Рапунцель без башни

Глава 7

Утро в Осло ворвалось в окно не солнечным лучом, а серой, влажной дымкой. Диана проснулась с привычным ощущением пустоты в груди, но на этот раз её пронзил острый, почти физический спазм надежды. Она замерла, не открывая глаз. Может…? Мысль пронеслась яркой, болезненной молнией. Может, Даша одумалась? Может, Артём, получив её слова про чернила, наконец понял? Может, на телефоне…?

Она резко перевернулась, протянула руку к тумбочке. Экран вспыхнул холодным светом. Никаких новых сообщений. Никаких пропущенных вызовов. Только время, погода и уведомление от банка о списании за отель. Надежда лопнула, как мыльный пузырь, оставив после себя горький, едкий осадок стыда за собственную наивность и знакомую, тошнотворную пустоту. Идиотка, — прошипел внутренний голос, холодный и безжалостный. — Ты сама все видела. Слышала. Чемодан собран не для возврата. Он собран для бегства. От них. От себя прошлой.

Стыд сменился гневом — на себя, на них, на весь мир. Ей нужно было движение. Воздух. Что-то, что выбьет эту липкую паутину ожидания и разочарования. Она вспомнила брошюру из пекарни. Фрогнер-парк (Frognerparken). Статуи Вигеланна. «Грандиозный и странный… как сама жизнь», — гласила подпись к фото. Странное — это то, что ей сейчас было нужно. Что-то, выбивающееся из привычной колеи боли.

Дорога до парка прошла в тумане. Она шла автоматически, не замечая строгих фасадов, не слыша чужой речи вокруг. В голове крутились обрывки вчерашних мыслей: камни Акерсхуса, вода, вопросы Ибсена. Но сегодня это не давало опоры. Сегодня было только жгучее напоминание о нем.

И парк стал этим напоминанием. Не абстрактным, а конкретным, воплощенным в бронзе и граните. Статуи. Они встретили её на входе — фигуры людей, замерших в вечном, часто мучительном усилии. Мужчины и женщины, дети и старики, сплетенные в борьбе, объятиях, отчаянии или экстазе. Мощь, первобытность, обнаженная правда человеческих отношений — всё то, что когда-то восхищало её в описаниях. Но сегодня…

Сегодня она видела в них его. Артёма.

Вот «Сердитый малыш» (Sinnataggen) — тот самый упрямый, насупленный лоб, капризно сжатые губы, когда она пыталась говорить о Париже, о выставках, о «стеклянных коробках», в которых он задыхался. «И что тут смотреть? Камень и вода!» — эхом отозвалось в памяти.

Вот группа фигур, «Колесо Жизни» — люди, взбирающиеся друг на друга, цепляющиеся, падающие. Как они пытались взобраться к общему будущему? И как рухнули, потому что он отказался тянуть свою ношу дальше своего мира? «Я не смогу догнать. Даже бежать изо всех сил».

А вот центральный «Монолит» — гигантский столб, высеченный из единой глыбы, сотни фигур, стремящихся вверх, к свету, сплетенных в едином, мучительном порыве. И каждая фигура — это боль. Боль непонимания. Боль разрыва. Боль, которую он нанес ей, оттолкнув, решив, что её путь слишком высок и сложен для него. «Ты перерастешь эту… нас… через месяц после отъезда». Разве не так же они выглядели в его глазах в последние месяцы? Как существа с другой планеты, тянущиеся к непонятным ему высотам, в то время как он хотел остаться внизу, в знакомой грязи и простоте?

Она бродила среди этих бронзовых и гранитных призраков своих отношений, и каждая статуя была ударом по незажившей ране. Парк, который должен был отвлечь, стал гигантским, безмолвным памятником её разбитому сердцу. Красота и мощь Вигеланна обернулись жестокой правдой о том, что любовь может быть такой же каменной, тяжелой и безжалостной, как эти изваяния. И так же вечно застывшей в боли.

Она почти бежала к выходу, задыхаясь, когда взгляд упал на карту в брошюре. Рядом с Фрогнер-парком был обозначен другой пункт: Вестре Гравлунд (Vestre Gravlund). Западное кладбище. И в памяти всплыло имя, почти забытое в водовороте последних событий: Тетя Марта.

Сестра отца, которая жила в Осло много лет назад. Которая приезжала к ним, когда Диана была подростком, привозила странные норвежские сладости и говорила с удивительным, певучим акцентом. Которая смотрела на её детские рисунки не снисходительно, а с искренним интересом: «У тебя дар, Дианка. Видишь тоньше других. Не дай ему зарыться в землю». Которая умерла пять лет назад, оставив скромное наследство, часть которого и позволила Диане сорваться в это бегство. Она похоронена здесь. На Вестре Гравлунд.

