнующе знакомое, словно Ева видела его в давно забытом сне, который вот-вот снова всплывет из глубин памяти.

— До сегодняшнего вечера я не имел представления, кто вы, — сказал полковник, — и не знал, как вас найти… Но, услышав ваше пение… с самой первой ноты, я… ту ночь… — Он умолк, с трудом владея собой: то, что он испытывал, было слишком сложно облечь в слова.

— Ту ночь? — переспросила Ева. — С начала войны миновала тысяча ночей.

— Вы не могли ее забыть, хотя с тех пор прошло почти два года.

— Ту ночь? Ах, да… Ту ночь на ферме! Вы… ну, конечно… вы тот офицер… Я помню… конечно, помню. Разве можно забыть ту ночь! Теперь я вспомнила ваш голос, но я не запомнила вашего лица. Вы тогда заснули, пока я пела.

— И спал спокойно, — закончил полковник, — счастливым сном. Он оставался со мной несколько ночей. Двое из моих людей не пережили бы той ночи, если бы не вы. Я должен был сказать вам это.

— Как вас зовут, полковник?

— Поль де Лансель. Вы пообедаете со мной, мадам?

— С удовольствием.

— Сегодня вечером? — с надеждой спросил Поль охрипшим от волнения голосом.

— Не возражаю. Насколько я помню, встретившись той ночью, мы оба были голодны, и я пела, чтобы заработать себе не то ужин, не то завтрак. Поэтому, вероятно, вы задолжали мне обед. Однако вам придется пообещать мне две вещи.

— Все, что бы вы ни попросили, — серьезно ответил Поль. — Решительно все.

— Вы не должны больше говорить, что я «спятила» и что я «глупа, как все женщины».

— Я надеялся, вы забыли, как непростительно грубо я вел себя тогда.

— Напротив, это слишком памятные мгновения, чтобы я их забыла.


Последние несколько лет военные из всех уголков Франции почти каждый вечер приглашали Еву на ужин. Рестораны с их лихорадочной суетой и оживлением поднимали военным настроение.

Поль де Лансель, однако, повел ее в обеденный зал отеля Риц, на редкость красивый, с высоким потолком и богатой лепниной, устланный коврами и задрапированный парчой; в своем великолепии он не уступал и королевскому дворцу. Столики стояли далеко друг от друга, а одна из стен открывала полукруглый зимний сад с фонтаном, обрамленным кустами жасмина и пирамидальными стойками со стелющейся геранью. Сервис обеспечивали метрдотель, официанты и младшие официанты, выполнявшие свои обязанности спокойно и несуетливо. В зале стоял полумрак. Каждый столик уютно освещала лампа с розовым абажуром.

При всем строгом великолепии обеденного зала отеля «Риц» в нем царила атмосфера праздничности и веселья, сохранившаяся, несмотря на военную пору. И хотя благодаря антуражу этот зал считался одним из самых роскошных во всей Франции, Поль де Лансель чувствовал себя здесь спокойно и удобно, как в собственном доме. Он неторопливо и со знанием дела заказал ужин тоном человека, уверенного в себе и привыкшего отдавать распоряжения, — мягким, но не терпящим возражений. Пока он беседовал с метрдотелем, Ева поняла, как приятно ей ощущать его надежность, хотя это вовсе не было связано с предстоящим мирным ужином.

Поль открыто разглядывал Еву в мягком свете настольной лампы. Она спокойно сидела в парчовом кресле. Ее длинные серьги поблескивали в полумраке. Волосы Евы, разделенные на прямой пробор, были уложены по последней моде и волнами спускались к затылку, закрывая уши. Ее платье с большим каре, отделанным кружевом, оставляло обнаженными прекрасную шею и тонкие изящные руки.

Поль понял, что этот стиль идет Еве, как и некоторым другим женщинам, подчеркивая ее утонченность и удивительную свежесть кожи. В полутьме зала он не мог заглянуть в глубину ее глаз, но, когда она говорила, ее ресницы таинственно трепетали под высокими бровями вразлет. Экстравагантная бесшабашность, которую тетка Мари-Франс подметила у племянницы еще пять лет назад, не только осталась в Еве, но еще резче обозначилась в ней, проявляясь теперь как редкое свободомыслие, независимость духа и самообладание. Это свидетельствовало о благородстве натуры, отвергающей условности светской жизни. В разговоре выявились также и ее острый ум, ироничный склад характера и заразительная веселость. Поль де Лансель признался себе, что никогда в жизни не встречал подобной женщины.

— Кто вы? — услышал он вдруг собственный голос.

— Что вы имеете в виду? — спросила Ева, хотя сразу уловила смысл вопроса.

— Вы совсем другая. Вы не похожи на знаменитую Мэдди, поющую в «Казино де Пари». Я знаю, что не ошибся… Расскажите мне, кто вы на самом деле, — попросил он.

Ева задумалась, маленькими глотками попивая вино. С тех пор как она приехала в Париж четыре года назад, она никому, даже Вивьен де Бирон, и словом не обмолвилась о своем происхождении. Инстинкт подсказывал ей, что в мире мюзик-холла не должны знать, что она вышла из кругов, глубоко презираемых там, иначе это станет поводом для бесконечных насмешек.

Однако этот незнакомец и то, что она знала о его храбрости, стойкости и самообладании, пробудил в Еве бесстрашие, более того, страстное желание рассказать ему о себе всю правду. Своим появлением он словно бросил Еве вызов — давно забытое ею ощущение. Она верит этому человеку, внезапно поняла Ева. Он вызывал у нее что-то большее, чем доверие, и это пугало девушку, едва знакомую с ним. Вместе с тем после той незабываемой ночи в разрушенном крестьянском доме Еве казалось, что она знает его так хорошо, словно он — часть ее самой.

— Я родилась в Дижоне, — начала Ева, вздохнув при воспоминании о далеком прошлом. — Мое настоящее имя не Мэдди, и ко мне неуместно обращаться «мадам». На самом деле я мадемуазель Ева Кудер. Это буржуазное имя ни в коей мере не сочеталось с духом мюзик-холла, и я его изменила. Девочкой я мечтала, возможно, даже слишком сильно, увидеть, что лежит за горизонтом. Я приехала в Париж… вернее, убежала из дома в Париж, когда мне было семнадцать, с человеком, которого едва знала. В ту пору я была совершенно невинна и столь же необузданна. Ну… просто дурочка. Родители надеялись, что я удачно выйду замуж и стану вращаться в свете. Я ненавидела даже мысль об этом, но именно такое будущее готовила для меня семья. Я была безумно влюблена и ровно настолько же глупа. Довольно скоро этот человек разбил мне сердце… чего, собственно, и следовало ожидать. Своим поступком я, разумеется, опозорила свою семью и себя. Родители ни разу не приехали в Париж повидаться со мной, хотя я писала им каждую неделю. Мой отец — известный врач, мать — одна из уважаемых женщин Дижона. А я… я известна как Мэдди.

— Вы сказали, тот человек разбил вам сердце? — перебил Поль, охваченный жгучей ревностью, вспыхнувшей в нем в ту же секунду, как Ева произнесла эти слова. Все, кроме этой фразы, ускользнуло от его внимания.

— Так я тогда думала. И чувствовала себя соответственно.

— Сейчас это прошло? — требовательно спросил Поль.

— Уверена, так оно и есть. Хотя это чувство остыло лишь за эти годы… У семнадцатилетних девушек сердечные раны заживают быстро, не так ли?

— А после этого? — настаивал Поль.

