Рапунцель без башни

Глава 16

Поезд «Кёльн-Вена» мчался сквозь ночь, укачивая как колыбель. Диана сидела у окна, наблюдая, как огни городов растворяются в черном бархате. В руке — деревянная коробочка от Сабрины, теперь пустая, но все еще хранящая отзвук янтарного обмана. В кармане пальто из Осло — флакон «Waldlichtung». В душе — необычайная легкость, смешанная с предвкушением. Кёльнский Собор, Мост Замков, откровение Сабрины и янтарная ложь Кирилла — все это отступило, как берег за кормой. А впереди… Вена. Не просто точка на карте. Очередной шаг по странному, извилистому маршруту, который вел ее… куда?

«Фонарики…» — мысль всплыла внезапно, ярко, как тот самый огонек в темноте. Давняя, почти детская мечта. Не о конкретных фонарях, а о миллионах огней, зажигающихся в сумерках над водой. О теплом, мерцающем море огоньков, плывущем по темной глади. Она видела это на фотографиях где-то в Азии, возможно, в том самом Чиангмае, конечной точке ее билета. Это был образ чистой, немой магии, символ надежды и тайны. И вдруг она осознала: весь ее путь — от Риги через Калининград, Берлин, Кёльн до Вены и далее — был причудливой дорогой к этим фонарикам. Не прямой, не логичной, а ее дорогой. Каждый город, каждая встреча, каждая боль и радость были ступенькой, кирпичиком, осколком, из которых складывался этот путь к мечте. Не бегство от, а движение к.

Вена встретила ее запахом кофе, свежей выпечки и… лошадей? Нет, это не галлюцинация. Воздух исторического центра, особенно у Михаэлерплатц, где она нашла уютный пансион, нес едва уловимый, но стойкий аромат конюшен — теплый, животный, древесный. Это был запах Испанской школы верховой езды (Spanische Hofreitschule), куда Диана направилась в первую же очередь. Не из туристического долга, а по велению странного внутреннего зова. После истории с Кириллом и его "раздаточными" браслетами, ей отчаянно хотелось прикоснуться к чему-то подлинному, выверенному веками, к дисциплине, превращенной в искусство.

Утреннее занятие в Зимней школе (Winterreitschule) было подобно погружению в живой музей. Высоченные бело-золотые залы эпохи барокко, освещенные мягким светом из огромных окон. В воздухе висела торжественная тишина, нарушаемая лишь ритмичным цоканьем копыт по песку, сдержанными командами берейторов на непонятном языке (казалось, смесь немецкого и латыни) и… дыханием. Глубоким, размеренным дыханием липицианов.

Диана стояла на балконе, завороженная. Воздух Зимней школы был напоен запахом старинного дерева, воска и теплого, живого лошадиного духа — не навозом, а чем-то глубоким, древесным, благородным. Каждый мускул липицианов играл под белоснежной кожей, каждый шаг был выверенной поэзией силы и грации. Берейторы, неподвижные статуи в седлах, излучали не власть, а глубокое взаимопонимание, выкованное годами терпеливого диалога. Когда молодой жеребец во время сложного пассажа слегка заиграл, нервно вскинув голову, его берейтор не дернул повод, не повысил голос. Он просто положил ладонь на мощную, покрытую шелковистой шерстью шею, сказал что-то тихое, воркующее — и волнение улеглось, как волна о песок. Лошадь вздохнула глубоко и продолжила танец.

«Вот оно… — пронеслось в голове Дианы, и в горле встал ком. — Настоящее доверие. Не требование, не игра. Дар, заслуженный терпением и уважением. Как я хочу этого… Хотя бы на мгновение прикоснуться к этой силе, к этому спокойствию.»

После представления, когда последние аккорды торжественной музыки растворились в воздухе, а зрители начали расходиться, Диана, движимая этим острым, почти физическим желанием, подошла к стойке информации. Ее руки слегка дрожали.

