Пока мы не встретимся вновь

13

Поль Лансель от природы не был гневлив. Он рос в безмятежной Шампани, окруженный прелестной природой щедрого края. Его юность прошла в мирные предвоенные годы. Он стал профессиональным дипломатом и счастливо жил в браке с женщиной, которую боготворил вот уже почти два десятилетия.

Но сейчас, после того как Фредди бросила ему открытый вызов, Поль был в постоянном гневе. Он не мог обуздать его еще и потому, что, в отличие от людей вспыльчивых, он не знал, что гнев надо гасить. Ярость настолько овладела им, что Ева не могла ничего с ним обсудить. Поль не хотел даже слышать имени Фредди. Он погрузился в это состояние с такой же обреченностью, с какой заключенный роет туннель, чтобы убежать из тюрьмы, ибо у Поля, как у заключенного, не было иной возможности спастись.

«Ей нужно преподать такой урок, который она запомнит на всю жизнь. Хоть кто-то должен считаться со мной!» Он не позволял себе думать о случившемся.

Фредди расплачивалась и за тот подавленный гнев, который вызывал в Поле Бруно, относившийся к отцу с холодной вежливостью постороннего и чуждавшийся его по причинам, которых было слишком больно касаться. Фредди расплачивалась и за разочарование, доставленное Полю Дельфиной, чье поведение было двусмысленным и сомнительным, ибо старшая дочь лишила его возможности расторгнуть ее контракт со студией «Гомон».

Фиаско, которое Поль потерпел с тремя своими детьми, повергло его в такое бешенство, что он стремился избегать даже мыслей о них. Легче было совсем вычеркнуть Фредди из жизни. Раз и навсегда. Она может обойтись без семьи? Пусть так и будет. Хоть кто-то должен считаться с ним!

Фредди довершила ощущение краха, испытанное им из-за Бруно и Дельфины. Бунт Фредди переполнил чашу его терпения. Он будет твердо сопротивляться, чего бы это ему ни стоило.

Ева не узнавала мужа, так он изменился после ухода Фредди из дома. Поль вставал очень рано и часто уезжал в консульство до того, как Ева спускалась вниз к завтраку, поручив поварихе Софи передать жене, что он уже уехал. Вернувшись вечером, он молча читал газеты. За ужином Поль выпивал втрое больше вина, чем раньше, и вел с Евой ничего не значащий разговор о повседневных делах. После ужина он совершал в одиночестве долгие прогулки, а вернувшись, обычно говорил, что не выспался накануне и поэтому собирается лечь. После ухода Фредди Ева ни разу не слышала его смеха, и он целовал ее так, будто исполнял долг.

Может, он злится и на нее, размышляла Ева. Правда, он никогда этого не говорил, но ей приходило в голову только это. К тому же, именно она уговорила его разрешить Фредди продолжать занятия пилотированием после того, как та выполнила первый самостоятельный полет; и именно она давала Фредди свою машину. Поль явно считал ее причастной к этому, но поскольку не хотел слышать даже упоминаний о дочери, Ева не могла признаться ему, что чувствует себя виноватой.

Она не могла сообщать мужу новости о Фредди, которая звонила ей раз в неделю, когда Поль был на работе. Фредди не посвящала Еву в подробности своей жизни и не говорила, где живет, но успокаивала встревоженную мать, сообщая, что у нее все в порядке. Судя по ее голосу, Фредди была счастлива. Ева пыталась сказать об этом Полю, но он обрывал ее, едва она начинала разговор на эту тему.

— Меня это не интересует, — говорил он с такой яростью, что ей становилось страшно. Ева молча выходила из комнаты. Впервые в жизни она задумалась о том, что же за человек ее муж.

Эти мучения продолжались почти до Рождества 1936 года. Поль мог в любой момент выяснить, где находится Фредди, стоило ему только позвонить кому-то из знакомых, связанных с кинематографом. Но Ева понимала: он не станет делать этого из гордости, не желая признаться в том, что не знает, где находится его дочь. Ей все равно, будет ли задета его гордость, спустя три месяца сердито подумала Ева и позвонила сама. Она горела нетерпением увидеть дочь и обнять ее. Все выяснив, Ева на следующий же день поехала на машине в местечко вблизи Окснарда, где работала съемочная группа фильма «Неуправляемый штопор».

— Что вы хотите, мадам? — спросил ее охранник у ворот проволочной ограды, возведенной вокруг съемочной площадки, чтобы сдерживать местных зевак.

— Меня ждут, — не раздумывая, ответила Ева.

Не задавая больше вопросов, он распахнул ворота. Она поставила свою машину рядом с другими и решительно направилась к самому большому из строений. Ева не испытала никакой робости, появившись там, где идут съемки. Ни один человек, выступавший в «Олимпии», никогда уже не испытывал трепета, вторгаясь в места, недоступные широкой публике. Закулисная жизнь не менялась, где бы и когда бы она ни протекала.

— Как мне найти Фредди де Лансель? — спросила Ева у первого встречного.

— Фредди? Спросите у кого-нибудь вон там. Я не знаю расписания трюковых полетов, — ответил мужчина, показав в сторону здания, где находилась импровизированная контора.

— Трюковых полетов, — повторила Ева, стараясь не показать удивления.

— Ага.

— А где я могу узнать насчет точного пилотирования?

— Это то же самое, мадам.

— Это что-то вроде… фигурных полетов? Показательных полетов?

— Можно и так сказать… процентов на пятьдесят…

— Спасибо.

Ева пошла в указанном направлении, с тревогой размышляя, что лучше не думать о страшном, пока она не выяснит все наверняка.