— Я стала очень осторожной. С тех пор мое сердце больше никому не принадлежит.

— Вы вполне уверены в этом? — Поля охватило безумное желание распустить волосы Евы и откинуть их назад, так, чтобы казалось, будто она только поднялась с постели.

— Минутку, полковник… это допрос?

— Это имеет какое-то значение?

— Наверное, нет, — ответила Ева, помолчав. На ее шее пульсировала жилка.

— Вы понимаете, что это не имеет никакого значения. Теперь протяните мне руки, чтобы я мог их коснуться, — сказал Поль.

— При всех? — Еве пришлось наклониться вперед, чтобы он услышал ее.

— Вы не побоялись сбежать из дома с мерзавцем, причинившим вам душевную боль, а теперь не хотите протянуть мне руки!

— Я же сказала вам, что стала очень осторожной.

— Сейчас вы должны забыть об этом, — серьезно произнес Поль.

— Должна? — Рот Евы приоткрылся, веки опустились так, что видны были лишь узкие щелочки глаз. Она замерла от захлестнувшего ее чувства и с надеждой ждала, когда он заговорит. Поль, поразив Еву целеустремленностью и решительностью, вызвал в ней ощущение, ни разу не испытанное с того дня, когда она поднялась над Дижоном на воздушном шаре и увидела великие просторы, лежащие за синей чертой горизонта. Ее душу захлестнул сейчас такой восторг, что зал отеля Риц исчез, словно декорация в затемненном театре.

— Вы знаете, что должны. Вы прекрасно это понимаете, мадемуазель Ева Кудер.

— Вы слишком настойчивы, — возразила Ева, уже едва сопротивляясь его напору.

— У вас будет время привыкнуть к этому.

— Сколько? — прошептала Ева.

— Вся жизнь, — ответил Поль, взяв в ладони ее дрожащие руки и поднеся их к губам. — Обещаю вам, вся жизнь.


Метрдотель, издали наблюдавший за Евой и Полем, не удивился, когда полковник де Лансель внезапно сделал ему знак принести счет. Ни он, ни его прекрасная спутница почти не притронулись к великолепно приготовленному и сервированному ужину. Метрдотель знал полковника с самого детства, когда тот мальчиком приехал в Париж с родителями, — они неизменно останавливались в Рице. Однако он никогда еще не видел молодого виконта влюбленным, хотя тот много раз обедал в Рице. Сказав себе, что эта парочка, не прикоснувшись к главному блюду, забудет о еде, метрдотель ошибся, поскольку полковник позволил подать это блюдо на стол и даже заставил себя отведать его. Зато чаевые метрдотеля сегодня оказались в пять раз щедрее обычных.

Выйдя из Рица, Поль нанял открытый экипаж, помог Еве подняться на подножку и приказал вознице: «Поезжай вдоль реки». Кучер весело обогнул Вандомскую площадь и направил лошадь по улице Кастильоне к Сене медленным шагом, соответствующим томной атмосфере теплого майского вечера, словно эта прогулка по набережной была экскурсией, а не привычным кругом, который его лошадь делала сотни раз.

В ресторане отеля Риц Поль и Ева просто разговаривали, поскольку присутствие других посетителей не располагало к особой интимности. Между тем желание уединиться стало таким сильным, что они не могли уже делать вид, будто просто ужинают. И теперь, оставшись наконец наедине и видя перед собой лишь спину равнодушного возницы, они вдруг почувствовали себя робкими, смущенными и косноязычными.

Он пообещал целую жизнь, думала Ева. Что он хотел этим сказать? Что это: просто красивые слова, преувеличение или, быть может, обычная солдатская бравада? Почему он не говорил банальностей, к которым прибегают мужчины, мечтающие о коротком романе перед возвращением на фронт? Не принадлежит ли Поль де Лансель к тем, кто пользуется высокими словами ради достижения низменных целей? По тому, как обращался к Полю метрдотель, Ева поняла, что он виконт и принадлежит к знаменитой винодельческой семье Лансель. Если мужчина из такого круга обещает ей целую жизнь, не означает ли это, что он предлагает Еве стать его любовницей, отведя ей соответствующее место в своей жизни? Чего ждет от нее этот человек, который теперь знает о ней больше, чем любой другой?

Я пообещал ей целую жизнь, размышлял Поль. Поняла ли она, что он хочет на ней жениться? Достаточно ли ясно он выразился? Он не смог открыть ей свои планы, потому что в этот момент к ним подошел официант, и Полю не удалось досказать начатое. Вид сервированного стола разрушил его романтическое настроение, отчего возникло раздражение, поэтому он и позже не вернулся к этой теме. Ну разве можно ждать, что женщина, которая познакомилась с ним всего несколько часов назад, поймет его чувства к ней? А с чего возникнет у нее чувство к нему? Не из тех ли женщин Ева Кудер, что позволяют мужчине раскрыть душу, а потом играют с ними как кошка с мышью, наслаждаясь своей властью? Ведь он знает о ней лишь с ее слов, а она о нем — и того меньше.

Они сидели молча, не касаясь друг друга. Экипаж, достигнув набережной, повернул налево и двинулся по направлению к старейшей части Парижа, где некогда племя рыбаков, называвших себя паризиями, основало первое поселение на острове в середине Сены. Если бы возница повернул направо, они миновали бы площадь Согласия и «Гран Пале» — эти монументальные символы непревзойденного величия. Между тем, повернув налево, возница быстро доставил их в простые, наполненные жизнью кварталы, где все имело обычные человеческие масштабы и где не было ничего символического, кроме шпиля церкви.

— Остановитесь, пожалуйста, здесь, — сказал Поль, когда они поравнялись с Новым мостом. — Не хотите ли прогуляться? — предложил он Еве.

— Хорошо, — согласилась она. Все, что угодно, лишь бы преодолеть охватившую ее скованность: в мозгу теснились сотни вопросов, а губы не могли произнести ни слова.

Новый мост — древнейший парижский мост, переброшенный с острова Ситэ, где паризии построили свои первые хижины, обладает особой магией, присущей тем местам, где человек обитает издревле. Казалось, мирно настроенные призраки сопровождали Еву и Поля, пока они, взявшись за руки, шли по булыжной мостовой до середины моста. Широкий мост был почти пуст. Дойдя до середины, Поль и Ева свернули в одну из двенадцати полукруглых ниш, нависающих над Сеной. Прислонившись к краю ниши, они увидели реку, быстро несущую свои воды к океану. Мерцающая в лунном свете стремнина была такой широкой, что Париж, раскинувшийся по берегам, казалось, вовсе исчез.

— Мы как на корабле в открытом море, правда? — спросил Поль.

— Я никогда не путешествовала по морю, — ответила Ева.

Они опять замолчали, но эти несколько слов помогли им преодолеть смущение, и вскоре они одновременно повернулись друг к другу. Поль обнял Еву и поцеловал ее в губы.

Ева откинулась назад и заглянула ему в глаза, но не могла разгадать их выражения.

— Почему… почему в ту ночь на ферме вы просили меня спеть «Пока мы не встретимся вновь»? — спросила Ева, сама удивившись, что задала ему такой незначительный вопрос.

— Наверное, потому… глупо, конечно, но я знал, что никто из моих людей не понимает английского, и хотел, чтобы вы спели для меня одного. Такое, что я мог бы запомнить навсегда и не делить этого воспоминания ни с кем другим, — медленно произнес Поль. — Я… я влюбился в вас… пока вы пели для моих людей. А в этой песне были слова, которые, как я мечтал, вы когда-нибудь скажете мне, и я думал только об этих словах — помните? — «веселым звоном отзовутся тогда свадебные колокола, станет памятной каждая слеза, так жди и каждый вечер молись за меня, пока мы не встретимся вновь».

