Рапунцель без башни

Глава 3

Бледно-голубой свет экрана ноутбука был единственным источником света в комнате, выхватывая из полутьмы край стола, папку с документами и распечатанный посадочный талон. Он лежал, не просто как документ, а как приговор без апелляции. «OSL. 21:30». Три часа. Всего три часа. И что потом? Снег Осло смоет следы? Или просто засыплет ту же самую боль, только в другом часовом поясе? Осло. Пункт номер пять в их «Книге Великих Планов». «Потому что там фьорды, Дик! Потому что там Эдвард Мунк кричал в своей тоске! Мы тоже покричим!» — хохотала Даша, разливая дешевое вино по стаканам. Теперь этот город был не мечтой, а бегством. От квартиры, пропитанной эхом смеха, ставшего ядовитым. От стен, которые видели, как они падали со смеху на этом самом полу. От призрака Даши, который теперь везде — в скрипе двери шкафа, в запахе старой краски из прихожей, в самом воздухе.

Чемодан, недорогой, темно-синий, с потертостью на левом углу — след неудачной поездки в прошлом году — стоял у двери ещё вчера. Собранный не просто аккуратно, а с маниакальной точностью солдата перед дезертирством. Каждая вещь — взвешена на незримых весах «взять/оставить». И главный груз — не свитера, не документы. Груз — знание. Диана знала это с ледяной, неоспоримой ясностью, пронзающей любую иллюзию: Даша не позвонит. Не ворвется в последнюю минуту, сбивая с ног, с разноцветными воздушными шарами, перетянутыми ленточками («Как тогда! Как тогда!» — кричал внутренний голос, тут же освистанный разумом), не закричит задорно, задыхаясь: «Сюрприз! Подумала, я тебя отпущу одну? Мы едем покорять фьорды! Вместе!», как сделала это, когда им было по семнадцать, и Диана в панике, с красными от слез глазами, собирала рюкзак, чтобы сбежать от проваленных предварительных экзаменов к тете в скучный, душный пригород. Тогда Даша ворвалась, как ураган спасения, с билетами на поезд до самого моря, купленными на ВСЕ ее сбережения от репетиторства по алгебре. «Экзамены? Фиг с ними! Пересдадим! Жизнь — один раз, Дик! Один чертов раз!» — орала она, обнимая ошарашенную, плачущую от облегчения Диану. Один раз. Одна жизнь. И где та жизнь теперь? Теперь тишина в квартире была не просто пустотой. Она была гулкой могилой для всего, во что они верили. Тишина окончательная.

Диана медленно провела пальцем по билету. Бумага была гладкой, холодной, как могильная плита. «Осло, 21:30». И этот шрифт… Узнаваемый с первого взгляда. Тот же самый, что использовала та дешевая турагентура «Глобус», куда они забежали тогда, полные дерзости и абсурдной веры в безграничность своих возможностей, схватив охапку ярких, пахнущих свежей печатью буклетов. Тот же самый, что был в их распечатанных (и благополучно сгнивших в ящике стола) маршрутах по Европе. Издевка. Круговая порука прошлого, назойливо напоминающая о каждом невыполненном обещании, каждой разбитой вдребезги иллюзии. «Покорим Европу!» Какие наивные идиотки. Она ощущала, как знакомая, едкая горечь поднимается к горлу, кислая и тяжелая. Почему все, к чему прикасалось наше «вместе», превращается в яд? Даже шрифт на билете.