Решение пришло мгновенно. Кладбище? Сейчас? Когда внутри все разрывается на части? Мысль показалась абсурдной, почти кощунственной. Солнечный свет, пусть и затянутый дымкой, статуи, пусть и напоминающие о боли — это был мир живых. А кладбище… Это было место окончательных точек. Где все «навечно» обретало свой буквальный, каменный смысл. Она не ехала сюда к тете Марте. Тетя Марта была теплым, но далеким воспоминанием, пятнышком света в детстве, затерянным в тени более ярких, а потом и более трагических событий последних лет. Приезд в Осло был бегством от, а не паломничеством к.

Но ноги уже поворачивали от зловещего великолепия Вигеланна к выходу, а взгляд снова и снова цеплялся за эти три слова на карте: Вестре Гравлунд. Западное кладбище. И имя всплывало, как щепка в бурном потоке: Тетя Марта. Не просто имя. Всплывал запах — странный, сладковато-пряный, от тех конфет в синей фольге, что она привозила. «Девочка моя, попробуй, это «шакольад»!» — звучал в памяти ее голос, певучий, с мягким, непривычным акцентом, превращавшим обычные слова в нечто музыкальное. Всплывали руки — не гладкие и ухоженные, как у маминых подруг, а с коротко остриженными ногтями, с мелкими шрамами и пятнышками краски, которые она не особо скрывала. Руки, которые брали ее, пятнадцатилетнюю, каляки-маляки — небрежные наброски цветов на краешке тетради по физике — и рассматривали с такой сосредоточенностью, будто это был шедевр в Лувре. «Дианка, ты видишь иначе. Тоньше. Вот этот изгиб стебля… он живой. У тебя дар, солнышко. Не дай ему зарыться в землю под формулами и… как это… рутиной?»

Дар. Слово обожгло сейчас, как укор. Что она сделала с этим «даром»? Зарыла. Подавила бухгалтерскими отчетами, страхом не соответствовать, потом — бесконечными попытками угодить Артёму, вписаться в его мир сапог и навоза, потом — попытками удержать Дашу, стать для нее достаточно интересной, достаточно «понятной», достаточно… не знаю чем. И что в итоге? Дар зарыт по самую макушку. А она сама стоит на кладбище в чужом городе, разбитая вдребезги, и думает о том, чтобы поговорить с куском гранита. Безумие. Совершенное, беспросветное безумие.

Но боль, та самая, что гнала ее из парка, что сжимала горло у витрины с шоколадками, что заставляла вздрагивать от каждого звука телефона, эта боль искала выхода. Как пар из перегретого котла. Кричать на улице? Рыдать в подушку в номере? Она уже пробовала. Помогло ненадолго. А тут… тут была Марта. Не просто камень. Символ. Символ единственной безусловной веры в нее. Да, давно. Да, искренне и, возможно, немного наивно. Но Марта не требовала от нее быть другой. Не сравнивала. Не говорила, что ее путь слишком высок или слишком скучен. Она просто видела ее. Диану. И верила, что в ней есть что-то особенное.

С кем еще поговорить? — пронеслось с горькой иронией. С Артёмом, который уже пашет свое поле свёклы и, наверное, даже не вспомнил мое имя? С Дашей, которая сейчас чокается коктейлями с Лерой и кричит «Панки хой!»? С коллегами из московского офиса, которые вежливо спросят «Как Осло?» и тут же забудут? В этом чужом, холодном городе тетя Марта, мертвая пять лет, была самым близким существом. Потому что она когда-то знала ее. Настоящую. До всех этих сломов и потерь.

Ладно. Решено. — Мысль прозвучала не как озарение, а как капитуляция перед необходимостью. Пойду. Просто постою. Посмотрю на камень. Скажу: «Здравствуй, тетя Марта. Это я, Диана». И все. Может, хоть это даст какую-то… точку опоры. Хотя бы на минуту.

Она купила у старушки у входа скромный букетик белых хризантем — не зная местных обычаев, но чувствуя, что нельзя идти с пустыми руками. Дорога по аллеям кладбища была медитативной. Тишина здесь была иной — не давящей, как в квартире после ухода Даши, а глубокой, почти святой. Воздух, пахнущий влажной землей, хвоей и осенней прелью, казалось, вытягивал из нее токсины отчаяния. Широкие аллеи, старые, мощные деревья, ухоженные могилы под плитами темного гранита или с простыми, строгими крестами — все дышало покоем и принятием. Здесь не судят, — промелькнуло. Здесь просто… помнят.

Найти участок помог план у входа и смутные воспоминания отца, наспех рассказанные перед отъездом. «Ряд 14, участок 22. Камень с надписью на норвежском». И вот она перед ним. Скромный серый гранитный монолит, гладкий, без излишеств. Ни цветов, ни венков — только время и погода оставили легкие следы на поверхности. Надпись четкая, лаконичная: «Марта Ивансен. 1950–2019. Kjærlighet og minne vil alltid leve.» Любовь и память будут жить вечно.