— Свадебные колокола? — прошептала Ева.

— Да, еще тогда. Это было моим единственным желанием. Свадебные колокола… Ева, ты выйдешь за меня замуж?

Ева колебалась, напуганная тем, с какой легкостью Поль де Лансель пробил стену, которую она с таким трудом возвела. И тем не менее… и все же… неужели у нее не хватит смелости рискнуть еще раз? Неужели она откажется от нового приключения и попытается убежать от… любви? Ведь то, что она чувствует к нему, не что иное, как любовь!

— Вы пришли ко мне в гримерную чуть больше трех часов назад, — начала Ева, стараясь выгадать несколько секунд на размышления. — Почему же вы ждали так долго, чтобы задать мне этот вопрос?

— На то, чтобы отыскать вас, у меня ушло два года. Что значат какие-то три часа в сравнении с этим?

— Ах, вот оно что… В таком случае…

— В таком случае?

— Да, мой полковник, да!


Виконт Жан-Люк де Лансель, отец Поля, поднял глаза от письма и радостно объявил своей жене Аннет:

— Прекрасные вести, дорогая! Поль женится… то есть, судя по дате этого письма, я уверен, что он уже женился.

— Слава Богу! Как я об этом молилась! После смерти бедной Лауры я думала, что уже никогда не услышу его смеха. Покажи письмо. Кто эта девушка? Где он с ней познакомился? Когда они поженились? — посыпались жадные вопросы виконтессы.

— Погоди минутку… Дай я прочитаю дальше… Ах, вот… Она родом из Дижона. Почти соседка, Аннет! Ее зовут Ева Кудер… Бог ты мой, да она дочь доктора Дидье Кудера! Это врач, к которому обращаются все, у кого больная печень, дорогая. Помнишь, твой шурин консультировался у него несколько лет назад? Они знают друг друга… Вот странно… Поль пишет, что они впервые встретились в конце первого года войны, а теперь они, очевидно, встретились вновь… только на прошлой неделе! До войны было совершенно невозможно, чтобы кто-то женился всего за неделю, но сейчас все изменилось, а? Он пишет, что Ева прекрасная женщина, храбрая и очень красивая… Что еще можно желать, правда, дорогая? Конечно, у них не будет медового месяца, но разве это имеет значение? Главное, что они будут жить в Париже, пока Поль служит там. Когда мы сможем поехать навестить их, Аннет? Я хочу взглянуть на свою невестку.

— Ты сказал, дочь доктора Дидье Кудера?

— Да. А почему ты спрашиваешь? Разве у него их несколько?

— Только одна, насколько мне известно, — мрачно ответила его жена.

— Ты знаешь эту девушку?

— Все знают про эту девушку.

— О чем ты говоришь? И чем ты так удручена? Я никогда не слышал об этой девушке.

— За год до начала войны все только о ней и говорили… в определенных кругах, конечно. Она сбежала из дома, исчезла, пропала — называй это как хочешь — с каким-то негодяем или совершила что-то другое, настолько неприличное и позорное, что Кудеры, сколько могли, хранили все это в тайне. Ее тетка, Мари-Франс де Куртизо, тоже была в этом замешана. Моя кузина Клэр — подруга баронессы, и когда вся эта неприглядная история выплыла на свет… в общем, все оказалось еще хуже, чем они предполагали. О, мой бедный Поль!

— Что значит «еще хуже»? У нее ребенок?

— Нет, насколько мне известно. Такие женщины не заводят детей, будь уверен. Она… поет. Она выступает в мюзик-холле. В Париже.

— В мюзик-холле? Ты уверена?

— Абсолютно. Кудеры никогда не упоминают о ней, но, кажется, она добилась большого успеха… Говорят, стала знаменитой, вероятно, печально знаменитой, не сомневаюсь. У Кудеров только одна дочь, и на этой женщине женился наш сын. — Виконтесса зарыдала.

— Аннет, Аннет… перестань, умоляю тебя. Помни, Поль любит ее. Подумай о том, как несчастен он был. По-моему, важнее всего, что он вновь обрел любовь. Ты так не считаешь?

— Такая женщина, как эта! Неужели ты не понимаешь, почему она вышла за него?! Это же последний шанс вернуть себе положение, последняя спасительная возможность для женщины, столь низко павшей! Но она ошибается, полагая, что ее здесь примут. Хуже всего, что после окончания войны будет загублена карьера Поля.

— Аннет, как ты можешь беспокоиться об этом сейчас? Главное, что Поль не на фронте и останется жив после войны. И что за вздор, при чем тут его карьера? Я вполне полагаюсь на его интуицию, а он пишет, что Ева прекрасная женщина… Что такого, если она поет, пусть даже в мюзик-холле? Даже короли женились на женщинах, которые пели в мюзик-холлах.

— И теряли после этого трон, а затем всю жизнь подвергались насмешкам. Кроме того, тебе прекрасно известно, они никогда не женились на этих созданиях, они их содержали. Эта женщина скандально известна. Прошлое будет преследовать ее всю жизнь. Неужели ты считаешь, что у дипломата с такой женой есть надежда сделать карьеру?

— Жена столь же важна для карьеры дипломата, как и ум… возможно, даже важнее, — признал Жан-Люк де Лансель, глубоко вздохнув. Аннет, как обычно, выказала больше практичности, чем он.

— Эта… женщина не может быть женой посла. И ты должен это понимать не хуже меня. Ему никогда не простят этого на набережной Орсэ. Он погубил себя ради нее, он пожертвовал ради нее своей карьерой!

— Я только спрашиваю себя, много ли он знал о ней до своей скоропалительной женитьбы?

— Очевидно, почти ничего, — ответила виконтесса с глухой ненавистью.

— Может, так, а может, и нет. Он мог знать о ней все и решить, что, чем бы это ему ни отозвалось, она того стоит, — сказал виконт де Лансель, впрочем, не слишком убежденно.

— Он влюбился в военное время, а значит, сделал глупость, — насмешливо возразила жена.

— Возможно, его обманули. Он никогда не женился бы на ней в мирное время. — Голос отца Поля стал суровым. Он смял письмо.

— Тебя и теперь удивляет, почему они так быстро поженились?

— Нет, теперь я это понимаю. Даже слишком хорошо.


— Мэдди, ты что, серьезно? — вскочил из-за своего стола Жак Шарль. — Не может быть! Я отказываюсь в это поверить. Если ты поступаешь так потому, что другой режиссер сделал тебе более выгодное предложение, я всегда об этом узнаю… И мне это ужасно не понравится. Учти, я сверну твою прелестную шейку. Видно, надо отвести тебе гримерную побольше и хорошенько тебя отшлепать… Уйти со сцены! Навсегда! Это просто немыслимо!

— Твоя жена поет в «Казино де Пари»?

— Ну… нет, и что из этого? У нее нет слуха.

— А если бы у нее был слух? Ты радовался бы, если каждый вечер, придя домой, ты узнавал бы, что мадам Шарль уже отправилась в театр, занята примеркой нового сценического платья или дает интервью? Ты был бы очень доволен, если бы тебе пришлось проводить в одиночестве все вечера, кроме одного дня в неделю, когда «Казино де Пари» не дает представления?

— Нет, конечно. Черт тебя побери, Мэдди!

