Преданная (СИ)

Глава 34

Юля

У меня нет ни конверта, ни надежды больше.

Я удаляю диалог со Спорттоварами и блокирую пользователя. Это эмоциональное и не способное ничем облегчить мою участь действие. Но именно так хочется поступить со своими ложными чаяньями. Растоптать. Каждое.

Я влюбилась в худшего из мужчин.

Он станет моей погибелью. Раньше или позже. Но станет.

На следующий день я уже не пытаюсь заговорить. Прекрасно поняла посыл: мои страхи — это мои проблемы. Надеяться на него глупо.

А через мои руки, тем временем, прошло уже столько компромата с обеих из сторон, что отмыть их с мылом, боюсь, не получится.

Смолин теперь выходит на связь куда чаще. Я продолжаю молоть ему чушь. Не потому, что настолько непрогибаемая, сильная, смелая, а по инерции. В горле непроходящим комом стоит каждая моя ложь и невысказанная правда.

Я больше не храню Тарнавскому верность, к черту его, я всего лишь не знаю, куда двигаться дальше.

Чувствую себя слепым котенком посреди шумной трассы. То, что я до сих пор не под колесами, — не что иное, как чудо.

Сижу на своем рабочем месте, когда мне звонит… Мама.

Сердце сжимается. Слезы моментально собираются в глазах.

Я ее давно уже не набирала. Не могла просто. Боялась в трубку разрыдаться. Что она почувствует. Что она заставит поделиться слишком тяжелой для нас правдой.

Однажды она уже отдала все, что заработала, спасая вляпавшегося ребенка. Второй раз… Это слишком жестоко. Да и это не поможет. Сложно взять себя в руки до чертиков, но я стараюсь. Прокашливаюсь. Веду по нижним ресницам. Встаю и прикладываю мобильный к уху.

Тарнавский в своем кабинете. Между нами — тонкая стена и закрытая дверь. А еще моя уверенность, что я его категорически не интересую, но даже возможности ему давать слышать мой разговор с мамочкой не хочу.

Поэтому выхожу в коридор, оттуда — к уборным.

— Юль, ребенок, ты вчера обещала перезвонить и снова нет… Я же волнуюсь, ты чего? — Слышу в мамином голосе сразу и возмущение, и ласку, и волнение.

Они вызывают ответную бурю. Глаза снова на мокром месте. Я закрываю рот ладонью и делаю несколько вдохов. Горло расслабляется. Надеваю на лицо улыбку. В зеркале выгляжу, конечно, страшно: плачу и улыбаюсь. Но звучу, вроде бы, ничего так…

— Забыла, мам. Замоталась. Работы столько.

Машу рукой, как будто мама может это видеть и так поверит наверняка.

Она же делает паузу, явно прислушиваясь.

Мысленно молю ее: поверь мне, мамочка. Просто поверь. Это сейчас максимум, который ты можешь дать.

— Ну ты хоть пиши, Юляш. Набрала — три слова сказала. Я уже спокойна. Хоть ночью. Хоть днем…

Киваю, опуская взгляд вниз — в раковину. И упираясь в нее же рукой.

Тяжко так… Быть обузой для родных. Не хочу этого. Не хочу для них проблем.

— Хорошо, мам. Хорошо. Что там у вас?

О себе говорить не способна. Поэтому с благодарностью слушаю, что рассказывает мама. Если честно, ничего по-настоящему интересного, но мне ее голос и поток информации, не связанной с Тарнавским или Смолиным, помогают отсрочить неизбежный приступ отчаянной хандры.

— Владик в восторге от тебя приехал, — мама упоминает брата, я до боли прикусываю щеку изнутри.

Я уверена в том, что ни маме, ни папе он ничего не рассказал. И сам меня не бросил. Спрашивает периодически, как у меня дела и что я решила. Но только я-то ничего…

— Говорит, дочка у нас — золотая…

Мама смеется, а я давлю из себя кислую улыбку. Да уж… Золотая.

— С девочкой там какой-то познакомился. Ты ее видела, Юль?

— Нет. Не видела. Но слышала много. Влад говорил… Что хорошая.