"Entschuldigung…" (Извините…) — голос звучал чуть хрипло от волнения. "Ich war so beeindruckt… diese Verbindung zwischen Reiter und Pferd…" (Я была так впечатлена… эта связь между всадником и лошадью…) Она сделала глубокий вдох. "Ich weiß, dass Reiten hier… unmöglich ist. Für Anfänger. Aber… gibt es irgendeine Möglichkeit? Nur für einen Moment? Vielleicht… eines der Pferde zu streicheln? Oder zu füttern? Einfach… in der Nähe zu sein? Um diese… Ruhe zu spüren?" (Я знаю, что катание здесь… невозможно. Для новичков. Но… есть ли какая-нибудь возможность? Хоть на мгновение? Может быть… погладить одну из лошадей? Или покормить? Просто… побыть рядом? Чтобы почувствовать это… спокойствие?)

Женщина за стойкой, элегантная и строгая, собиралась вежливо отказать, ее лицо уже приняло выражение привычного сожаления. Но в этот момент к стойке подошел пожилой мужчина. Он был одет не в парадный фрак берейтора, а в практичный, но чистый костюм конюха — темные брюки, рубашка с закатанными рукавами, открывавшая сильные, покрытые седыми волосами предплечья. На груди — скромный значок Школы. Его лицо было изрезано морщинами, как старый дуб, но глаза — светло-голубые, как небо над Альпами — смотрели на Диану с неожиданной проницательностью и теплотой. Он уловил конец ее вопроса.

"Streicheln? Füttern?" (Гладить? Кормить?) — переспросил он, его голос был низким, с легким хрипловатым оттенком, как скрип старого дерева. Он внимательно посмотрел на Диану, словно сканируя ее искренность. "Warum?" (Почему?) — спросил он просто, но не грубо. С любопытством.

Диана растерялась. Как объяснить этому незнакомцу всю свою калининградскую историю, стыд, бегство, кёльнское освобождение и жажду настоящего? Она нашла лишь фрагменты правды: "Ich… ich hatte eine schwere Zeit. Viel Lärm in mir. Und hier…" (Я… у меня был трудный период. Много шума внутри. А здесь…) — она махнула рукой в сторону арены, где еще витал дух представления. "…hier ist so viel Stille. So viel Vertrauen. Ich brauche… einen Anker. Nur für einen Moment." (…здесь так много тишины. Так много доверия. Мне нужен… якорь. Хоть на мгновение.)

Старик молчал, изучая ее. Его взгляд скользнул по ее лицу, остановился на глазах, еще влажных от впечатления от представления. Потом он кивнул, почти незаметно. "Kommen Sie mit, Fräulein." (Идемте со мной, фройляйн.) — сказал он, обходя стойку. Женщина за стойкой лишь подняла брови, но не стала возражать — видимо, этот человек имел здесь вес.

Он провел Диану не на арену, а через боковую дверь, вглубь здания. Запах лошадей стал сильнее, теплее, гуще. Они прошли по длинному, слабо освещенному коридору с высокими сводами, мимо дверей с табличками и старинных гравюр, изображающих липицианов прошлых веков. Наконец, он открыл тяжелую деревянную дверь, и Диану окутал новый, чудесный коктейль запахов: свежее сено, овес, чистые опилки, кожа сбруи и тот самый теплый, животный, успокаивающий аромат лошадей. Они вошли в конюшню.

Это был не обычный скотный двор. Это был храм для лошадей. Просторные, светлые денники с коваными решетками. Каждая "комната" была безупречно чиста, устлана толстым слоем золотистой соломы. В денниках стояли красавцы-липицианы. Некоторые отдыхали, стоя в полудреме, другие с любопытством просунули головы через решетки, наблюдая за посетителями. Их белые или светло-серые шкуры блестели, гривы и хвосты были тщательно расчесаны. Здесь царила атмосфера глубокого покоя и уважительной заботы.

"Hier wohnen unsere Künstler," (Здесь живут наши артисты) — тихо сказал старик, и в его голосе прозвучала нежность. "Jedes ein Individuum. Mit Charakter. Mit Geschichte." (Каждый — индивидуальность. С характером. С историей.)