Телефон завибрировал. Негромко, но настойчиво, на стеклянной столешнице, словно настойчивый стук в дверь сознания. Диана взглянула. Имя вспыхнуло на экране, как удар электрошокера по незащищенному сердцу: «Даша». Предательски, вопреки всем доводам разума, всем урокам боли последних недель, сердце рванулось в груди, забилось бешено, срывая ритм дыхания. Зачем? Почему СЕЙЧАС? Когда я уже почти смирилась с тишиной? Когда чемодан стоит у двери? Чтобы снова дернуть за ниточку? Чтобы увидеть, как я дернусь? Она схватила аппарат, сжала его в руке так, что стекло затрещало под давлением пальцев, а корпус впился в ладонь. Будто могла выдавить из этого куска пластика и кремния правду. Настоящую. Не ту фальшивую ноту в голосе, не эти вечные «сложно» и «Лера». Правду о том, когда все пошло под откос. Почему десять лет общего дыхания, смеха, слез, пота и крови (буквально — вспомнился порезанный палец Даши при резке тех дурацких джинсов!) оказались легковеснее проблем какой-то Леры? Что ей на самом деле нужно сейчас? Извинения? Последнее «прости»? Удовлетворение, что Диана действительно уезжает, освобождая место для новой, менее сложной, менее «дырявой» дружбы? Или… или этот чертовый шанс, о котором кричит каждая клетка, вопреки всему?

Она приняла вызов. Поднесла трубку к уху. Тишина на линии натянулась, как струна перед разрывом. Каждая секунда — пытка.

— Привет, — голос Даши прозвучал в наушнике. Натянуто-бодрый. Искусственный, как пластиковая улыбка официантки в пустом кафе в три часа дня. Фальшивый до зубной боли. — Слушай, насчёт сегодня… Я знаю, ты улетаешь. Только что вспомнила… Хотела…

Диана перевела взгляд на зашторенное окно. Сквозь узкую щель между тяжелыми, пыльными шторами маячили яркие, холодные огни взлетной полосы и угрюмый силуэт терминала аэропорта. Где-то там ждал ее самолет в новую жизнь. Или просто в другое, более холодное одиночество. Хотела. Вспомнила. Только что. Слова-пустышки. Ты думаешь, я не слышу эту фальшь? Ты думаешь, я забыла, как звучит твой настоящий голос? Голос, который орал «Панки хой!» на крыше, который шептал «Держись» у больничной койки, который плакал в трубку, когда умер ее кот? Ты думаешь, я не слышу этот натянутый, дежурный тон? Как будто говоришь с коллегой, которому забыла отправить отчет?

— Забей, — перебила она резко. Голос звучал не просто ровно. Он звучал металлически. Ледяным лезвием, отточенным неделями молчания и боли. Ни тени дрожи. Только абсолютный холод. — Я всё поняла ещё неделю назад. Твои «как-нибудь» и «кофе» — это не планы. Это код. Код для «никогда». Для «отстань». Для «ты мне больше не интересна». Я не идиотка, Даш. Я научилась читать между строк. Особенно когда строки такие жирные, как твое молчание.

Пауза. На другом конце слышалось прерывистое, сдавленное дыхание. Потом — слабый, приглушенный, но узнаваемый женский смешок на заднем плане. Лера. Кислота выжгла горло. Она там. С ней. Смеется. Пока ты звонишь мне, чтобы отбыть повинность, она смеется у тебя за спиной. Над чем? Над твоей глупой, навязчивой подругой, которая не понимает, что ее списали?

— Не надо так, — вздохнула Даша, и в ее голосе вдруг прорвалась знакомая усталость, та самая, что была у витрины с шоколадками. Но теперь она казалась не искренней болью разрыва, а раздражением. Раздражением от необходимости объясняться, от этого неудобного звонка, от Дианы, которая не хочет тихо и удобно исчезнуть. — Просто сейчас всё сложно. Очень. Не представляешь… Лера… У нее действительно были серьезные проблемы, и работа горит, я на нервах, еле держусь…

— Устрой ей день рождения, — Диана резко рассмеялась. Звук был коротким, сухим, как выстрел. Как треск ломающейся кости. В нем не было ни капли веселья, только голая, обнаженная язвительность. — Всю душу, Даш, вложи. Шарики, торт в виде Эйфелевой башни, фейерверк, если хочешь. Ты же мастер по спасению. Находишь их, этих потерянных девочек, даришь им свое «понимание с полуслова», свою энергию, свои шутки… впитываешь их драму, как губка… а потом… Потом, когда они перестают быть интересной загадкой, когда их драма становится обыденностью, когда они начинают требовать чего-то взамен… ты находишь новых. Новых потеряшек. Удачи. Им она тебе явно нужнее.