Все эти названия того, чем занимается Фредди, были так туманны, что каждое слово могло означать совершенно разные вещи.

Из конторы ее послали в ангар, стоявший в стороне в нескольких сотнях метров. Ева направилась туда. Сухой ветер Санта-Аны вздымал юбку ее элегантного темно-зеленого костюма и срывал с головы мягкую фетровую шляпу. На далеком небе были голубые островки, очищенные ветром, таким же привычным в Калифорнии, как мистраль в южной Франции. Она шла по высохшему и пожелтевшему зимнему калифорнийскому полю, которое остается таким до прихода январских дождей, возвещающих приближение весны. Такая же подтянутая и элегантная в сорок лет, какой она была и в двадцать, с тем же гипнотическим взглядом серых глазах и с теми же удивительными рыжеватыми волосами, Ева ловила восхищенные взгляды занятых своим делом техников, улучавших минутку, чтобы поглазеть на красивую женщину.

Ева заглянула в ангар, темный после яркого солнечного света. Группа людей обступила небольшой самолет, показавшийся ей таким же современным и мощным, как на газетных снимках авиационных соревнований. Подойдя ближе, Ева узнала Алису Фэй. Актриса была в рубашке кремового цвета с таким количеством клапанов и карманов, что казалась одетой в военную форму. Рубашка была заправлена в кремовые обтягивающие брюки. Кремовый замшевый пояс стягивал ее узкую талию, на шею был накинут белый шелковый шарф, а из-под кожаного летного шлема выбивались светлые, такие знакомые локоны. Защитные очки, поднятые на шлем, оставляли полностью открытым ее лицо. Ева увидела знакомые черные брови, большие глаза, опушенные длинными ресницами, ярко накрашенные сочные губы, контрастирующие со светлыми волосами.

Двое мужчин вместе с Алисой склонились над открытой кабиной самолета. Один из них был плотным, среднего возраста. В другом, помоложе, она узнала Спенсера Трейси. Он оказался выше, чем она думала. Подойдя поближе, Ева увидела, что это вовсе не Трейси, а очень похожий на него актер. Мужчины оживленно беседовали о ремнях безопасности, которыми пристегивались пилоты этого самолета. Тот, что помоложе, явно выражал недовольство.

— Мне наплевать, Свид, на то, что это лучшие в мире ремни. Сделай другие. Они должны быть в три раза прочней, или Фредди не полетит, — услышала Ева его сердитый голос.

— Мы потеряем целый день, — запротестовал Свид Кастелли, — а может быть, и два.

— Ты слышал, что тебе сказали? — вмешалась Алиса Фэй. — Тем более что сегодня слишком сильный ветер для полетов. Камера будет прыгать.

— Фредди, — выдохнула Ева.

Алиса Фэй обернулась.

— Мама! Боже, как я рада тебя видеть. Мамочка, как ты? А как папа? Дельфина? Расскажи мне обо всех! Как ты меня разыскала? Поцелуй меня. О, это Свид Кастелли, а это Мак-Теренс Макгир. Ребята, это моя давно пропавшая мама. Держу пари, ты и не думал, Свид, что у меня есть мама. Ой, я тебя всю перемазала помадой, мамочка. Я сотру. Дай мне носовой платок. В этом проклятом костюме ничего не помещается.

Фредди радостно крутилась вокруг Евы, то прижимая ее к себе, то отстраняя, чтобы вглядеться в нее, то снова прижимая. «Девочка явно не голодает», — озадаченно подумала Ева, заметив, что Фредди не только стала выше, но и заметно округлилась, так что ее некогда тоненькая фигурка приобрела пышные, как у кинозвезды, формы. Фредди заметила ее удивление.

— Это все толщинки, мама. Под этим костюмом все та же маленькая девочка.

— А я было клюнула на это, — сказала Ева; у нее перехватило дыхание. — Я приняла тебя за Алису Фэй.

— В этом и вся суть, миссис Лансель, — сказал, сияя, Свид Кастелли. — Видели бы вы ее в роли Конни Беннет! Похожа как две капли воды.

— Свид, давай пригласим маму на чашку кофе, мы ведь все равно уже закончили, правда? — спросила Фредди.

— Мне надо пойти заказать эту «сбрую безопасности», Фредди. И уточнить с Роем дель Рутом кое-какие детали. А вы с Маком идите. Встретимся здесь завтра утром, если мне придется шить самому.

— Свид, ничего не случится, если ты выпьешь чашечку с нами, — настаивала Фредди.

Все четверо вышли из ангара, направляясь к наскоро оборудованному буфету.

— Нет, я лучше пойду. Очень рад был с вами познакомиться, мадам де Лансель. Надеюсь, мы еще увидимся.

Свид отправился на поиски режиссера фильма, перед тем как заняться проблемами ремней безопасности. Кастелли думал о том, сколько съемочных дней пропало из-за Мака, занимавшегося подготовкой полетов Фредди, из-за его категорических требований соблюдать правила безопасности. Но то, что пилотом была Фредди, сэкономило больше времени, чем они потеряли. К тому же, никогда еще выполнение трюков высшего пилотажа в фильмах не вызывало у него меньшего беспокойства, а пилотирование самолета женщиной не было таким убедительным.

Ева, охваченная противоречивыми чувствами, пила кофе и ела датское пирожное. Не только вульгарный грим и светлый парик делали Фредди какой-то чужой. Было в ней что-то… Ева не могла определить что… но что-то новое. Тот же голос, то же нежное внимание, но что-то коренным образом изменилось. Дело вовсе не в том, что Фредди повзрослела, начала зарабатывать и жила самостоятельной жизнью — этих тем обе избегали по молчаливому согласию. Было что-то, чего Ева не могла понять. Что-то еще.