— Значит, ты, несмотря ни на что, понял меня.

— Допустим, я могу понять твою ситуацию как мужчина, который ничем не отличается от других мужчин. Но ты… если взглянуть на это с точки зрения звезды… то — никогда! Знаешь ли ты, от чего отказываешься ради семейных ужинов? Почему, черт побери, ты не могла завести с этим типом роман? И с чего ты решила выйти замуж? Думаешь, звезда может уйти со сцены на годик-другой, а потом вернуться? Поверь, несмотря на твои теперешние чувства к галантному полковнику, ты можешь внезапно обнаружить, что замужество тебе смертельно наскучило и что тебе отчаянно не хватает публики, аплодисментов и обожания тех, кто приходит послушать твое пение.

— Патрон, все, что вы сейчас сказали, неделю назад имело бы для меня смысл, и я повторила бы то же самое кому-нибудь вроде меня. Возможно, даже не в столь тактичной форме. Но теперь… вы сказали — ради семейных ужинов… Поверьте, теперь мне ничего другого и не надо.

— Ты выглядишь невыразимо счастливой, будь ты проклята!

— У вас слишком доброе сердце, патрон, — весело рассмеялась Ева.

— Выметайся отсюда! Но, Мэдди, когда будешь готова… если это когда-нибудь случится, ты вернешься? Аудитория хранит верность лучше, чем любовник или муж. Ревю, созданное исключительно ради тебя, которое я планировал… Ну, этого, конечно, я больше не смогу тебе обещать… но, Мэдди, ты вернешься, если что-нибудь в твоей жизни переменится?

— Обязательно, — ответила Ева, все еще смеясь, затем обняла Жака Шарля за шею и расцеловала на прощание в обе щеки. Слова ничего не стоят: она никогда не вернется в мюзик-холл.


Когда в 1912 году Поль-Себастьян де Лансель женился на Лауре де Сен-Фрейкур — единственной дочери маркиза де Сен-Фрейкур, его семья была в восторге от этого брака, однако родители Лауры с неудовольствием смирились с ним. Лаура, смуглая, хрупкая и очень элегантная, считалась одной из красивейших девушек. Она была единственной наследницей владений Сен-Фрейкуров, и после их смерти к ней должно было перейти состояние, сильно поубавившееся с веками.

Между тем деньги волновали Сен-Фрейкуров меньше всего. Маркизат де Сен-Фрейкур был древним и прославленным титулом, столь прочно связанным с историей Франции, что казался родителям Лауры самой значительной частью приданого дочери. Правда, титулу предстояло умереть вместе с нынешним последним маркизом де Сен-Фрейкур, но дети Лауры, за кого бы она ни вышла замуж, всегда и прежде всего будут известны как Сен-Фрейкуры. Одно то, что их мать — урожденная де Сен-Фрейкур, мгновенно распахнет перед ними дверь в узкий круг самой родовитой французской аристократии и позволит им занять там высокое положение. Значение древней крови невозможно переоценить, твердо верили Сен-Фрейкуры. В том обществе, где они вращались и где все знали все обо всех, это было неоспоримой истиной.

Разумеется, все ожидали, что Лаура сделает блестящую партию. Как последняя из рода Сен-Фрейкуров, она росла в атмосфере заботы, нежности, поклонения, едва ли не благоговения. Когда же родители поняли, что дочка обещает вырасти красавицей, это совсем вскружило им голову, как это часто случается.

И как же они были разочарованы, когда она выбрала в мужья виконта Поля-Себастьяна де Лансель. Да, он происходил из древней семьи, но не был старшим сыном. Да, Лансели, несомненно, принадлежали к древней аристократии, но они не относились к высшей аристократии, о которой мечтали Сен-Фрейкуры. Имя Ланселей много значило в Шампани, но не шло ни в какое сравнение с титулом герцога и пэра Франции. До революции Лансели редко посещали Версаль и не были близки ко двору. Полю предстояло унаследовать половину «Дома Лансель» — немалое состояние, но это мало что меняло. Однако, как понимали родители Лауры, у них нет разумных возражений против де Ланселя, ни одной серьезной зацепки, которая могла бы убедить Лауру, что она совершает ошибку, выходя замуж за Поля.

Известные во всем мире виноградники, которыми Полю в будущем предстояло владеть наравне с братом, не казались им оправданием этого брака. Имя их дорогой дочери будет связано с замком, чье название значится на наклейках винных бутылок! Сен-Фрейкуры не разделяли типичного для французов уважения к производителям вин, проявляя почтение лишь к прямым потомкам Гуго Капета, первого короля Франции, и некоторых других родов, чьи предки занимали высокое положение при дворе.

Лаура была очень счастлива в первый год замужества, и Сен-Фрейкуры могли бы, в конце концов, изменить отношение к зятю, если бы он не совершил преступного безумства, отправившись в армию, несмотря на беременность Лауры. Патриотизм Сен-Фрейкуров, как и все остальные чувства, не шел в сравнение с благополучием дочери. Для них было совершенно очевидно, что первая обязанность Поля — оставаться рядом с беременной женой и что он, не уронив своей чести, мог подождать с отъездом на фронт до рождения младенца.

Он убил ее, говорили они между собой после смерти Лауры, и это так же верно, как если бы он свернул ей шею своими грубыми мужицкими руками. Лаура была сама не своя после его отъезда на войну: от отчаяния у нее пропал аппетит, все валилось у нее из рук, она буквально «сохла» по нему. Когда же подошло время родов, она так ослабела от тоски, что просто не могла выжить. Отняв у них единственное сокровище, он обращался с ней так жестоко, что это было равносильно пыткам.

Сломленные и убитые горем так, что и словами не выразить, бабка и дед взяли с собой внука Бруно и уехали в Швейцарию, где по крайней мере оставалась возможность спокойно вырастить их бесценного наследника, единственное, что осталось от Лауры, — ребенка, которому она подарила жизнь.


И в мирное, и в военное время слухи распространяются быстрее почты. Еще до получения от Поля письма с сообщением о его женитьбе Сен-Фрейкуры, хоть и жили в Женеве, знали о Еве все, вплоть до особого красного оттенка ее театральных туалетов.

Обычно скандалы, касавшиеся высших слоев буржуазии, к которым принадлежали Кудеры, не достигали ушей Сен-Фрейкуров, поскольку никто из знакомых не проявлял интереса к подобным людям.

Однако у самого подножия их мира обитала баронесса Мари-Франс де Куртизо, сумевшая завести знакомство с родовитейшими аристократами из предместья Сен-Жермен, хотя ее отец был всего лишь богатым торговцем.

Барон Клод де Куртизо тратил большую часть своих огромных доходов на содержание охотничьего хозяйства. Его лошади и гончие носились по угодьям, где в изобилии водились олени, и барон ничего не жалел для своих любимцев. Это не могло утаиться от помешанной на охоте знати. Потомки тех, кто потерял головы и земли, они сохранили титулы и страсть к охоте. К их огорчению, титул Куртизо, выдуманный Наполеоном и присвоенный им боевому другу, имел недавнее происхождение, а это, по их мнению, было едва ли не хуже, чем вообще не иметь титула. Однако барон Клод проявлял в этом отношении достойную скромность.

Но теперь! Во всех салонах Сен-Жермен носились тучи слухов; они поднимались вместе с паром над чашками с чаем, принадлежащим обладателям старейших во Франции фамилий. В 1914 году стало известно, что у Куртизо есть племянница, которая — подумать только! — выступает в ужасном месте, в вульгарном мюзик-холле — заведении, лишь на ступеньку выше борделя, — где ее, без сомнения, окружают голые девицы, если только она сама не одна из них… или еще хуже… Вот тут разразился грандиознейший скандал, едва не стоивший супругам Куртизо скромного места в обществе.