Он подвел Диану к одному из денников. В нем стоял не самый крупный, но невероятно гармонично сложенный жеребец. Его шерсть была цвета слоновой кости, грива — как струящийся шелк. Это был тот самый жеребец, который волновался во время представления. Сейчас он смотрел на Диану большими, темными, умными глазами. В них не было ни страха, ни агрессии, только спокойное любопытство.

"Das ist Favory Prima," (Это Фавори Прима) — представил старик. "Er ist jung. Talentier, aber… sensibel. Wie manche Künstler." (Он молод. Талантлив, но… чувствителен. Как некоторые артисты.) Он уловил взгляд Дианы. "Ja, der von vorhin. Er spürt die Energie des Publikums. Manchmal wird es zu viel. Aber er lernt." (Да, тот, что только что. Он чувствует энергию зала. Иногда это слишком много. Но он учится.)

Старик открыл дверцу денника ровно настолько, чтобы можно было просунуть руку, но не войти. "Langsam, Fräulein. Ruhig. Zeig ihm deine Hand. Den Handrücken. Lass ihn schnuppern. Er muss entscheiden, ob er deine Nähe mag." (Медленно, фройляйн. Спокойно. Покажи ему свою руку. Тыльную сторону ладони. Дай ему понюхать. Он сам решит, нравится ли ему твое общество.)

Диана замерла. Сердце колотилось. Она боялась спугнуть это совершенное создание. Она медленно, очень медленно подняла руку, повернув ее тыльной стороной к лошади, как учили. Фавори Прима насторожил уши, слегка вытянул шею. Его теплые, бархатистые губы коснулись ее кожи. Он обнюхал ее — неторопливо, тщательно. Его дыхание было теплым и влажным. Диана ощутила дрожь, бегущую по ее спине, но не от страха — от благоговения. Лошадь фыркнула, но не отстранилась. Его большие глаза смотрели на нее.

"Gut. Er akzeptiert dich," (Хорошо. Он принимает тебя) — прошептал старик. "Jetzt… streichle ihm sanft den Hals. Hier, neben der Mähne. Nicht auf den Kopf. Nicht zu fest." (Теперь… погладь его мягко по шее. Вот здесь, возле гривы. Не по голове. Не слишком сильно.)

Диана осторожно коснулась шеи жеребца. Шерсть под пальцами оказалась неожиданно шелковистой, теплой, живой. Она была плотной и упругой, скрывавшей мощную мускулатуру. Она провела ладонью медленно, вниз, следуя направлению роста волос. Фавори вздохнул глубоко, расслабленно. Его веки слегка опустились. Он наслаждался. Диана почувствовала, как напряжение, копившееся в ней со времен Калининграда, стало медленно растворяться, уступая место волнам тепла и покоя, исходящим от этого огромного, доверчивого существа. Слезы навернулись на глаза — слезы облегчения, благодарности, тихой радости.

"Möchtest du ihn füttern?" (Хочешь его покормить?) — спросил старик, словно прочитав ее мысли. Он достал из кармана несколько кубиков моркови — не сахара, а простой, сочной морковки. "Halte es flach auf der Handfläche. Finger zusammen. So." (Держи плоско на ладони. Пальцы вместе. Вот так.)

Диана взяла оранжевый кубик. Ее рука дрожала. Она протянула ладонь к мягким губам Фавори. Он осторожно, деликатно взял угощение. Его губы щекотали кожу. Он жевал с явным удовольствием, глядя на нее своими темными, бездонными глазами. Диана засмеялась сквозь слезы — тихий, счастливый смех. Она протянула руку за еще одним кубиком старику и дала еще. Потом еще. Фавори терпеливо ждал, его дыхание было ровным и спокойным. Диана почувствовала, как их дыхание синхронизируется — ее собственное, ранее сбивчивое, выравнивалось в такт с его глубокими, размеренными вдохами и выдохами.