Ева рискнула задать несколько вопросов мистеру Макгиру, надеясь, что его ответы помогут ей хоть отчасти понять состояние дочери. Но она услышала лишь типичные ответы инструктора, учившего ее дочь летать, — взвешенные, осторожные, разумные. Он доступно объяснил ей механику исполнения нескольких фигур, вселяя в нее спокойствие и уверенность. Если бы она познакомилась с ним раньше, то знала бы, что Фредди в надежных руках.

Ева подумала, что надо бы приехать сюда как-нибудь еще, поговорить с Фредди наедине, когда она будет без этого грима, превращающего ее лицо в маску. Но самое главное, Ева убедилась в том, что Фредди в порядке. Может, ей удастся найти способ как-то успокоить и Поля. Но, даже если этого не случится, она сама уже наладила контакт с Фредди.

Ева старалась избегать чрезмерного проявления материнских чувств не только потому, что с момента ухода Фредди прошло уже три месяца, но и из-за присутствия Макгира, человека постороннего. Она не станет обсуждать семейные проблемы, пока они не останутся с Фредди вдвоем. Ева не задавала дочери вопросов о том, где та живет, кто ей готовит, как она справляется со стиркой и что собирается делать, когда закончится работа над фильмом. Она готова была просто сидеть вот так, как сейчас, испытывая смутное беспокойство, и наблюдать, как ее дочь излучает счастье. Фредди занималась любимым делом и, по словам Макгира, делала это блестяще. Возвращаясь домой, Ева подумала, что узнала сегодня больше чем достаточно.

Оставив Окснард, Ева мчалась на машине вдоль побережья, сосредоточенно глядя на дорогу. Она была под впечатлением встречи с дочерью. Ева постаралась не думать о Фредди, чтобы по дороге домой успеть прийти в себя. Ева не считала необходимым говорить Полю о том, где провела весь день. Она напевала старые, почти забытые мелодии и рассеянно думала о тех шансонье, что сделали их популярными. На какое-то время она снова почувствовала себя Мэдди. Она вспомнила Шевалье и один из его первых шлягеров «Я не могу жить без любви». «Je n'peux pas vivre sans amour», пела Мэдди, «J'en rêve la nuit et le jour».

Непрошеные воспоминания почти двадцатипятилетней давности ожили в памяти. Ева вдруг свернула на обочину и остановила машину так резко, что завизжали тормоза. Она неподвижно сидела в своем маленьком элегантном автомобиле. Ее сердце глухо стучало, щеки залил густой румянец, руки дрожали.

Господи, до чего же она глупа! Все так очевидно, как если бы они объявили об этом. Это было так же заметно, как помада на губах Фредди. Эти двое страстно любят друг друга. Любовники! Вне всякого сомнения. Это видно… в каждом взгляде, который они бросали друг на друга каждый раз, когда соприкасались их руки; сквозило в каждом слове. Как могла она не заметить такой явной страсти? Такой… глубокой. Неприкрытой. Несомненной. Неужели грим Фредди ввел ее в заблуждение? А может, она все еще видела в Фредди маленькую девочку? Между тем ее дочь уже отошла от нее далеко, вступила в ту жизнь, куда мать не могла за ней последовать. Поль, бедный Поль, ему никогда не оправиться от этого удара. Для него это конец.

Включив двигатель, Ева смиренно вздохнула. Как это произошло, не имело теперь никакого значения, а то, что будет дальше, не подвластно ни ей и никому на земле. Фредди чертовски счастлива. А она сама… понимала, что… чуть завидует ей. Ева могла признаться себе во всем, пока была одна… Она завидовала, вспоминая безумие первой страсти, которое испытываешь лишь раз в жизни… и даже… все еще находясь в оцепенении от того, что узнала, Ева завидовала тому, что Фредди любима таким интересным мужчиной. Необыкновенно привлекательным… со спокойным обаянием мужества и сильным мускулистым телом, таким… необыкновенно… чувственным… Ее дочь сделала хороший выбор.

«La grasse matinee»[14], — думала в полудреме Дельфина, нежась в постели, это не только французское изобретение, хотя это французское выражение точно определяло идею ленивого утра, такого всепоглощающего ничегонеделания. Оно помогало чувствовать себя так, словно она не потакает своим желаниям, а следует традиции. Так или иначе она заслужила la matinee grasse как никто другой, играя без передышки в фильме за фильмом. Она сказала служанке, что собирается провести это утро у себя в комнате и не хочет, чтобы ее беспокоили ни при каких обстоятельствах, даже если ей принесут корзину орхидей.

В этот день, десятого апреля 1938 года, шел дождь, но Дельфина, которая вот уже два года жила в Париже, привыкла к дождям, и они ее не трогали. Они никогда не угнетали ее потому, что не вызывали неудобств. Шофер доставлял ее туда, куда ей было нужно, в ее красивом сизо-сером лимузине; весь день она проводила в студии, где погода не имела значения; ее дом всегда был полон поднесенных ей цветов и, в отличие от многих французских домов, был теплым и уютным.