Их простили тогда только потому, что они слишком незначительны. Но теперь! Теперь эта племянница, о которой никогда не упоминали, щадя чувства впечатлительной Мари-Франс, стала мачехой единственного внука Сен-Фрейкуров. Поэтому новый скандал разразился уже в кругу Сен-Фрейкуров.

— Все это, — притворно сочувствуя, а в душе злорадствуя, делилась одна скучающая герцогиня с другой, — не слишком красиво, правда? Да, конечно, это ужасная трагедия для Сен-Фрейкуров… Этих несчастных нельзя не пожалеть. Кто бы мог подумать, что это случится с людьми, которые так высокомерно вели себя с теми, чье положение в обществе не отличается от их собственного? Признаться, их никто особенно не любил, но всем приходилось считаться с ними. Как бы ни были они холодны и заносчивы, их все знали. Как нам теперь вести себя с ними? Притворяться, что ничего не знаем, или по возможности тактично и деликатно намекнуть, что мы им сочувствуем? Может, послать дружескую записку? Или лучше хранить благородное молчание, делая вид, словно ничего не произошло? Или, что было бы самым правильным, принять все случившееся как должное? Какая сложная дилемма!


— Как ты собираешься ответить на письмо Ланселя? — спросила мужа маркиза де Сен-Фрейкур.

— Еще не знаю. Пока он был на фронте, я каждый день молился, чтобы его убили. — Маркиз де Сен-Фрейкур говорил как всегда сухо и выразительно. — Погибли миллионы французов, а Лансель отделался легким ранением. Поистине, нет справедливости под небесами.

— Что, если он пошлет за Бруно теперь, когда у него есть жена?

— Жена? Он облил грязью могилу нашей дочери. Умоляю тебя, дорогая, не называй его женой эту… особу.

— И тем не менее теперь, когда он поселился в Париже, у него может возникнуть желание забрать Бруно к себе.

— Об этом не может быть и речи. Немцы ведут наступление на Париж.

— Но когда-нибудь война закончится, — твердо заметила маркиза.

— Ты не хуже моего понимаешь, что Бруно принадлежит нам. Даже если бы женой Ланселя стала женщина, достойная стать мачехой Бруно, я не хотел бы, чтобы он забрал у нас мальчика. — Голос маркиза сорвался и стал похож на шуршание ветра в опавшей листве.

— Как ты можешь быть таким спокойным?

— Некоторые вещи, дорогая, столь очевидны, что не оставляют места для сомнений, например, будущее Бруно. Он не Лансель, он — Сен-Фрейкур и никогда не запятнает себя близкими отношениями с этим убийцей и той особой, которую он избрал в спутницы жизни. Я скорее своей рукой убью Поля де Ланселя, чем отдам ему Бруно. Чем меньше он будет понимать нас, тем меньше будет с ним проблем. Думаю, я все же отвечу на его письмо.

— Что ты напишешь?

— Что? Конечно, пожелаю ему счастья в браке.

— Неужели ты сможешь пересилить себя?

— Чтобы сохранить Бруно, я мог бы даже прижать к сердцу его… шлюху.


Во второй половине сентября 1918 года, за два месяца до конца войны, Ева родила дочь и назвала ее Дельфиной в честь бабки Поля с материнской стороны. Спустя пять месяцев Поль демобилизовался из армии и, вернувшись в начале 1919 года на дипломатическую службу, был назначен в Канберру первым секретарем посольства Франции в Австралии. На набережной Орсэ это считалось равноценным ссылке в Сибирь.

Из-за Дельфины Ева с великой радостью поехала в Австралию. Малышка перенесла коклюш и страдала от приступов лающего кашля, который начинался у нее ни с того ни с сего и сопровождался затрудненным дыханием. Единственное, что помогало, это держать Дельфину над горячим паром, пока не проходило удушье, но пар был весьма дорог во Франции в первый послевоенный год, когда нехватка угля ощущалась сильнее, чем до заключения мира, а электричество так вздорожало, что поезда метро все еще ходили по расписанию военного времени.

Богатая Австралия показалась встревоженным родителям даром небес. После того как они поселились на одной из комфортабельных викторианских вилл Канберры с широкой террасой и большим садом, Ева почти успокоилась, зная, что в любой момент может за несколько минут наполнить паром огромную ванную комнату. Дельфину осмотрел лучший в Канберре педиатр Генри Хед и объявил, что у девочки нет никакой патологии.

— Вам не стоит так сильно беспокоиться из-за кашля, мадам де Лансель, — сказал он. — Уверяю вас, с возрастом это пройдет. По одной из теорий, причиной такого кашля у детей бывает короткая шея. Как только девочка подрастет, вы больше не услышите этого кашля. После приступов по трое суток днем и ночью держите в ее комнате чугунок с горячим паром и звоните мне в любое время суток.


Девятого января 1920 года, меньше чем через полтора года после появления на свет Дельфины, у Евы и Поля де Лансель родилась вторая дочь — Мари-Фредерик. Доктор Хед, вызванный осмотреть новорожденную, надеялся, что эта девочка счастливо избежит заболевания коклюшем. Зная, что Дельфина, которой кашель не давал покоя ни днем ни ночью, была источником мучительного беспокойства родителей, он удивлялся про себя, почему Лансели так быстро завели второго ребенка. Ему казалось, что у мадам де Лансель полно хлопот с постоянными кризисами больной малышки, а тут еще заботы о второй наследнице.

Ева наняла для девочек опытную няню, но в течение первого года со дня рождения Мари-Фредерик редко спала больше двух часов подряд, часто просыпаясь ночами, чтобы послушать дыхание Дельфины, и возвращалась в постель к Полю, лишь постояв над колыбелькой девочки и убедившись, что с ней все в порядке.

Сначала Ева беспокоилась и за Мари-Фредерик, но та, очевидно, обладала железным здоровьем. Один ее вид дарил родителям утешение и радовал их. Унаследовав рыжие волосы и синие глаза Ланселей, она была пухленькой, крепенькой, краснощекой и улыбчивой, в отличие от бледной и хрупкой старшей сестры, нередко плакавшей без всякой причины.

Правда, помимо болезненности, Дельфина отличалась редкостной, восхитительной красотой — недетской и исключительной. Эта красота хоть отчасти возмещала родителям перенесенные испытания: страшные ночи с сухим лающим кашлем.

В течение первых четырех послевоенных лет, пока Мари-Фредерик не исполнилось два года, Поль был вынужден соглашаться с маркизом де Сен-Фрейкур, что Бруно следует оставаться в Швейцарии. Пока Мари-Фредерик была мала, а Дельфина болела, Поль с горечью признавал, что сейчас не время просить Еву взять на себя бремя забот о третьем ребенке.

Но в 1922 году, когда Бруно исполнилось семь, Поль написал бывшему тестю письмо и попросил прислать к нему сына.

— Он пишет, — лаконично и сдержанно, как всегда, сказал жене маркиз де Сен-Фрейкур, поджав тонкие губы, — что наконец пришло время Бруно расти вместе с его дочерьми.

— Так и пишет? — с негодованием спросила маркиза.

— Да. Будто они ровня — наш Бруно и два отродья, прижитые с певичкой.

— Что ты ему ответишь?