«Вот он… — думала она, гладя теплую шею. — Тот самый якорь. Простота. Теплота. Молчаливое доверие. Никаких слов. Никаких подарков с подвохом. Только здесь и сейчас. Только дыхание и прикосновение.» Она вспомнила панику на лоджии хостела, крики, летящий браслет. Здесь же царила тишина понимания. Искреннего. Немого. Глубокого.

Через несколько минут, которые показались вечностью чистого покоя, старик мягко сказал: "Es ist genug, Fräulein. Favory muss sich ausruhen vor der nächsten Arbeit. Und wir müssen die Regeln respektieren." (Достаточно, фройляйн. Фавори должен отдохнуть перед следующей работой. И мы должны уважать правила.)

Диана поняла. Она последний раз нежно погладила шею Фавори Прима, почувствовав под ладонью биение мощной жизни. "Danke, schöner Prinz," (Спасибо, красивый принц) — прошептала она. Жеребец фыркнул, будто в ответ.

Старик проводил ее обратно к выходу из конюшни. У двери он остановился и посмотрел на нее своими проницательными голубыми глазами.

"Vertrauen…" (Доверие…) — произнес он медленно, обводя рукой конюшню. "…kommt nicht vom Schnellen Reiten oder Lauten Reden. Es kommt vom Stillen Stehen. Vom Warten. Vom Respektieren der Grenzen des anderen. Und von der Geduld. Viel Geduld." (…приходит не от быстрой езды или громких речей. Оно приходит от спокойного стояния рядом. От ожидания. От уважения к границам другого. И от терпения. Большого терпения.) Он тронул пальцем свой значок. "Das lernen wir hier. Jeden Tag. Mit jedem Pferd. Und manchmal…" (Этому мы учимся здесь. Каждый день. С каждой лошадью. И иногда…) — он кивнул в сторону Дианы, "…erinnert uns ein Gast daran, was wirklich zählt." (…гость напоминает нам, что действительно важно.)

Он протянул ей последний кубик моркови. Не для лошади. Для нее. "Ein Andenken. Vom Favory. Und von der Stille." (Сувенир. От Фавори. И от Тишины.)

Диана взяла морковку. Она была прохладной и влажной. Простой. Настоящей. "Vielen Dank," (Большое спасибо) — сказала она, и слов было мало, но в них была вся ее благодарность. Не только за то, что погладила лошадь. За урок. За мгновение истинного контакта. За напоминание о том, что доверие строится медленно, в тишине, с уважением к чужим границам, и что иногда самое важное — это просто спокойно стоять рядом и дышать в унисон.

Она вышла из прохладной полутьмы конюшни на залитую венским солнцем площадь. В руке она сжимала кубик моркови. В душе царил глубокий, теплый покой, настоянный на запахе сена, теплой лошадиной шерсти и тихом дыхании Фавори Прима. Урок был усвоен глубже, чем если бы она проехала галопом. Истинная близость и гармония требуют не спешки и захвата, а времени, терпения, уважения и умения слушать без слов — будь то лошадь, человек или собственная душа. Она была готова нести этот покой дальше, к следующей главе своей саги.

От величия и гармонии Имперской школы Диана невольно потянулась к чему-то столь же древнему и выверенному, но иному — к Петерскирхе. Не к грандиозному Собору Святого Стефана, а именно к этой барочной жемчужине, спрятанной среди венских улочек, недалеко от Градена.

И снова — шок. Но иного рода. Внешне церковь выглядела довольно скромно. Но стоило переступить порог… Диана ахнула. Буйство барокко обрушилось на нее: взмывающие ввысь, украшенные фресками своды, витые колонны из розового мрамора, обильная, почти болезненная позолота, скульптуры святых и ангелов, замерших в экстатических позах. Казалось, сам воздух внутри был густым от золотой пыли и ладана. Это была не тишина Кёльнского собора, а торжествующий гимн во славу Бога и земной красоты, высеченный в камне и покрытый сусальным золотом. Красота не смиренная, а гордая, почти вызывающая.