— Ну и славно… Ну и хорошо… Дай бог, познакомимся… А у тебя что, Юль?

— Мам, — обычно я произношу это утомленно, закатывая глаза. А сегодня как-то… Отчаянно, что ли.

— Что? Уже и спросить нельзя, господи… Я же волнуюсь, дочка. Ты там все лето одна просидишь. Домой не едешь. Друзья — это хорошо, но…

— У меня никого нет, мам. Сейчас — никого. Но мне и не надо.

Обрубаю, после чего слышу тяжелый мамин вздох.

Ты бы знала, мамочка, что отсутствие у меня парня — меньшая из наших проблем…

До сих пор в дрожь бросает, когда вспоминаю слова Смолина. Он ясно дал понять: хочет, чтобы я соблазнила Тарнавского. Больше информации хочет. Глубже меня в него запихнуть. Чтобы потом было не отодрать.

Все его рассказы о будущей защите — ложь чистой воды. Меня сольют так же, как сейчас сливают судью. Нельзя доверять людям, которые так легко относятся к обману.

— Работа эта твоя…

Она, мамочка. Она.

Пусть темы меня ни черта не радуют, но мамин голос все же успокаивает. Хотя бы немного. Я обретаю зыбкое равновесие. Прокашливаюсь и решаюсь:

— Мам…

— М-м-м?

— Можно я один вопрос задам, а ты мне честно ответишь?

Настороженность мамы выливается в паузу, которая заканчивается осторожным:

— Конечно, Юль. Спрашивай.

Мне очень страшно спрашивать. Не хочу снова в это нырять, но должна.

— Мы с Владом заговорили как-то о… Том случае… — Уточнять мне не придется. «Тем случаем» мы в семье все называем одно и то же. — Я этого не знала, но Влад сказал… Его не просто оправдали, да? Не просто дело закрыли? С нас стребовали… Взятку?

Я бы хотела получить моментальный ответ. Смех, удивление, отмашку. Правдоподобное: «откуда такие глупости, доченька? У нас защитник был отменный!». Но вместо этого — затянувшаяся пауза, после которой:

— Юля…

Я закрываю глаза и все понимаю. Мама тем временем прокашливается.

— О таком по телефону не говорят, Юль. Ты же понимаешь…

Понимаю, конечно.

Я все понимаю, только понимать не хочу.

Пока голос не стал выдавать снова выступившие слезы, улыбаюсь и заверяю:

— Конечно, мам. Понимаю.

— Ты домой приедешь и мы с тобой… Я с тобой обсужу все, если хочешь. Хорошо?

— Конечно, хорошо, — говорю, зная, что ни черта мы не обсудим. — Я пойду уже мам. Работа…

— Иди, конечно, Юляш. Иди… — нужно скинуть, а я держу у уха. И мама держит. Вздыхает прерывисто. — Но ты знай, малыш, что вы с Владом — все, что у меня есть. Самое дорогое. Я за вас умру. И деньги любые достану. Я знаю, что у меня лучшие в мире дети.

— Мы тебя тоже любим, мамуль…

Пищу и скидываю.

Прячусь от мира в ладонях и недолго плачу. Это все так сложно… Мы все такие ужасные…

Почему невозможно повзрослеть, не искупавшись в своей порции дерьма?

Я давно перестала красить ресницы тушью, потому что то и дело приходится умываться. Так и сейчас — успокоившись, плещу холодной водой в лицо. Купирую свою истерику. Возвращаюсь в приемную судьи.

Очень вовремя, как оказывается. Тарнавский как раз надевает мантию. У нас через пять минут заседание.

Я больше не стараюсь смотреть на него. Не ловлю взгляд. Сейчас так особенно. Боюсь, что увидит, что глаза красные. Ему-то все равно, а мне неловко…

— Я думал, Марка звать придется…

Спокойно принимаю лопаткой укоризненную стрелу. Подхожу к своему столу и складываю документы.

— Извините. В туалет выходила.

Тарнавский ничего не отвечает. Выходит, оставив дверь открытой. Я — за ним.

Смотрю в затылок и не могу собраться.

Отвлекает только монотонная работа, к которой я наконец-то привыкла.