— Я не намерен отвечать на это письмо. Оно шло сюда несколько недель, и легко предположить, что оно затерялось в пути. Лансель будет ждать моего ответа еще несколько недель. Потом, возможно, подумает, что мы едем к нему или где-то путешествуем. Через месяц он пошлет следующее письмо. Тогда ты, дорогая, ответишь ему, сославшись на то, что я нездоров. Напишешь, будто доктора сказали тебе, что мне осталось жить всего несколько месяцев, и попросишь, чтобы Бруно пока остался с нами. Даже такой негодяй, как Лансель, не сможет отказать нам в этой просьбе. Моя болезнь несколько затянется… вернее, я еще немного задержусь на этом свете. — Маркиз слегка улыбнулся. — Ты, разумеется, будешь часто информировать его о состоянии моего здоровья. Он ни в коем случае не должен догадываться о наших истинных намерениях.

— Когда же ты начнешь выздоравливать, дорогой?

— Скоро март. Осенью, ближе к концу года, я сам напишу ему, что еще очень слаб, но начинаю поправляться и взываю к его милосердию. Напишу, что за долгие месяцы болезни моей единственной отрадой, заранее прошу у тебя прощения за такие слова, дорогая, были ежедневные свидания с Бруно. Попрошу, чтобы он позволил сыну остаться с нами, пока я не поправлюсь окончательно, еще на несколько месяцев, хотя бы до конца рождественских праздников и начала 1923 года, и пообещаю после этого отослать Бруно в Австралию.

— А что потом?

— А потом, боюсь, захвораешь ты, дорогая, и гораздо серьезнее, чем я. Поэтому твоя болезнь затянется надолго.

— По-моему, глупо предполагать, что Лансель пойдет на это из-за того, что кто-то из нас болен, — возразила маркиза. — Этот человек отправился на войну, когда Лаура ждала ребенка.

— Именно на это я и рассчитываю. Он не мог забыть, как наша бедная девочка умоляла его не покидать ее. Он понимает, что, останься он рядом с ней на несколько месяцев, Лаура была бы сейчас жива. А если он все же забыл, какая на нем вина, поверь, мое письмо напомнит ему об этом. Он не захочет, чтобы на его совести была еще одна смерть. Более того, я напишу ему, если он до сих пор еще не понял этого, что Бруно не знал другой матери, кроме тебя, и усомнюсь, может ли он отобрать ребенка у умирающей матери.

— Сколько может тянуться моя смертельная болезнь? — спросила суеверная маркиза с дрожью в голосе.

— К счастью, очень долго. К твоим услугам лучшие в Европе врачи и самые надежные методы лечения. К тому же ты выносливая женщина. Несмотря на обострения и осложнения… в тебе еще будет теплиться жизнь, но только благодаря живительному присутствию Бруно, который составляет единственный смысл твоего существования. Таким образом мы протянем… по меньшей мере года полтора, возможно, два. А потом… Кто знает, что может случиться за это время?

— Что, если Лансель решит неожиданно приехать к нам без предупреждения и забрать Бруно?

— Вздор! Он не может добраться сюда из Австралии в мгновение ока. Это долгий путь. Как и все первые секретари посольств, он сильно загружен… А уж я позабочусь о том, чтобы меня постоянно информировали, как обстоят у него дела. И, уверяю тебя, мои друзья на набережной Орсэ не допустят, чтобы он на несколько месяцев оставил свой пост ради устройства сугубо личных дел. Однако…

— Что?

— Когда-нибудь он непременно приедет к нам.

— Бруно сейчас семь. Можем ли мы надеяться, что Лансель заявит права на сына не раньше чем через четыре года?

— Надеюсь, что не раньше, и тогда Бруно будет одиннадцать. Он будет уже не ребенком. И к тому времени станет настоящим Сен-Фрейкуром, Сен-Фрейкуром до мозга костей.


В 1924 году, после пяти лет работы в Австралии, Поль де Лансель получил назначение в Кейптаун на пост генерального консула. Трудности переезда и устройства на новом месте заставили его отложить давно запланированную поездку в Париж, и он опять не смог ни проведать хворавшую маркизу де Сен-Фрейкур, ни забрать наконец к себе Бруно. Частые письма с фотографиями, которые он получал от маркиза и самого Бруно, избавляли Поля от тревоги за сына. Судя по письмам, мальчик был вполне счастлив и доволен жизнью в Париже, куда его бабка и дед вернулись в 1923 году. Казалось, он не испытывал недостатка в друзьях и развлечениях с тех пор, как познакомился со своими кузенами, кузинами и прочими родственниками со стороны Сен-Фрейкуров.

Однако Полю становилось все труднее и труднее осознавать, что у него в самом деле есть сын, которого он видел лишь однажды, в первый год войны, новорожденным младенцем и который прожил более девяти лет вдали от него. Если бы не служебные обязанности, заставлявшие его мотаться по всем уголкам Земли, мальчик вернулся бы к нему сразу после окончания войны. Из-за болезней маркиза и маркизы де Сен-Фрейкуров создалась невыносимая ситуация, однако Поль чувствовал себя слишком обязанным старикам за их заботу о Бруно во времена военного лихолетья и не мог внезапно забрать у них сына. Это было бы последним трагическим ударом для людей, и так уже слишком много потерявших.

Каждое письмо от них напоминало ему об утрате Лауры. Они писали ему со стоическим постоянством. Все их письма были исполнены самообладания. Как подозревал Поль, они заставляли себя писать ему так, чтобы не растравлять его собственные душевные раны.

И все же Бруно его сын, а место сына рядом с отцом. Ситуация сложилась неестественная, хотя и обусловленная прошлым. В том, что все так сложилось, никто не был виноват и вместе с тем виноваты были все. Поэтому, решил Поль, едва он устроится в Кейптауне и дела в консульстве пойдут на лад, а Ева с девочками удобно разместятся в новом доме, он поедет в Париж и не вернется назад без Бруно.


Сильно волнуясь, Поль де Лансель шел по улице Варне к школе, в которой учился Бруно. Стоял июнь 1925 года. Поль только что прибыл в Париж и незамедлительно нанес визит больной маркизе де Сен-Фрейкур. Сколько ей, должно быть, стоило сил принять его в своих покоях, думал Поль. Для такой гордой женщины, как маркиза, — истинное унижение предстать перед гостем беспомощно распростертой на постели в вышитой кофте, прикрывающей ночную сорочку. Она выглядела очень бледной и говорила с большим трудом, хотя утверждала — иначе и быть не могло, — что уже поправляется. Наверное, у нее рак, решил Поль. В своих письмах маркиз де Сен-Фрейкур неохотно писал о болезни жены, но такие симптомы, судя по опыту Поля, всегда означали рак.

Маркиз по-прежнему говорил, что только присутствие Бруно удерживает маркизу на этом свете. Конечно, сказал себе Поль, маркиза больше думает о будущем Бруно, чем о своих мучениях. Поль заметил, что она подавила отчаяние, когда он заявил о своем намерении забрать Бруно с собой, однако не сделала попытки отговорить его. Возможно, она предчувствует близкий конец и потому проявляет такое самопожертвование? Может, у нее уже нет сил даже попытаться удержать мальчика возле себя, или маркиза бескорыстна?