Диана остановилась, букет в руке вдруг показался нелепым, вычурным на фоне этой простоты. Что я делаю? — завопила внутри рациональная часть. Она не здесь! Это всего лишь камень! Ты разговариваешь с породой, выветренной временем! Стыд и ощущение глупости обожгли щеки. Она хотела было повернуться и уйти, но ноги не слушались. Они словно вросли в эту сырую землю Вестре Гравлунд.

Марта, — позвала она мысленно, отчаянно пытаясь пробиться сквозь барьер смерти, времени и собственного скепсиса к той теплой, чудаковатой женщине с краской под ногтями. Марта, ты ведь всегда была немного не от мира сего. Ты верила в красоту в каракулях. Может, поверишь и в это? В то, что мне просто… невыносимо молчать?

И она опустила букет к подножию камня. Белые хризантемы легким пятном выделились на фоне темной земли. Жест был сделан. Точка невозврата пройдена.

«Здравствуй, тетя Марта…» — голос сорвался на первом же слове, звучал хрипло, неуверенно, чужим. Она сглотнула ком, огромный и колючий, вставший в горле. «Это я… Диана. Племянница твоего брата Михаила… из Москвы». Как глупо звучит. "Из Москвы". Как будто я турист, зашедший на экскурсию. Она замолчала, прислушиваясь к тишине. Отвечал только шелест листьев где-то высоко над головой и далекий крик чайки. Глубина этой тишины была ошеломляющей. Она ждала чего? Голоса? Знака? Безумие нарастало.

Но слова, сдерживаемые неделями, месяцами, годами невысказанной боли и сомнений, вдруг хлынули наружу, прорвав плотину скепсиса и стыда. Уже не шепотом, а громко, отчетливо, обращаясь не к камню, а к ней, к той Марте, что жила в ее памяти:

«Я здесь, тетя Марта. В Осло. Совсем одна. Ты вряд ли ожидала меня увидеть… ну, здесь. У тебя под ногами, так сказать». Нет, не так! — поправила себя мысленно. Без глупых шуток. Правда. Только правда. Она сделала глубокий вдох, вбирая запах хвои и влажной земли, словно ища в нем силы.

«Всё развалилось, тетя Марта. Всё. Во что я верила как в гранит. Как вот в этот твой камень». Она ткнула пальцем в холодную поверхность надгробия. «Любимый человек… Артём. Он… он сказал, что я как метро. Всегда куда-то еду. Вперед. К небоскребам, выставкам, этим моим… парижским балконам». Голос задрожал, но она продолжала, выговаривая каждое слово, выплевывая яд. «А он… он хочет остаться на своей станции. Топтать сапогами грязь, чинить заборы, нюхать навоз. И он ушёл. Просто сказал: «Я не твой». Бросил. Как ненужную ветошь. И знаешь, что самое поганое?» Она наклонилась ближе к камню, словно доверяя страшную тайну. «Он ушёл накануне. Накануне того, как меня… как меня бросила Даша. Моя… моя лучшая подруга. Сестра, которую я себе выбрала. Десять лет, тетя Марта! Десять лет смеха, слез, дурацких планов, первых сигарет, ночных разговоров под гитару! Она сказала…» Диана зажмурилась, пытаясь вытеснить тот холодный, отстраненный взгляд у витрины с шоколадками. «Она сказала, что мы как старые джинсы. Что ткань сгнила. Что латаешь одну дыру — рвется другая. Что проще выбросить. Выбросить! И она… она нашла себе новую. Понимающую с полуслова. Какую-то Леру с пирсингом в брови». Слёзы хлынули потоком, горячие, обжигающие, смешиваясь с дождливой норвежской сыростью на лице. Она не пыталась их остановить. «Меня выбросили, тетя Марта. Как мусор. Сразу двое. Самых близких. За пару дней. И я… я не выдержала. Я сломалась. Я просто… сбежала. Сюда. Потому что больше некуда было бежать! Потому что здесь ты. И потому что…» Голос сорвался в шепот, полный стыда и отчаяния: «…потому что ты одна верила в меня. По-настоящему. Не как в удобную подругу или спутницу для деревенских посиделок. А в меня. Говорила про мой дар… про то, что я вижу иначе…»

Она опустилась на колени на холодную, влажную землю перед камнем, не чувствуя ни грязи, ни холода сквозь ткань джинс. Её пальцы вцепились в края собственного пальто, белые костяшки выступили наружу. Усталость навалилась неподъемной плитой.