После ошеломляющего успеха в фильме «Майерлинг» Дельфина стала подыскивать себе жилье, а ее новый агент вел переговоры со студией «Гомон» о заключении более выгодного для нее контракта. В стороне от авеню Фош, в Шестнадцатом округе, самой богатой части на правом берегу, было несколько малоизвестных и совершенно очаровательных тупиковых улочек, носящих название «Виллы» и застроенных около 1850 года. Дома на этих, казалось, не похожих на французские, улицах скорее напоминали английские: маленькие, уютные, очень уединенные, с примыкающими к ним сзади небольшими садиками. Дельфина облюбовала себе дом на Вилла-Моцарт; он напоминал кукольный домик викторианской эпохи: кирпичный, побеленный известкой, с деревянными деталями, выкрашенными в бирюзовый цвет. Фасад дома оплела старая глициния, затенявшая окна, а в садике росли кусты розовой гортензии и плакучая ива. Солнце в погожие дни появлялось утром со стороны фасада, а после обеда — со стороны садика. На двух верхних этажах было две жилые комнаты и ванна, на первом — столовая, гостиная и кухня, под ней маленький, но хорошо оборудованный погреб. В доме сделали новую отопительную систему, купленную Дельфиной на первые заработанные деньги.

На месте Дельфины другая восемнадцатилетняя девушка, снискавшая известность после первого же фильма, потратила бы кучу денег на меха, драгоценности или машину, а может, ошеломленная славой, вообще не стала бы ничего тратить.

Дельфине же нужен был только надежный дом. Ее всегда опекали старшие, перед которыми приходилось отчитываться в своих поступках. Дом на Вилла-Моцарт внушал ей уверенность в том, что она сможет удовлетворять свои потребности тайно и ни от кого не завися. Здесь не было любопытной консьержки, как в многоквартирных французских домах, которая следит за гостями. На Вилла-Моцарт она не видела никого, кроме хлопотливого садовника и его жены — Луи и Клодин, — и жили они в начале улицы, в нескольких сотнях метров от дома Дельфины.

Когда Дельфина уведомляла их о том, что ждет гостей, они открывали ворота, как только слышали ее имя, и больше ни о чем не спрашивали. Она щедро и часто давала им чаевые, чтобы расположить их к себе.

Нанимая прислугу, Дельфина ставила условие, чтобы никто не жил в ее доме. Шофер, Робер, ее служанка, повар и горничная — все приходили рано утром и уходили, закончив работу. Они обходились ей дороже, чем если бы она предоставила им стол и квартиру, но это себя оправдывало. Прислуга была весьма довольна необременительной работой, и никто не позволял Дельфине заподозрить, что ее жизнь недостаточно скрыта от посторонних глаз.

Между собой они болтали о месье Нико Амбере и своей молодой хозяйке. Луи в восторге сообщил своей жене о том, что на прошлой неделе Амбер ночевал здесь пять раз и у него есть свой ключ от входной двери. Аннабел — прислуга, которой Клодин немедленно сообщила эту новость, едва та появилась у ворот, — шепотом поведала обо всем поварихе Элен. На место горничной Клодин пристроила свою сестру Виолет, а посему знала все подробности о спальне Дельфины и о том, часто ли и почему приходится менять простыни. «Судя по всему, этот Нико Амбер — страстное животное, — сообщила она им всем с завистливой усмешкой. — Его не так легко удовлетворить. Грубый, как портовый грузчик. Это же ясно. Ну что ж, молодой!»

Живя в своей крепости на Вилла-Моцарт, Дельфина была обо всем осведомлена не меньше, чем если бы жила на заднем дворе Гедды Хоппер. Однако, чтобы понять это, надо было стать настоящей парижанкой.

Роман с Нико Амбером продолжался шесть месяцев, до завершения съемок «Майерлинг», когда Дельфина подписала новый контракт. Ей пришлось сниматься с Клодом Дофеном в новом фильме «Любовное свидание».

Амбер кое-чему ее научил. И Дельфина, всего несколько часов назад выскользнувшая из его объятий, медленно прогуливалась по съемочной площадке, словно обдумывая следующую сцену, а на самом деле прикидывая, кто из мужчин, провожающих ее взглядами, проявляет признаки возбуждения. Время от времени она задерживалась возле одного из молодых ассистентов и, скользнув взглядом по брюкам, пыталась определить его возможности, пока он отвечал на вопрос по поводу его работы. Слушая его, она смотрела на его губы и, как только замечала, что его лицо вспыхнуло от желания, опять быстро опускала глаза, проверяя, насколько оттопырились его брюки. Отойдя от него с милой улыбкой, она представляла себе, как освободит от плена его плоть, завладеет ею и с радостью примет в свое лоно.

Но этого никогда не происходило. Она возбуждала вожделение у мужчин съемочной группы, воспламеняла их, но не давала им ни малейшего шанса. В Дельфине проявилась склонность к сексуальным наслаждениям. Она обожала блаженную головокружительную боль растущего напряжения, сводящего ее с ума, любила состояние мучительного желания, охватывавшего ее перед тем, как вспыхивали огни и начинала работать камера, а режиссер давал полную свободу ее чувствам. Вот тут и начинался оргазм, который она так тщательно сдерживала до поры до времени.

Дельфина бросила Амбера ради режиссера «Любовного свидания». Он очень неохотно вернул ей ключи от дома. Больше подобной ошибки она не допускала никогда. Начав следующий фильм, «Дела сердечные», она оказалась в объятиях продюсера, поскольку ее не заинтересовал режиссер. Актеры, слишком зацикленные на себе, не привлекали ее внимания. Чем неотразимей они выглядели, тем менее волновали ее. Их поцелуи перед камерой не шли ни в какое сравнение с реальностью умелых сильных рук электрика.

Страсть, запечатленная камерой в самых романтичных любовных сценах Дельфины, инспирировалась ее абсолютной уверенностью в том, что все члены съемочной группы, дай им только волю, накинутся на нее. А она, алчно думала Дельфина, нежась в постели, ничего не имела бы против. Отнюдь. Но это было исключено. Они непременно начали бы хвастать. Один промах, один неверный шаг — и все пропало. Связь звезды с режиссером, продюсером, композитором, дизайнером или сценаристом считалась в порядке вещей, но связаться с кем-то из рабочих — значило сильно рисковать, тут уж было не до грубой мужской силы.