Мы заходим в зал заседаний все вместе. Тарнавский занимает свое место и листает материалы, стороны сидят в телефонах, я тем временем включаю компьютер и начинаю запись.

— Всё готово, — выталкиваю из себя, смотря в монитор, а не на судью.

Он в ответ тоже не смотрит. Поднимает взгляд и обводит им стороны, после чего командует:

— Тогда начинаем, — и стучит молоточком.

Я веду протокол механически, не сильно вникая в суть. Это не моя работа. Пусть этим занимается судья. А я… Просто вспомогательная функция.

Когда Тарнавский прокашливается, непроизвольно реагирую — скашивая взгляд. Ловлю на себе. Переживаю вспышку слишком сильных чувств.

Он кивает, я неслышно отодвигаю стул и подхожу.

На фоне — речь представителя одной из сторон. Не знаю, сбивает ли его то, что судья отвлекся, но он не останавливается.

Наклоняюсь к Тарнавскому и задерживаю дыхание. Почему-то кажется, что он тоже задержал.

Я совсем забыла о его приказе. На мне снова те самые духи. Противно, да?

— В кабинет мой сходи, — Тарнавский командует на ухо. Я не хочу. Не киваю. Смотрю в одну точку.

— Что-то принести? — Спрашиваю, не рискуя повернуть голову. Мы слишком близко. Я чувствую возобновившееся дыхание щекой.

— Документы в сейфе возьми. Нижняя полка. Серая папка. И вынеси. Мой водитель подъедет. Подойдет к тебе.

Мой взгляд опускается. Судья крутит в руках ключ. Ухо щекочет:

— Два, восемь, три, пять, один, один. Запомнила?

Киваю.

Беру в руки и выравниваюсь.

Когда выхожу — чувствую на себе взгляды. Много. Все. Оглядываюсь у двери — Тарнавский тоже проводит. Тяжелым.

Не выдерживаю.

Во мне совсем уже не осталось места для волнения из-за вот таких поручений. Он дал мне ключ от своего сейфа. Я теперь знаю его код. Я знаю, что должна сделать настоящая крыса. Но я — порченная.

Подхожу к судейскому сейфу. Проворачиваю ключ, ввожу код. Не испытываю ни намека на волнение. Он открывается.

Опускаюсь на пол на колени. Здесь столько всего, но я прокручиваю в голове: серая папка.

Где ты, папка?

Выкладываю с нижней полки содержимое слой за слоем. Ищу нужное мне. Кажется, не удивилась бы обнаружить тут ничего. Ни пачки долларов. Ни кулечек с наркотиками. Ни пистолет.

Но это так… Самоубеждение. А по факту я просто ничего обнаруживать не хочу.

Нахожу не одну серую папку, а сразу две. Достаю обе. Опускаюсь попой на стопы. Держу обе в руках и смотрю на них.

За полупрозрачным пластиком вижу наполнение. В одной — документы формата А-4, в другой — книжечки и пластиковые карточки.

Взвешиваю их, как будто это может помочь мне сделать выбор. Понятия не имею, как будет правильно: вынести обе или одну наугад.

Или вернуться в зал и переспросить?

Открываю папку с разноформатными документами, достаю их на колени. Открываю загранпаспорт с хрустом.

Сразу понимаю, что зря. Начинает тошнить. Горло сжимается до невозможности полноценно вдохнуть.

С фото на меня смотрит Тарнавский, но данные… Я читаю не его имя, чувствуя, как на глаза опять наворачиваются слезы.

Господи, да как же я вас ненавижу… Какие же вы все…

Взятки. Договорняки. Блядство. Деньги моей мамочки. Документы поддельные. Это зачем? Чтобы спокойно свалить, когда такие, как Смолин, прижмут? А мне куда валить? Всем всё равно…

Мне уже достаточно, но я достаю еще один документ — теперь водительское. Там тоже его фото и чужое имя.

Не-на-виж…

Ненавижу.

Слезы не держатся в глазах, а катятся по щекам. Я их вытираю, дрожащими пальцами пакуя все назад.

Ручка дергается. В кабинет заходит Тарнавский. Мы пересекаемся взглядами, я свой увожу. Шмыгаю носом и веду пальцами под глазами.