Диана села на одну из жестких деревянных скамей в стороне от основного потока туристов. Контраст с аскетичной мощью Кёльнского собора был разительным. Там — стремление к небу через тяжесть камня и незавершенность. Здесь — небо уже спустилось на землю, воплощенное в блеске золота и вихре форм. «Разные пути к одному? — подумала она. — Или разные представления о святости?»

И тут, в этом золотом великолепии, под взглядами херувимов с пухлыми щечками, ее накрыло. Не мыслью. Чувством. Острым, неотступным, физическим желанием. Исповедоваться.

Это было абсурдно. Диана не была религиозна. Крещеная в детстве "по традиции", она никогда не ходила в церковь, не молилась, не верила в догматы. Ее духовность была эклектичной — скорее благодарность Вселенной, вера в энергию места, в силу искусства и человеческих связей. Исповедь? Это было что-то из другого мира, чуждое, даже пугающее.

Но желание было сильнее страха и рациональных доводов. Оно исходило не из головы, а из самой глубины души, измученной калининградским стыдом, берлинским бегством, кёльнским освобождением. Ей вдруг отчаянно захотелось выговориться. Не в блокнот. Не в пустоту. А кому-то. Кто выслушает без осуждения. Кто скажет, что прощение возможно. Даже если она не верила в отпущение грехов в церковном смысле, она верила в силу слова, вынесенного наружу. В ритуал очищения.

Она заметила скромную дверь в боковой стене, рядом с которой горела красная лампадка. Beichtstuhl. Исповедальня. Ее сердце забилось чаще. Она встала и медленно, как во сне, направилась к ней. Перед дверцей стояла пожилая женщина, явно ожидающая своей очереди. Диана встала позади нее, чувствуя себя нелепо и чужой. Запах воска, ладана и старого дерева смешивался с ее собственным ароматом "Waldlichtung", создавая странный, тревожный коктейль.

«Что я скажу? — паниковала она внутри. «Я не знаю молитв! Я не католичка! Я даже не знаю, во что верю!» Но ноги несли ее вперед. Когда женщина вышла, с облегчением крестясь, Диана, не дав себе передумать, шагнула внутрь и прикрыла за собой дверцу.

Темнота. Теснота. Запах старого дерева стал еще гуще. Сквозь резную решетку в стене едва проникал свет, очерчивая смутный силуэт человека по ту сторону. Диана опустилась на колени на жесткую подушечку. Горло пересохло.

"Segne mich, Vater, denn ich habe gesündigt…" (Благослови меня, Отче, ибо я согрешила…) — стандартное начало, которое она слышала в фильмах. Голос сорвался на шепоте. "Ich… ich weiß nicht, wie das geht. Ich bin nicht… ich glaube nicht so, wie man hier vielleicht glauben soll." (Я… я не знаю, как это делается. Я не… я не верю так, как, возможно, следует здесь верить.)

Из-за решетки донесся спокойный, тихий голос. Мужской. Немолодой. Без осуждения: "Das ist in Ordnung, mein Kind. Gott hört zu, egal wie du glaubst. Warum bist du gekommen? Was lastet auf deinem Herzen?" (Это нормально, дитя мое. Бог слышит, независимо от того, как ты веришь. Почему ты пришла? Что лежит на твоем сердце?)

Этот вопрос, заданный с такой простой добротой, сломал плотину. Слова хлынули наружу. Не упорядоченно, не по-церковному. Сбивчиво, на смеси немецкого и английского, с рыданиями и долгими паузами. Она говорила о прошлом и Калининграде. О Кирилле, Даше, Артеме. О своей панике. О брошенном браслете. О жестоких словах с обеих сторон. О бегстве. О чувстве стыда и вины, которые преследовали ее. О встрече с Сабриной. О лжи этого "особенного" подарка. О том, как она бросила браслет в Рейн.