Она не позволила себе намекнуть об этом даже Марджи. Ее любимая подруга приезжала к ней на Рождество, и до ее визита Дельфина думала о том, что доверит ей кое-какие тайны. Какую глупость она чуть не совершила, скорчив гримасу, подумала Дельфина. Марджи, потрясенная тем, что Дельфина стала кинозвездой, не могла вести себя с ней с прежней легкостью и свободой, как во времена их прежней дружбы, хотя отношение к ней Дельфины не изменилось.

Хуже того, Марджи, ровесница Дельфины, в свои двадцать лет все еще была девственницей, придерживаясь, как и в университете, правил «для хороших девочек». Марджи заканчивала последний курс и была помолвлена с врачом из Пасадены, обещающим перспективное будущее. Дельфине показалось, что Марджи серьезно обеспокоена предстоящей в июне торжественной свадебной церемонией. Заглянув два-три раза на студию, она призналась, что с большим удовольствием потратила бы время в Париже на то, чтобы заказать себе нижнее белье, купить перчатки, духи и скатерть ручной работы для обеденного стола. «Своего обеденного стола», — подумала Дельфина, не веря ушам. Да, Марджи Холл собиралась остепениться и стать через несколько месяцев пасаденской матроной. Наступит день в не столь отдаленном будущем, когда она обнаружит седую прядь в своих ярких кудрях и отнесется к этому спокойно. Там, в Пасадене, об этом не думают.

«Как же случилось, что их пути так разошлись?» — с удивлением думала Дельфина. Влюбленная Марджи казалась ей совершенно незнакомой. Полюбит ли когда-нибудь она сама? Дельфина надеялась, что нет. Любовь меняет людей, а она ничего не хотела менять в своей жизни. У нее с Марджи сейчас не больше общего, чем с теми людьми, которые стоят в очереди за билетами, чтобы посмотреть фильмы с ее участием. Их было семь после «Майерлинга», и каждый стал ее триумфом. Равной ей французы считали разве что Мишель Морган и Даниель Дарье. Именно из-за этих двух актрис она не поддалась соблазну принять предложения из Голливуда. Рейтинг фильмов с их участием и фильмов с ее участием был примерно одинаков. Они были старше, очаровательны и с такими же амбициями, как и у Дельфины. Если бы она уехала сейчас, в момент своего триумфа, в Калифорнию, одна из них наверняка заполучила бы роль, предназначенную для нее, Дельфины. Дельфина очень расстроилась, когда Морган пригласили на роль, о которой мечтала она, в фильме «Набережная туманов», где играл Габен. Эта картина Марселя Карне должна была вот-вот выйти на экраны. Все ее знакомые уже давно говорили о ней не иначе как о шедевре, что приводило ее в ярость.

Дельфина взяла номер «Фигаро», который Аннабел, подавая ей завтрак, положила на поднос, и открыла страницу, где было опубликовано интервью с Карне. Она уже помнила его почти наизусть. Дельфина ни разу не работала ни с Карне, ни с Габеном и не успокоится, пока не добьется своего.

С нарастающим раздражением она оторвалась от интервью и, стараясь не думать о нем, стала просматривать первую полосу. 99,7 % жителей Австрии проголосовали за гитлеровское «воссоединение» их страны с Германией. «Безумие какое-то», — лениво подумала она. Отто фон Габсбургу, прочла она, не разрешили принять участие в голосовании, а инкриминировали ему государственную измену за то, что он призывал великие европейские державы выступить против Германии. Ну, эти Габсбурги никогда не были добры к маленькой Мари Вечера, не так ли? Во Франции ушел в отставку Леон Блюм, а пришел Даладье. Кто может сказать, чем они отличаются друг от друга? Что это даст и кому интересно? Французские политики еще непонятнее, чем все остальные, но, поскольку все о них так много говорят, Дельфине необходимо в этом разобраться. Нельзя же выглядеть совсем уж аполитичной. Тунис охвачен волнением… Открылась новая перспектива путешествий воздушным транспортом — Уильям Боинг создал новый самолет «Боинг-314». Вот это стоящая новость. К услугам пассажиров бар… «Интересно, что сейчас делает Фредди?» — подумала Дельфина. Она смотрела «Неуправляемый штопор», но, как ни старалась, не разглядела свою сестру, хотя знала из писем матери, что Фредди участвует во многих фильмах. Но Фредди не была кинозвездой. Дельфина отшвырнула скучную газету. В Matinee grasse нет места газетам. Надо будет сказать Аннабел.

Сегодня она ужинает с Бруно, вспомнила Дельфина, и ее раздражение исчезло. Как замечательно, что у нее есть брат, которому можно доверять. Таких отношений, как с Бруно, у нее не было ни с одним мужчиной. Он не был заносчив, никогда не задавал вопросов, касающихся ее личной жизни, не осуждал ее и вел себя не так, словно обязан ее опекать. Вместе с тем она могла обратиться к нему за любым советом и всегда получала его. Он улавливал такие нюансы французской жизни, которые были ей недоступны: знал, какие предложения ей не следовало принимать ни при каких условиях; советовал, каким портным отдавать предпочтение, где заказывать почтовую бумагу, и объяснял, почему для ее карьеры важно присутствовать на Prix de L'Arc de Triomphe и Prix Diane, но никогда не следует появляться в Монте-Карло. Он заботился о том, чтобы не пустовал ее погреб; порекомендовал в Париже сапожника. Бруно настоял на том, чтобы она выбросила всю привезенную из Америки одежду, и выбрал для Дельфины машину, соответствующую ее положению. Дельфина считала благом то, что все — от ее агента до слуг и продюсеров — видели, как ей покровительствует брат, виконт де Сен-Фрейкур де Лансель. Подумать только, титул производил на французов ошеломляющее впечатление.