— Здесь две папки, — заканчиваю складывать документы обратно. Застегиваю и встаю с обеими.

Смотрю на мужские ботинки, которые выглядывают из-под мантии, и поднимаю обе в воздух.

— Какую мне вынести?

Заседание, я так понимаю, уже закончилось. Может тогда вы сами вынесете?

Тарнавский молчит. Я борюсь с желанием расплакаться и вывалить всю гниль на него. Вопросы, на которые не имею права. Претензии, которые он вертел на одном месте…

— Ты что, плачешь?

Но вместо того, чтобы просто ответить, Тарнавский задает ненужный вопрос. Я знаю, что может быть дальше: я ухвачусь за его сострадание, как за ниточку. А он дернет и безжалостно ее порвет. Он бесчувственный. Хватит мечтать.

Знаю, что глаза блестят слезами, но все равно поднимаю их. Улыбаюсь.

Игнорирую сведенные брови и пытливость в ответном взгляде.

Вам бы, конечно, хотелось, чтобы плакала. Не знаю, зачем. Может вы просто садист?

— Какую мне папку вынести, Вячеслав Евгеньевич?

Переспрашиваю, покручивая кистями. Он, по идее, должен был бы отвлечься, но продолжает смотреть в лицо. Делает шаг.

Я не хочу. Храбрости тут же убавляется. Взгляд спускается на мужскую шею.

— Почему плачешь, Юля?

Сжимаю зубы до скрежета. Не ваше дело, господи. Отвалите просто.

Беру себя в руки, на губы снова надеваю улыбку.

— Аллергия у меня.

По глазам вижу, что не верит. Продолжает изучать. А мне только оттолкнуть хочется. Или обойти стол с другой стороны.

Но я заставляю себя шагнуть навстречу. Опускаю обе папки так, чтобы и ему, и мне хорошо было видно, что внутри.

— Какую мне папку выносить? Эту или эту?

Он молчит. Нервы начинают лопаться струнами. Во мне такое непереносимо тяжелое сочение чувств, что просто находиться рядом — уже умирать.

Я сразу все вспоминаю. И то, как лапал на этом столе. И то, как очаровывал, уговаривал на работу прийти. И то, как унижал. Раз за разом. Раз за…

— Вячеслав Евгеньевич, какую… — блять… — Какую мне папку вынести…

— Сейчас вроде бы ничего не цветет. Аллергия на что?

Шумно выдыхаю, поднимаю взгляд. Стреляю в упор, как он уже не раз въебал по мне:

— Так вас ебут мои дела или все же не ебут?

Челюсти мужчины сжимаются. Он сглатывает. Я хочу только, чтобы отпустил уже.

— О чем ты поговорить хотела? — У себя в голове Тарнавский, возможно, делает огромный шаг мне навстречу. В моей… Снова издевается. Отвечаю усмешкой.

— Поговорить? Я с вами? Не помню. На пыль у меня аллергия. Теперь скажите, пожалуйста, какую папку мне вынести?

Если можно так сказать, от души «наслаждаюсь» спектром сменяемых на мужском лице эмоций. Насколько каждая из них искренняя — не берусь судить. Но в его растерянность точно не верю. А любопытство тешить не стану.

В итоге мой взгляд упирается в безэмоциональное, холодное лицо. Тарнавский кивает на ту, в которой не поддельные документы. Вот и отлично.

Я забрасываю очередной компромат на него обратно в сейф. Сверху складываю все то, что достала. Закрываю дверцу, кладу ключ на угол стола и направляюсь к двери.

Чувствую взгляд лопатками. Знаю, что не стоит ни оглядываться, ни усугублять, но господи… Как сложно-то!

— Мы можем поговорить, когда вернешься.

Его запоздалое предложение звучит слишком благородно. А я ему совсем не верю. Уже взявшись за ручку, поворачиваю голову и бросаю в ответ совершенно точно лишнее:

— Уже не нужно, Вячеслав Евгеньевич. Я справилась. Да и поняла, что мы с вами долго не проработаем. Но со следующим помощником… Вы хотя бы спросили бы в начале, готов ли человек ко всей этой… Окружающей вас грязи.