"Ich habe jemandem wehgetan… und ich habe mich selbst verraten. Mit meiner Wut. Mit meiner Flucht. Ich dachte, ich sei etwas Besonderes… aber ich war nur eine Nummer. Und das tut am meisten weh — die Demütigung, die Dummheit." (Я причинила боль другому… и я предала себя. Своим гневом. Своим побегом. Я думала, что я особенная… но я была лишь номером. И это болит больше всего — унижение, глупость.)

Она говорила о своем путешествии как о бегстве. О том, как только в Кёльне, у Собора и на Мосту Замков, она начала понимать, что бежит не от, а к. К тем самым фонарикам. К своей давней мечте о красоте и свете.

"Ich bin müde vom Weglaufen. Ich möchte ankommen. Bei mir selbst. Und bei… den Lichtern." (Я устала бежать. Я хочу прийти. К себе самой. И к… фонарикам.)

Она умолкла, исчерпанная. В тесной темноте исповедальни стояла тишина, наполненная только ее прерывистым дыханием и биением сердца. Она ждала… чего? Отповеди? Наставления? Формулы отпущения грехов, в которую не верила?

Голос за решеткой зазвучал снова, мягко и задумчиво: "Du hast viel getragen, Kind. Scham. Wut. Enttäuschung. Über andere. Über dich selbst." (Ты много несла, дитя. Стыд. Гнев. Разочарование. В других. В себе.) Пауза. "Aber du hast es nicht verschlossen. Du hast es hinausgetragen. Hierher. Zu diesem alten Holz. Zu Gott. Zum Universum. Zu dir selbst. Das ist Mut." (Но ты не заперла это в себе. Ты вынесла это наружу. Сюда. К этому старому дереву. К Богу. К Вселенной. К себе самой. Это мужество.)

Диана замерла. Никто никогда не называл ее поступок мужеством. Бегство — трусостью, да. Гнев — слабостью. Но вынести стыд наружу…?

"Du sprichst von Lichtern," (Ты говоришь о фонариках) — продолжил священник. Его голос звучал почти мечтательно. "Lichter auf dem Wasser. Ein schönes Bild für Hoffnung. Für die Sehnsucht nach Schönheit und Frieden in der Dunkelheit. Vielleicht ist dein Weg nicht nur zu ihnen, sondern auch durch sie hindurch. Ein Weg, auf dem du lernst, dein eigenes Licht zu tragen. Auch wenn es manchmal flackert." (Фонарики на воде. Прекрасный образ надежды. Тяги к красоте и миру во тьме. Возможно, твой путь не только к ним, но и через них. Путь, на котором ты учишься нести свой собственный свет. Даже если он иногда мерцает.)

Он помолчал. "Du hast einen Stein ins Wasser geworfen. Den Bernstein. Es war notwendig. Jetzt… lass das Wasser ihn tragen. Und trage dein eigenes Licht weiter." (Ты бросила камень в воду. Янтарь. Это было необходимо. Теперь… позволь воде нести его. А сама неси свой собственный свет дальше.)

Затем прозвучали слова на латыни — мягкие, ритмичные. Формула отпущения грехов. Диана не понимала смысла, но звук этих слов, произнесенных с глубокой искренностью, проник в нее, как бальзам. Не религиозное таинство, а человеческое участие. Акцепт ее боли. Признание ее усилий. Благословение на дорогу.

"Geh in Frieden. Und folge deinen Lichtern, Kind." (Иди с миром. И следуй за своими огоньками, дитя.)

"Danke…" (Спасибо…) — прошептала Диана, чувствуя, как по щекам текут теплые, очищающие слезы. Не слезы стыда. Слезы освобождения. "Vielen Dank." (Большое спасибо.)

Она вышла из исповедальни на залитый золотым светом барокко неф церкви. Мир не перевернулся. Она не стала верующей. Но тяжесть, которую она носила с Калининграда, та самая, что заставила ее бежать в Берлин, а потом искать спасения у Кёльнского Собора, — растворилась. Ее не "отпустили грехи". Ее выслушали. И в этом акте выслушивания, в признании ее боли и ее мужества сказать о ней, было прощение. Само-прощение.