Ему никогда ее не понять, решил Поль, подходя к школе. Маркиза де Сен-Фрейкур принадлежала к этой части Парижа, к этому огражденному от мира, закрытому для чужаков тайному сердцу «старого режима», с его огромными, величественными домами, похожими на серые крепости, с его дворами, защищенными могучими стенами, за которые не дано проникнуть незваному гостю. Мир этот был абсолютно чужд Полю, выросшему, словно дитя вечно обновляющейся природы, на вольном воздухе Шампани и свободно бродившему по замку и окрестностям Вальмона в сопровождении любимых псов. Хотя у старших Ланселей хватало забот с виноградом и поддержанием на должной высоте чести «марки», они строго придерживались предписываемых традициями норм поведения, размышлял он, однако в Седьмом округе Парижа, где все еще жили потомки родовитых французских дворян, благоговение перед памятью предков витало в воздухе, подобно фимиаму.

Обогнув угол, Поль остался ждать на тротуаре перед входом в школу. Бруно должен был появиться на улице через несколько минут. Мальчик знал о приезде отца в Париж, но Поль не написал, что намерен забрать его к себе. Это, решил он, надо будет сообщить сыну при встрече.

Массивные двери школы распахнулись и выпустили на солнечный свет первую группу мальчиков. Совсем малыши, сразу увидел Поль. Бруно не мог быть среди них. Поль мучился тревожным ожиданием. Он полагал, что будет лучше, если его первая встреча с сыном произойдет на свежем воздухе, но теперь ему безумно захотелось оказаться в церемонной обстановке салона Сен-Фрейкуров: присутствие посторонних могло сгладить трудности этого долго откладывавшегося свидания.

Из школы выскочила еще одна стайка мальчиков, одинаково одетых в синие куртки и серые фланелевые шорты, со школьными кепочками на головах и тяжелыми коричневыми сумками через плечо. Прежде чем разбежаться, они задержались перед входом, оживленно переговариваясь и смеясь.

Самый высокий из мальчиков подошел к Полю.

— Добрый день, отец, — спокойно поздоровался Бруно, протягивая отцу руку.

Поль рассеянно пожал ее, слишком удивленный, чтобы сказать хотя бы слово. Он не думал, что десятилетний Бруно окажется таким рослым, словно четырнадцатилетний подросток. Голос Бруно оставался еще по-детски высоким и чистым, однако его рукопожатие было сильным, а черты лица уже вполне сформировались. Поль, недоуменно моргая, удивленно смотрел на своего сына, на его темные волосы, превосходно подстриженные и аккуратно причесанные. Карие, с зелеными искорками глаза с любопытством разглядывали его. У мальчика был тонкий, с небольшой горбинкой нос Сен-Фрейкуров и неожиданно маленький, улыбающийся рот — единственная неприятная черта этого красивого лица, в целом замечательного своим целеустремленным и решительным выражением.

Обнаружив, что идет по улице бок о бок с Бруно, Поль, к своему стыду, понял, что упустил момент, когда мог и должен был обнять сына. Может, оно и к лучшему, объятия и ритуальный поцелуй наверняка лишили бы мальчика самообладания, которое, конечно же, давалось ему с большим трудом, успокоил себя Поль.

— Бруно, ты не можешь вообразить, как я счастлив наконец увидеть тебя, — сказал он.

— Я такой, как вы предполагали, отец? — вежливо спросил Бруно.

— Намного лучше, Бруно, намного.

— Бабушка говорит, что я очень похож на мать, — спокойно продолжал Бруно, и, глядя на его шевелящиеся губы, Поль внезапно понял, что этот маленький, с пухлыми губами рот был ртом Лауры. Странно и неприятно видеть его на мужском лице.

— Да, ты действительно очень на нее похож. Скажи, Бруно, тебе нравится в школе? — Уже задав этот вопрос, Поль проклинал себя за его банальность. Каждый ребенок, наверное, слышит такое от всех взрослых подряд, но Бруно внезапно повеселел, и его по-взрослому чопорное спокойствие сменилось детским энтузиазмом.

— Это лучшая школа в Седьмом округе, и знаете, отец, я учусь лучше всех мальчиков в классе.

— Рад это слышать, Бруно.

— Спасибо, отец. Есть два мальчика, которые наверняка отводят занятиям гораздо больше времени, чем я, но у меня отметки все равно лучше. Я совсем не боюсь экзаменов. Чего бояться, если по-настоящему подготовлен? Мои лучшие друзья Жоффрей и Жан-Поль заставляют меня стараться, но пока я учусь лучше их. Когда-нибудь мы трое будем править Францией.

— Да ну?!

— Правда! Так говорит отец Жан-Поля, а он — президент Государственного Совета. Он говорит, что только юноши, начинающие так, как мы, могут взойти на вершину власти. Будущим лидерам Франции суждено выйти из нескольких парижских школ, поэтому у нас есть шанс. Моя цель — стать премьер-министром Франции, отец.

— Не слишком ли рано выбирать карьеру?

— Вовсе нет. Если я не решу этого вопроса сейчас, потом будет поздно. Жоффрей и Жан-Поль не старше меня, но все мы прекрасно понимаем, что должны очень хорошо зарекомендовать себя на выпускных экзаменах… До них всего несколько лет. Потом нам придется выдержать вступительные экзамены в Институт изучения политики. Но, закончив его, мы… ну, тогда мы придем к власти. Тогда это будет просто состязание с другими выпускниками, но сейчас еще рано об этом думать.

— Отлично, — сухо похвалил Поль.

За годы, проведенные вне страны, он почти забыл об элитарном сознании правящих классов Франции и соответствующем образе мыслей, построенном на идее своего интеллектуального превосходства. Это было обусловлено и учением в привилегированных школах. Эта система эффективно препятствовала проникновению в правительство Франции выходцев из других сословий. Отстающих и неуспевающих безоговорочно изгоняли — так происходил отбор и раннее формирование самых блестящих умов. Поль никогда не задумывался о том, что именно такой путь предначертан Бруно. Он не замечал в письмах сына амбиций, столь явственно обозначившихся сейчас. Правда, эти письма всегда были краткими и безликими.

— Бруно, ты когда-нибудь развлекаешься или занят только учением? — спросил Поль, представив себе мальчика, тратящего все время на занятия, и обеспокоенный этим.

— Учением? — коротко рассмеялся Бруно. — Конечно нет. Дважды в неделю я занимаюсь фехтованием. Учитель очень доволен моими успехами, но важнее всего для меня — верховая езда, отец. Разве дедушка не прислал вам мою фотографию — ту, где я верхом на лошади? Я уже тренируюсь в выездке, потому что… о, только не смейтесь надо мной, отец, но я хочу когда-нибудь выступить в этом виде спорта за олимпийскую команду Франции. Это самая большая моя мечта.

— Я думал, ты хочешь стать премьер-министром, разве не так?

— Вы смеетесь надо мной! — обиделся Бруно.

— Нет, Бруно, совсем нет, я только поддразниваю тебя. — Похоже, у его сына нет чувства юмора, подумал Поль. Следует помнить, однако, что Бруно еще ребенок, несмотря на его честолюбивые стремления. — Не вижу препятствий к тому, чтобы ты реализовал обе свои мечты.

— Верно, дедушка говорит то же самое. Я езжу верхом каждый день после занятий и во время школьных каникул. Конечно, я слишком рослый для пони, но у моего кузена Франсуа много прекрасных лошадей, и он живет недалеко от Парижа. Я езжу к нему, когда у меня выдается свободное время. На прошлую Пасху я провел в его замке все каникулы. Его дети прекрасные наездники, и мы с ними собираемся следующей зимой участвовать в охоте, хотя все говорят, что мы еще слишком малы для этого. Но я не могу дождаться, когда это наконец произойдет!