Дельфина тоже всегда выручала Бруно, если ему нужно было представить ее в роли хозяйки дома.

— Дорогая, — обычно говорил он по телефону, — не могла бы ты оказать мне огромную услугу — побыть хозяйкой за моим столом на следующей неделе? Ко мне придет один джентльмен преклонного возраста, и я хотел бы посадить его справа от тебя. Он располагает огромными деньгами, но до сих пор не решил, как ими распорядиться.

Дельфина надевала свое самое обольстительное вечернее платье и с удовольствием представала на ужине у Бруно в двух ролях: кинозвезды Дельфины де Лансель и мадемуазель де Лансель, наследницы старых аристократов из Шампани, которая неизменно прислушивается к советам брата. Взглянув невзначай на Бруно, она видела, что он в полном восторге от того, как она справляется со своей ролью. Бруно был великолепным партнером. Они единственные в своем роде, думала Дельфина, но самое ценное в Бруно то, что он разделяет ее взгляды на любовь. Это бесполезное, осложняющее жизнь чувство, говорил он, придумал кто-то с непомерно развитым воображением и только от нечего делать. Какой-нибудь никчемный трубадур.

Примерно через неделю после вечеринки, а иногда и раньше, она получала прелестную ювелирную вещицу от Картье с приложенной к ней запиской от Бруно, где сообщалось, что пожилой джентльмен уже решил, и очень разумно, куда поместить свой капитал. Как же забавно играть с Бруно в эти милые игры, размышляла Дельфина, при этом родственная связь сближала их интересы.

Когда-нибудь она, Бруно и Фредди унаследуют дом Ланселей. К счастью, Бруно прекрасно знал, что делать с виноградниками, ибо, конечно же, ни она, ни ее сестра не желали взваливать на себя эту обузу. Хотя… если подумать… Это должно быть забавно — иметь собственный замок. У Мишель Морган замка нет. Так же, как и у Даниель Дарье. И даже если бы одна из них купила замок, это совсем не то, что получить его в наследство. Все-таки Вальмон слишком скучен, чтобы о нем думать, решила Дельфина, поднимаясь с постели и потягиваясь. Она любила свой маленький домик и оставляла его лишь на время короткого отдыха между съемками, когда жила в апартаментах дорогой гостиницы на каком-нибудь модном курорте.

Позвонив служанке, она подумала, что праздное утро кончилось. Сегодня она впервые встречается с режиссером нового фильма «День и ночь» Арманом Садовски. Все, имеющие отношение к миру кино, только и говорили о нем и трех его первых фильмах. Называли его «блестящим», «трудным», «просто гением» и «невозможным». Интересно, как он выглядит, размышляла Дельфина, ожидая прихода Аннабел. Захочет ли она лечь с ним в постель? Хорош ли он в постели? Все эти вопросы она едва ли могла задать своему агенту.

Как правило, первая встреча Дельфины с новым режиссером проходила в каком-нибудь ресторане, выбранном ее агентом Жаном Абелем. Абелю нравилось контролировать ситуацию, насколько это возможно, а тот, кто выбирал ресторан, заказывал вино и за все расплачивался, безусловно владел ситуацией. Переговоры об участии Дельфины в фильме «День и ночь» давно завершились, и, конечно, в такой встрече не было необходимости. Контракт подписали обе стороны. И все же, во избежание недоразумений, Абель хотел обо всем договориться с Садовски. Режиссер был занят монтажом последнего фильма, поэтому не мог надолго оторваться от работы и прийти завтракать. Поэтому он назначил Дельфине встречу ближе к концу дня в своем кабинете в Бийанкуре. Абелю пришлось согласиться, ибо Садовски уже заканчивал работу над одним фильмом и после недельного перерыва собирался приступить к съемкам другого — с участием Дельфины. Абель решил, что заедет за Дельфиной и проводит ее на эту встречу, которая без угощения и вина скорее походила на чисто деловое свидание. Но Дельфина сказала, что ей это неудобно. Лучше уж она поедет туда на своей машине, так как потом ей предстоит примерка белья у портнихи, а Абель может встретить ее в Бийанкуре.

Дельфина тщательно готовилась к встрече с Садовски. В его фильме ей предстояло сыграть роль богатой ветреной девушки, подозреваемой в убийстве, которая влюбляется в инспектора полиции. Она знала, что идея костюмов, созданных Пьером Гуларом, была заимствована у Чапарелли — навеяна его коллекцией, сюрреалистической, часто откровенно бредовой. Навеяна? Честнее сказать, скопирована, подумала она. Его кричащие костюмы уместны для ее героини, но не для первой встречи с новым режиссером. Дельфина в совершенстве овладела искусством одеваться неброско. Чем популярней она становилась, тем больше убеждалась в том, что скромная одежда — сильное оружие во многих отношениях. В представлении публики любая кинозвезда должна роскошно одеваться. Но это уж слишком просто, слишком ортодоксально. Может, ортодоксальность еще и допустима, но ни в коем случае не нарочитость. Кинозвезда в модном платье от Жана Пату, в экстравагантной шляпке, с чернобуркой, перекинутой через руку, — нет, никогда! Вероятно, это годится для встречи с публикой, но не для начала непредсказуемого поединка, в котором ей, может, придется использовать другое оружие. Зачем же сразу настораживать режиссера? Да и вообще, не исключено, что он вызовет у нее отвращение. Так тоже бывает.