Пауза. Глубокая. Звенящая. Диана представила лицо Даши — бледное, губы, сжатые в тонкую белую ниточку, глаза, полные либо гнева («Как она смеет?!»), либо… стыда? Стыдно? Тебе стыдно? Или просто злишься, что я назвала вещи своими именами? Что сорвала с твоего спасательства красивую обертку? Неважно. Потом в трубке — короткие, отрывистые, безжалостные гудки. Разъединено. Окончательно. Больше не о чем говорить. Больше нечего ждать.

Она стояла секунду, держа мертвый телефон у уха, слушая эти гудки, как погребальный звон. Потом, с резким, почти яростным движением, швырнула его на диван. Аппарат глухо стукнулся о мягкую, потертую обивку, подпрыгнул и замер рядом со свёртком в грубой крафтовой бумаге. Она узнала его мгновенно. Сердце сжалось еще болезненнее. Открытка. Та самая, дурацкая, с самодельным бантом из ленточек, которую Даша вручила ей ровно год назад на день рождения, под хохот их тогда еще общей компании. Диана развернула ее тогда, краснея от внимания, чувствуя тепло дружбы. На лицевой стороне — они обе на пражском рынке, в тех самых смешных, нелепых соломенных шляпах с перьями, купленных за бесценок. У обеих — лица, сияющие от счастья и дурачества. А внутри — размашистый, энергичный Дашин почерк: «Дорогая Дик! До ста лет вместе! ❤️ И никуда ты от меня не денешься!» И ниже — нарисованная смешная рожица в очках и с торчащими в разные стороны косичками — карикатура на саму Дашу. Тогда это вызвало умиление, слезы смеха и еще один тост «за вечность». Теперь рожица смотрела на нее из полумрака дивана, ее нарисованная улыбка казалась кривой, вымученной гримасой. «До ста лет…» — эхом, издевательски, отозвалось в опустошенной голове. Вечность длиной в год. Она накрыла открытку ладонью, словно могла стереть этот образ, это обещание, эту боль. Но бумага жгла кожу.

Время сжималось, как удавка. Диана подошла к чемодану, к этому синему символу бегства, стоящему у двери. Присела на корточки, ощущая жесткий ворс ковра под коленями — ковра, на котором они валялись, смотря сериалы. Потянула молнию. Замок расстегнулся с громким, резким, почти вульгарным звуком «ррррраз!», нарушая гнетущую тишину. Внутри, аккуратно сложенное, лежало то самое: не вещи, а осколки погибшей планеты «Дружба».

Потрепанный блокнот в кожаном переплете — «Книга Великих Планов». Артефакт умерших надежд. Открыть его сейчас — все равно что ковырять ножом в незажившей ране. Но выбросить? Рука не поднимется. Это же часть меня. Часть нас. Как ампутированная конечность, которую все еще чувствуешь.

Пара старых свитеров — один серый, мешковатый (ее), второй — цвета бургунди, с вытянутыми манжетами (Дашин). Они часто менялись, когда одной было холодно на их ночных вылазках. «Держи, ты же мерзлячка!» — «Сам мерзляк!». Теперь они лежали вместе, скрученные, как саван для чего-то теплого и живого, что умерло.

Ножницы — большие, с тупыми концами, но острые лезвия. Те самые, которыми они когда-то резали старые джинсы для их «бизнеса», превращая поношенное в «дизайнерский винтаж». На металле у рукоятки все еще виднелись микроскопические, въевшиеся брызги той самой синей краски из гаража. Краски «на века».

И на самом дне, заваленная вещами, маячила небольшая коробка конфет «Мишка на севере» в помятой, но узнаваемой синей упаковке. Даша привезла их год назад после поездки к бабушке в Архангельск. «Держи, северный талисман! — улыбнулась она тогда, ее щеки розовые от мороза. — На удачу. Особенно если вдруг решишься на что-то безумное. Вроде переезда в Норвегию!» Тогда это было просто шуткой, теплой и смешной. Теперь коробка лежала на дне чемодана, как злая, циничная насмешка судьбы. Удачи? Для чего? Для кого? Чтобы найти новых людей, которым я тоже стану неинтересна? Чтобы строить новые замки на песке прежних разочарований?