Она подошла к алтарю, опустила монетку в ящик для пожертвований и зажгла тонкую восковую свечу. Не святому. Не Богородице. Своей дороге. К фонарикам. Пламя заколебалось, потом выпрямилось, маленькое, но яркое и устойчивое.

Выйдя из прохладной полутьмы церкви на залитую солнцем венскую улочку, Диана достала блокнот цвета морской волны. Она хотела записать все: и полет липицианов, и золотой гимн Петерскирхе, и темную тесноту исповедальни, и голос, говоривший о ее собственном свете.

Но когда она открыла его, на последней исписанной странице (после кёльнского утра и истории Сабрины) ее взгляд упал на странную пометку на полях, сделанную ее же рукой, но которую она не помнила, чтобы писала. Всего два слова, выведенных неровно, как будто в трансе или глубокой задумчивости:

> > Стамбул

Она замерла. Откуда? Когда? Может, она машинально записала это после исповеди, под впечатлением? Но она этого не помнила. Или… был ли это намек? То самое "наставление" после исповеди? Голос священника звучал в памяти: "…folge deinen Lichtern…" (Следуй за своими огоньками…). И вдруг с абсолютной ясностью она поняла: следующий шаг — Стамбул. Не Париж, не Рим, не Прага. Именно Стамбул. Город на стыке миров, света и тени, мечетей и древних церквей, восточных огней и европейских теней. Город, где вода и свет играли особенную роль. Город, который сам был похож на гигантский, мерцающий фонарь на проливе между континентами.

Это не было страхом или долгом. Это было зовом. Таким же ясным и необъяснимым, как желание исповедоваться минуту назад. Путь к фонарикам вел через Стамбул. И она знала, что поедет. Не завтра. Не через неделю. Сейчас. Потому что поток, подхвативший ее после брошенного в Рейн браслета и кёльнской исповеди, не терпел промедления.

Она нашла ближайшее кафе с Wi-Fi, заказала меланж (венский кофе со сливками) и, пока он стынет, одним движением пальца купила билет на ночной автобус Вена-Стамбул. Не самый комфортный, но самый быстрый способ. Отправление — через 6 часов.

Закрывая ноутбук, она поймала себя на мысли: она не знала, что будет искать в Стамбуле. Мечеть? Голубую? Айя-Софию? Босфор на закате? Базары, полные света и красок? Она не знала. Но знала, что доверяет этому зову. Как липициан доверяет берейтору. Как она доверила свой стыд темноте исповедальни. Как вода доверилась течению, унося осколки прошлого.

Допивая меланж, она открыла блокнот на чистой странице. Написала сверху: ВЕНА. Перевал Доверия. И ниже:

Липицианы. Танец доверия, выкованный веками. Урок: Истинная близость — не игра, а мастерство, терпение, возвышение другого.

Петерскирхе. Золотой гимн барокко. И темнота исповедальни.

Голос за решеткой: "Неси свой свет".

Исповедь неверующей. Не о грехах — о боли, стыде, предательстве себя. О пути, который оказался дорогой К фонарикам.

Прощение пришло не свыше. Из акта вынесения тьмы наружу. Из слова "Мужество".

На полях души — две буквы: Стамбул.

Следующая ступень. Не знаю зачем. Знаю — надо.

Доверяю течению. Несу свой свет. Сквозь тьму. К огням на воде.

Она захлопнула блокнот, расплатилась и вышла на улицу. Солнце клонилось к закату, окрашивая венские крыши в теплые тона. Она шла к пансиону за рюкзаком, и шаги ее были легкими, уверенными. Аромат "Waldlichtung" — влажная земля после грозы, корни, кедр, искра грейпфрута — смешивался с венским воздухом. Она несла свой свет. А впереди, за горизонтом, ждал Стамбул. Огромный, загадочный, многослойный. Новый осколок в ее саге. Новая глава на пути к фонарикам.