Она выбрала простой свитер из тонкой шерсти того редкого тона, который оттенял матовую белизну ее кожи еще лучше, чем черный цвет. Со свитером удачно сочеталась простая, безукоризненно сшитая юбка из серого твида на тон темнее свитера. Она надела светлые серые шелковые чулки, черные кожаные лодочки на низком каблуке и английский плащ с поясом классического покроя. Ансамбль дополнили маленькие сережки из черного янтаря и небольшой черный бархатный берет, какие носят студентки. Она могла остаться незамеченной, если бы никто не обращал внимания на ее лицо, лицо одной из красивейших в мире женщин, бесстрастно подумала Дельфина. Она не была тщеславной. В ее профессии наружность воспринималась как нечто само собой разумеющееся, обязательное. Гранильщик алмазов где-нибудь в Амстердаме не так придирчиво оценивал драгоценный камень, как Дельфина форму своего носа, рисунок верхней губы, тени под скулами. Удовлетворенная, она потуже затянула пояс плаща и надвинула берет на лоб, чтобы скрыть характерный треугольник волос, делавший ее легко узнаваемой.

Приехав в студию, она направилась прямо в павильон. Абель должен был ждать ее на стоянке, но, видимо, задержался: из-за дождя повсюду были пробки. Она прошла мимо нескольких знакомых, но никто из них ее не узнавал, пока она не начинала пристально смотреть на них. В этом плаще она действительно походит на всех, с удовлетворением подумала Дельфина. Боже мой, как приятно снова ощутить атмосферу студии! Она уже две недели не работала — после того, как закончились съемки последнего фильма. Ей нужно было успеть позаботиться о деталях ее тщательно продуманного гардероба, а на это не оставалось ни минуты во время съемок. Эти две недели она чувствовала себя так, будто попала в слишком специфическое женское общество, легкомысленное, болтливое и возбужденное, где на уме у всех только одно. Сейчас, слава Богу, она снова среди мужчин. Около двери павильона Дельфина помедлила. В нос ударил характерный металлический запах остывающих ламп. Электрики, реквизиторы и рабочие-постановщики разбирали декорации. Учащенно дыша, она наблюдала за тем, с какой нечеловеческой силой они поднимали их, толкали и тянули, выполняя свою работу. Не обращая на нее никакого внимания, они громко перекликались, торопясь поскорее закончить все и уйти домой. Дельфина попятилась, чтобы ее не задели огромным щитом, который выносили из павильона. Вдруг она почувствовала сильный удар в левое плечо. Один из проходящих мимо мужчин, сильно жестикулируя, больно ударил ее, даже не заметив этого.

— Эй! Больно! — вскрикнула она от неожиданности, но он не остановился, а лишь пройдя несколько метров, обернулся и строго погрозил ей пальцем.

— Извините, но вы тоже хороши! Нашли где рот разевать! — крикнул он и тут же отвернулся, продолжая прерванный разговор.

— Чтоб тебе пусто было! — громко сказала Дельфина по-английски и сердито посмотрела по сторонам, ища, кому бы пожаловаться на такую грубость. Но коридор был уже пуст. То, что Абель так опаздывал, непростительно, думала она теперь, не получая уже удовольствия от того, что ей удалось стать незаметной. Направившись дальше по коридору, она нашла наконец монтажную, бесцеремонно толкнула дверь и резко сказала секретарше:

— Мне нужен месье Садовски.

— Его нельзя сейчас беспокоить. Вы по какому вопросу?

— Он меня ждет, — раздраженно заметила Дельфина.

— Как вас представить?

— Мадемуазель де Лансель, — холодно ответила Дельфина.

Секретарша захлопала глазами.

— Прошу прощения, мадемуазель, я вас не узнала. Сейчас же доложу ему. Не будете ли вы любезны присесть?

— Нет, спасибо.

Дельфина стояла, нетерпеливо постукивая ногой. Она не станет сидеть здесь и ждать, когда Садовски соблаговолит принять ее. Ее должны были немедленно проводить к нему. И об этом следовало позаботиться Абелю, черт возьми.

— Месье Садовски, к вам мадемуазель де Лансель, — сказала секретарша, сняв трубку. — Да, понимаю. — Она повернулась к Дельфине. — Он примет вас, как только закончится совещание, мадемуазель.

Дельфина возмущенно уставилась на нее, потом взглянула на часы. Она опоздала, а если бы пришла вовремя, они заставили бы ее ждать не меньше десяти минут. Подумав, что выглядит глупо, как проситель, она присела на неудобный стул, поглядывая на дверь: не появится ли извиняющийся Абель. Еще пять минут прошли в полном молчании. Секретарша читала журнал. Дельфина встала. Она не намерена больше ждать ни секунды. Это выходит за рамки приличия. Вдруг дверь кабинета распахнулась, оттуда вышла группа мужчин, что-то бурно обсуждая. Они не удостоили ее и взглядом.

— Он ждет вас, мадемуазель, — сказала секретарша.

— Да ну! — ядовито откликнулась Дельфина.

Смущенная секретарша проводила ее в небольшой кабинет и исчезла, прикрыв за собой дверь. В комнате, спиной к Дельфине и лицом к окну, сидел мужчина и просматривал на свет длинную пленку. Подходя к его столу, она услышала, как он громко и виртуозно выругался. Это был тот самый человек, который толкнул ее в коридоре. Дельфина нетерпеливо ждала, когда он повернется. Он остолбенеет, увидев, как грубо обошелся с героиней своего фильма. Дельфина торжествовала, почувствовав себя в явном выигрыше.