Разговаривая, они прошли несколько кварталов. По пути Бруно рассказывал Полю о тех, кто живет в огромных домах, мимо которых они проходили. Казалось, все они, кроме посольств, принадлежат родителям его одноклассников. Похоже, не было ни одного дома, где бы Бруно не играл с товарищами и не облазил бы все чердаки и подвалы.

— Это единственная часть Парижа, где все хотели бы жить, вы согласны, отец?

— Возможно, ты прав, — ответил Поль.

— Я в этом уверен, — выразительно отрезал Бруно, напомнив маркиза де Сен-Фрейкура. — Здесь сосредоточено все самое важное. Даже Институт политики находится лишь чуть дальше по этой улице.

— Бруно…

— Да, отец?

Поль оттягивал момент, когда придется сказать Бруно, что он забирает его в Кейптаун.

— Я привез тебе несколько фотографий. — Поль остановился и достал несколько снимков Евы с девочками, сделанных в саду их дома. — Вот, посмотри, это твои сестры.

Бруно взглянул на фотографию маленьких девочек.

— Очень симпатичные, — вежливо заметил он. — Сколько им сейчас?

— Дельфине семь, а Мари-Фредерик… она требует, чтобы мы называли ее Фредди — пять с половиной. Здесь они чуть моложе.

— Прелестные девочки, — сказал Бруно. — Я мало общаюсь с маленькими девочками.

— А это моя жена.

Глаза Бруно быстро скользнули по лицу Евы.

— Твоя мачеха очень хочет познакомиться с тобой, Бруно.

— Она — ваша жена, отец, но мне она не мачеха.

— Что ты хочешь этим сказать? — оторопел Поль.

— Мне не нравится это слово — мачеха. У меня была мать, у меня есть две бабушки, но мачеха мне не нужна.

— Кто внушил тебе эту мысль?

— Это не мысль, а чувство. И никто мне его не внушал, я всегда так чувствовал, сколько себя помню. — Голос Бруно в первый раз дрогнул.

— Бруно, ты говоришь так только потому, что совсем не знаешь ее. Уверяю тебя, если бы ты познакомился с ней, это чувство прошло бы.

— Уверен, что вы правы, отец. — Быстрая уступка Бруно сразу закрыла тему.

Поль взглянул на сына. В профиль его черты казались еще более четкими и сформировавшимися. Он спрятал фотографии в карман пиджака.

— Послушай, Бруно. Думаю, тебе пора перебраться ко мне, — твердо произнес он.

— Нет! — воскликнул мальчик, резко вскинув голову.

— Мне понятна твоя реакция, Бруно. Я так и думал. Эта мысль нова для тебя, но не для меня. Я твой отец, Бруно. Твои дедушка и бабушка — прекрасные люди и любят тебя, но они никогда не заменят тебе отца. Ты должен быть подле меня, пока не повзрослеешь.

— Я уже взрослый.

— Нет, Бруно, пока ты ребенок. Тебе еще не исполнилось и одиннадцати.

— При чем здесь мой возраст?!

— Возраст всегда важен, Бруно. Ты очень развит для своих лет, но этого недостаточно, чтобы быть взрослым. Для этого нужно иметь большой жизненный опыт, который позволяет понимать себя и других людей лучше, чем это доступно тебе сейчас.

— Но у меня нет лишнего времени! Вы же понимаете, что, если я уеду жить к вам хотя бы на один-единственный год, я отстану и окажусь за бортом! Жоффрей и Жан-Поль обгонят меня, и я никогда не смогу наверстать упущенное. Это сломает всю мою жизнь! Вы же не думаете, что они станут дожидаться меня, правда?

— Я говорю не об одном годе, Бруно, я говорю о другой жизни.

— Мне не нужна другая жизнь! — пылко возразил Бруно. В его голосе внезапно зазвучали страдальческие нотки. — О такой жизни, как моя, можно только мечтать… У меня есть друзья, школа, планы на будущее, родственники, дедушка и бабушка. И вы хотите лишить меня всего этого только затем, чтобы я жил с вами?! Я потеряю все! И никогда не смогу стать у руля страны! — В голосе Бруно появились истерические нотки. — Я никогда не смогу выступить за Францию на Олимпийских играх, потому что вы ни с того ни с сего решили взять меня к себе, будто я вещь, которой можно распоряжаться! Я никуда не поеду! Вы не можете меня заставить! Не имеете права!

— Бруно…

— Вас не волнует, что значит для меня этот отъезд?

— Конечно волнует… Я хочу взять тебя к себе ради твоего блага…

Поль замолчал. Он вдруг понял, как неубедительно звучат его слова. Что он может предложить Бруно взамен того, что мальчик уже имеет, кроме себя самого — отца, по которому Бруно, совершенно очевидно, никогда не тосковал? Он оторвет мальчика от дома, ставшего ему родным, и единственной известной и понятной ему жизни, разрушит все его связи и критерии, формировавшиеся с раннего детства. Это столь же сомнительное «благо», как взять животное из зоопарка и выпустить его на волю. Мальчик будет несчастлив вне атмосферы Седьмого округа Парижа.

— Бруно, оставим пока эту тему. Я обдумаю все, что ты сказал. Но этим летом ты обязательно должен приехать к нам в гости, хотя бы на месяц. Я настаиваю, по крайней мере, на этом. Может, тебе понравится у нас… как знать?

— Конечно, отец, — согласился Бруно, внезапно успокоившись.

— Отлично, — обрадовался Поль. Месяц, проведенный в семье, может все изменить. Ему следовало предложить это с самого начала. Напрасно он сразу напугал мальчика. Надо было… Все крепки задним умом.

— Вот мы и дома, отец. Не зайдете ли на чашку чаю? Дедушка уже, наверное, вернулся.

— Спасибо, Бруно, сейчас мне нужно в гостиницу. Я зайду завтра, если смогу.

— Конечно сможете… и, если захотите, я возьму вас с собой на урок фехтования.

— Разумеется, я с удовольствием пойду с тобой, — печально согласился Поль.

* * *

— Ну? — нетерпеливо спросил у вошедшего Бруно маркиз де Сен-Фрейкур.

— Вы были правы, дедушка.

— Как все прошло?

— Почти так, как вы предполагали. Я сказал ему слово в слово все, о чем мы с вами договорились. Он хотел, чтобы я взглянул на фотографию той женщины… Это единственное, чего я от него не ожидал. Никогда не думал, что он осмелится показать мне ее фотографию. Но я твердо дал ему понять… Я же говорил вам, что смогу это сделать. Вам не о чем беспокоиться.

— Я горжусь тобой, мой мальчик. Иди скажи бабушке, что она может встать с постели и присоединиться к нам. Мы не знали, зайдет ли он на чашку чаю, поэтому у нас не оставалось выбора, а? И, Бруно…

— Да, дедушка?

— Тебе не кажется, что следует прилежнее учиться в школе, если ты отныне вознамерился возглавить страну?

— Францией управляют чиновники и бюрократы, а не аристократы, — насмешливо откликнулся Бруно. — Разве не этому вы всегда меня учили?

— Верно, мой мальчик.

— Но я в самом деле собираюсь выступать на Олимпийских играх, — добавил Бруно с льстивой улыбкой на маленьких пухлых губах. — Поэтому, надеюсь, вы подумаете над тем, чтобы подарить мне жеребца. У всех моих кузенов есть собственные лошади.

— Эта мысль приходила мне в голову.

— Благодарю вас, дедушка.

Загрузка...