Диана взяла коробку в руки. Шуршащая целлофановая обертка, знакомый, немного наивный силуэт медведя с удочкой. Она не открывала ее. Просто держала. Холодную. Безжизненную.

— Удачи тебе, — пробормотала она тихо, почти беззвучно, глядя на коробку. Слова были адресованы не конфетам, и даже не Даше, чей образ снова всплыл — смеющаяся, с розовыми щеками. Они были адресованы себе. Или миру. Или этой абсурдной идее «удачи». — Найди новых потерянных девочек. Или пусть они найдут тебя. Найди тех, кто не будет напоминать тебе о десяти годах твоей жизни, ставших неудобным грузом. — Она захлопнула чемодан с решительным, финальным щелчком замка. Звук поставил жирную, подчеркнутую точку. Конец. Финита ля комедия.

В дверь постучали. Три четких, негромких, деловых удара. Сердце Дианы ёкнуло — бессмысленный, абсурдный спазм надежды, который она ненавидела в себе больше всего. Может…? Неужели…? Картинка вспыхнула ярко, болезненно: Даша за дверью, запыхавшаяся, с помятыми шарами, с глазами полными слез и «Прости! Я идиотка! Не уезжай!». ИДИОТКА! — тут же прошипел разум. Только что был звонок! Только что она была с Лерой! Только что ты сама все поняла! Какой сюрприз?! Какие шары?! Ты окончательно спятила? Она встряхнула головой, словно стряхивая наваждение, и открыла дверь, уже зная, кого увидит.

На пороге стоял курьер — молодой парень в синей униформе с логотипом службы доставки, державший огромный, шикарный, слишком яркий букет алых, почти кровавых роз. За его спиной маячил безликий лифт. Никакой Даши. Никаких шаров. Никакого спасения. Только чужие розы и чужой парень.

— От Артема, — парень протянул букет и электронную накладную на планшете. — С днем… отъезда? — он неуверенно улыбнулся, пытаясь быть вежливым.

Диана машинально подписала планшет, взяла тяжелый, пышный букет. Аромат роз, густой, сладкий, удушающе-навязчивый, ударил в нос, вызывая легкое головокружение. Духи старухи на похоронах юности. Она нашла маленькую, изящную карточку, вложенную среди стеблей. Открыла. Четкий, уверенный мужской почерк: «Диана. Пусть Осло станет твоим новым началом. Холодно, но чисто. Давай попробуем? Начнем с чистого листа. Артем.»

«С чистого листа». Эти слова прозвучали в ее голове не просто с иронией. Они прозвучали с горьким, раскатистым хохотом. Чистый лист? Она посмотрела на чемодан у ног. Внутри — блокнот с несбывшимися планами, написанными их кровью (метафорически, конечно, если не считать того пореза). Свитер подруги, пахнущий ее духами и дымом их первых сигарет. Ножницы с краской «на века». «Мишка на удачу», привезенный из города, где холоднее, чем в Осло. На диване — открытка с обещанием «до ста лет». На холодильнике — фото «Навсегда», притягивающее взгляд, как магнит. Какой чистый лист? Весь ее багаж, вся ее суть была исписана вдоль и поперек чернилами прошлого, глубоко въевшимися в самую ткань ее души, в ДНК ее воспоминаний. Стереть это — все равно что стереть себя.

Диана взвесила букет в руке. Роскошный. Дорогой. Безвкусно-показной в своей пышности. Совершенно чужой. Символ чего-то легкого, нового, необременительного романа, который предлагал Артем. Красивый жест человека, который видел ее пару раз и решил, что «чистый лист» — это то, что ей нужно. Но она чувствовала только его невыносимую тяжесть. Тяжесть чужих ожиданий, которые она не могла и не хотела оправдать. Тяжесть самой попытки стереть то, что не стирается. Начать с чистого листа — значит предать все, что было. Предать себя. Предать Дашу, какой бы та ни была сейчас. Предать те десять лет, которые были НАСТОЯЩИМИ, пока не кончились.