Продолжая смотреть пленку, он небрежно бросил через плечо:

— Дельфина, детка, садись. Еще минуту. Хорошо, что я не зашиб тебя в коридоре. Будь осторожнее. Я могу ударить женщину только намеренно… — Внимательно глядя на пленку, он замолчал. — Дьявол! Будь проклят этот оператор! Кретин! Неандерталец! Я выпущу из него кишки, когда он попадется мне на глаза. Нет, то, что он сделал, просто невозможно. С этим, конечно, ничего нельзя сделать. Придется переснимать всю сцену, а значит, потратить на это весь уик-энд. Черт!

Он отложил в сторону пленку, повернулся на стуле и неожиданно улыбнулся. Привстав, он наклонился вперед и протянул через стол руку.

— Отвратительное ремесло, правда, детка?

Дельфина с удивлением заметила, что Садовски очень высок. Его густые, прямые, черные волосы нелепой длины были взъерошены. Он был молод, от силы лет двадцати пяти, и напоминал хищную птицу глазами, носом и такой неукротимой энергией, с какой Садовски лучше было не сидеть за письменным столом, а сражаться на дуэли. Он снял большие очки в роговой оправе, положил их на стол и потер переносицу.

— Абеля еще нет? Неважно, мне он и не нужен, это его желание.

Он говорил быстро, но авторитетно. Дельфина онемела. Режиссер фамильярно обращался к ней на «ты» и по имени. Такое случалось только при близком знакомстве. Черт побери, кем он себя вообразил?

Откинувшись назад и приставив ладони к глазам так, что его лицо оказалось в тени, Садовски молча смотрел на нее. Казалось, будто он сидел в комнате один перед картиной, которую приобрел по глупости и даже не знал, нравится ли она ему.

— Снимай берет и плащ, — наконец сказал он.

— Не хочу, — высокомерно ответила Дельфина.

— Тебе холодно?

— Конечно нет.

— Ну так сними берет и плащ, — нетерпеливо сказал он. — Увидим, что ты такое.

— Вы что, не видели моих фильмов? — спросила она, умышленно подчеркнув официальное «вы», но он этого не заметил.

— Конечно, видел, иначе я тебя не пригласил бы. Я хочу посмотреть на тебя сам, а не глазами других режиссеров. Давай, детка, поторопись. У меня не так много времени.

Продолжая сидеть, Дельфина сняла берет и сбросила с плеч плащ. Его глаза широко раскрылись от восхищения, но взгляд оставался недоброжелательным. Он вздохнул. Она безучастно ждала.

— Встань и повернись, — грубо потребовал он. Без очков его глаза оказались черными, с большой радужной оболочкой и крошечными зрачками, как у гипнотизера.

— Как вы смеете? Я вам не какая-нибудь хористка!

— А ты ждала, что я буду умолять, стоя на коленях? — Он посмотрел ей в лицо. — Что-то вроде этого? Ах! Актриса! Забудь об этом, детка, ты не туда пришла. Я здесь делаю фильмы, а не произношу сладкие речи. Ты без лифчика?

— Я никогда их не ношу, — солгала Дельфина.

— Это решать буду я.

Он сделал жест, чтобы она встала. Дельфина насмешливо наклонила голову и решила встать, полагая, что ее красота укротит его. Она поворачивалась медленно, чтобы дать ему время устыдиться. Повернувшись снова к нему лицом, она постаралась ничем не выдать своего торжества. Подперев рукой подбородок, он покачал головой.

— Не знаю. Просто не знаю… Может быть, да, а может, и нет… Но попробовать стоит, я полагаю.

— О чем вы говорите?

— Об этом твоем маскараде, всей этой муре с костюмом школьницы, юбочке и свитере в духе Ширли Темпл. Это может сработать. Может, это и не так глупо, как кажется. Может, в этом что-то есть… Сделаем костюм и грим Хлои и все выясним.

— Простите?

Он щелкнул пальцами.

— Проснись, Дельфина. Я говорю о Хлое, героине, которую тебе предстоит играть, богатой стерве. Разве мы не за этим встретились? Очевидно, ты поняла, что Хлоя решила одеться неприметно, чтобы сбить с толку полицейского инспектора после убийства. Это идея! Остроумная. Ребячливая, признаюсь, и, конечно, очевидная для любого, у кого есть мозги, но остроумная. В этой одежде ты выглядишь почти невинной. Мне нравятся актрисы с творческим отношением к работе. Не чрезмерным, разумеется. Не слишком увлекайся, милая.

— Я…

— Ну и прекрасно. Договорились. Можешь идти.

Он повернулся вместе со стулом и снова принялся за пленку. Она увидела его спину.

— Вам надо подстричься, — пролепетала Дельфина.

— Знаю. Мне уже говорили. Это подождет, пока я не переделаю эту проклятую сырую сцену. Если тебя это беспокоит, можешь принести с собой ножницы и подстричь меня. Я буду только рад.

— Паразит! — выругалась Дельфина по-английски.

Повернувшись, Садовски посмотрел на нее с неподдельным удовольствием.

— Правильно! Здорово! Я и забыл, что ты американка. У меня в Питсбурге двоюродные братья и сестры. Ты, кажется, оттуда? «Паразит»! По-французски так замечательно не скажешь, правда? — Он кивнул в сторону двери. — Увидимся в понедельник. С утра. Пораньше. А когда я говорю «пораньше», я имею в виду именно пораньше, детка. Не проспи. Я тебя честно предупреждаю. Раз и навсегда.

— А если я вдруг просплю? — спросила Дельфина, задыхаясь от ярости.

— Не беспокойся. Не проспишь. Ты ведь не станешь добавлять мне проблем, детка, поскольку знаешь, что этот номер не пройдет. Правда? Ну, а теперь уходи. Разве ты не видишь, я занят?