Она аккуратно поставила его на пол, у самого края мусорного ведра. Резкий, почти сюрреалистический контраст роскоши, жизни (розы!) и утилитарности, конца (мусор). Парень-курьер смущенно переступил с ноги на ногу, его улыбка замерла.

— Передайте Артему, — сказала Диана спокойно, глядя ему прямо в глаза. Голос был ровным, но в нем звучала сталь. — что спасибо за жест. Это… мило. Но, — ее взгляд скользнул к чемодану, этому синему ковчегу ее прошлого, — даже если мы начнем с чистого листа… — Она сделала паузу, давая словам вес. — Чернила останутся те же. Прошлое не стирается ластиком, Артем. Оно не смывается ослофьордами. Оно въелось. Оно — часть текста. Можно пытаться писать поверх. Но старые буквы будут проступать. Они всегда будут проступать. Или… или бумага просто порвется.

Курьер кивнул, не совсем понимая глубину, но уловив окончательность и печаль в ее тоне. Он ушел. Диана закрыла дверь. Осталась одна. С запахом чужих, удушающих роз у мусорного ведра. С чемоданом, полным призраков. И с тяжелым знанием в груди.

На улице было тепло — непривычно, почти по-весеннему тепло для этого времени года. Предвкушение жизни, которой Диана не увидит в холодном Осло. Она открыла шкаф, достала плотный твидовый пиджак цвета хаки. Который она купила два года назад, при совместном шоппинге с Дашей. «Тебе идет! — восхищалась Даша, поправляя воротник. — Смотрится серьезно, но с изюминкой. Как раз для твоей новой работы! Настоящий взрослый look!» Диана надела его сейчас, ощущая знакомую, немного колючую фактуру ткани под пальцами. Он пах… пылью шкафа и чем-то неуловимо старым, ушедшим. Панцирь. Купленный вместе. Надеванный в первые дни новой работы, когда так нужна была уверенность. Теперь — последний доспех. Последняя связь. Она застегнула пуговицы. Защита.

Она выкатила чемодан в коридор. Колесики застучали по паркету — ритм отступления. На прощание оглядела квартиру. Взгляд, как магнит, притянуло к холодильнику. На его белой, чуть поцарапанной поверхности, всё ещё магнитилась та самая плотная квадратная фотография в простой деревянной рамке. Они с Дашей на крыше старого дома в центре города, в золотых лучах заходящего солнца. Ветер треплет их волосы. Даша обнимает ее за плечи, щека к щеке, обе — сияют такими искренними, беззаботными улыбками, что сейчас от них больно смотреть. Подпись снизу, выведенная жирным перманентным маркером: «Навсегда! И точка!» Рядом — два сердечка, ее и Дашино. И точка. Какая ирония.

Диана подошла к холодильнику. Не стала срывать фото. Не порвала его в клочья, хотя рука дрогнула. Просто коснулась пальцем холодного стекла прямо над своими улыбающимися губами на снимке. Какие же мы были счастливые идиотки. Потом провела пальцем по слову «Навсегда». Буквы были выпуклыми под подушечкой пальца.

— Враньё, — выдохнула она тихо, почти беззвучно. Слово повисло в пустом, мертвом воздухе квартиры. Не гневно. Не истерично. Констатация. «Навсегда» было самой красивой, самой жестокой ложью из всех.

Она повернулась, крепко взяла ручку чемодана. Пальцем щелкнула выключатель. Свет погас, погрузив комнату, сияющую фотографию, алые розы у мусорного ведра, всю ее прошлую жизнь, все смехи, слезы, планы и «навсегда» в густую, беспросветную, окончательную тьму. За дверью ждал таксист, дорога, аэропорт, рейс, Осло. И неясное будущее, которое казалось не чистым листом, а старой, исписанной страницей, на которой кто-то небрежно вывел: «Глава 2. Одиночество». Чернила, конечно, были теми же самыми. Она вышла, не оглядываясь, и тихо, но твердо закрыла дверь за собой. Замок щелкнул. Точка.