«Я так устала, тетя Марта, — прошептала она, и слова текли, как кровь из открытой раны. — Устала от этой вечной, грызущей боли. От пустоты, которая звенит в ушах громче любого шума. От чувства, что я — ошибка. Что я недостаточно хороша, недостаточно проста, недостаточно интересна, недостаточно… не знаю что! Устала везти этот проклятый чемодан прошлого!» Она мотнула головой в сторону небольшой дорожной сумки, стоявшей рядом. «Там альбомы с улыбками, которых больше нет. Где же ножницы? Осознание пришло внезапно: они выпали из чемодана во время столкновения. Но это не важно. Они останутся в прошлом. Свитер Даши, который все еще пахнет ее духами и нашим старым гаражом. И этот… этот блокнот! Наша с Дашей «Книга Великих Планов». Помнишь, я писала тебе о ней, когда тебе присылала тот дурацкий рисунок фьорда? Мы столько всего хотели! Увидеть плавающие фонарики в Тайланде, загадать самое важное желание! Съесть настоящий круассан у самой Сены, найти то кафе в Праге, где Ремарк писал «Триумфальную арку»! Забраться на гору на рассвете и спеть нашу дурацкую песню!» Она всхлипнула, горечь подступила к горлу. «Теперь это всё — пыль. Наивные, детские глупости. Позорная иллюзия, что что-то может быть «навечно». Как твоя надпись здесь…»

Она подняла голову, смотря сквозь пелену слез на высеченное имя. Ветер высушивал мокрые дорожки на ее щеках, оставляя ощущение стянутости, но и странной чистоты. Вдруг, сквозь боль, пробилось воспоминание: тетя Марта, сидя на краешке дивана в их московской гостиной, вертит в руках ее, Дианину, кривую глиняную кружку, вылепленную на школьных уроках. «Форма… неидеальна, — говорит Марта, ее глаза щурятся не в осуждении, а с интересом. — Но движение здесь есть, Дианка. Жизнь. Ты чувствуешь глину. Это ценно. Не останавливайся».

Не останавливайся.

Слова эхом отозвались в тишине кладбища, громче ветра и чаек. Диана прижала ладонь к холодному, шершавому граниту надгробия. Не для опоры. Для связи. С той Мартой, что верила.

«Но я больше не хочу бежать от, тетя Марта, — сказала она, и голос ее, хоть и тихий, звучал уже тверже. — Я устала быть тенью. Устала тащить за собой этот гроб с призраками вместо багажа. Ты верила, что я могу… что-то создавать. Видеть то, что другие не замечают. Чувствовать этот мир — его красоту, его боль, его историю — острее других. Этот твой «дар»…» Она усмехнулась горько. «Он сейчас чувствуется только как открытый нерв. Все болит. Но…»

Она сделала паузу, собирая мысли, как рассыпанные бусы. Но что, если…? Мысль робкая, как первый луч после долгой ночи. Что если использовать этот проклятый дар не для того, чтобы бесконечно ковыряться в своей ране? Что если попробовать… направить его наружу? На этот мир? На Осло? На то, что еще может быть? Ты же говорила: «Не дай зарыться». Может… может пора откопать? Хотя бы попробовать.

«…Но может, пора начать? — выдохнула она, и в словах впервые за долгое время прозвучала не надежда, а решимость. Железная, хрупкая, но настоящая. — Не для них. Для себя. Использовать этот… этот острый нож восприятия, чтобы чувствовать мир, а не только свою разбитость. Превратить боль в… в внимание? Не знаю. Но попробовать».

Она провела рукой по имени на камне. Гранит был холодным, но под пальцами словно ощущалось слабое, далекое эхо тепла — того тепла, с которым Марта смотрела на ее неуклюжие творения. Тепла безусловного принятия.

«Я решила, тетя Марта. Решила попробовать. Начать с малого. С одного… всего одного пункта из той дурацкой «Книги». Самого простого. Доступного прямо здесь. Не Париж, не Тайланд. Что-то… отсюда. Из Осло». Она огляделась, будто ища вдохновения в строгих линиях кладбищенских аллей, в сером небе. «Найти то самое уютное кафе, не туристическое, а настоящее? Забраться на холм Эйкеберг (Ekeberg) и встретить закат над фьордом, как мы мечтали встретить рассвет на горе? Или… или просто научиться печь настоящий норвежский «канельболле», чтобы он был не хуже, чем в той пекарне у вокзала? Неважно!» Она почти крикнула последнее слово, и эхо легким шепотом отозвалось от ближайших камней. «Важно — сделать. Воплотить хоть одну строчку из тех планов. Не для Даши. Не для памяти о ней. Не для того, чтобы доказать Артёму, что я могу без него. Для себя. Чтобы доказать себе, что я еще жива. Что я могу хотеть чего-то, кроме избавления от боли. Что моя сага… она не закончилась на главе про предательство. Что будет следующая страница. Пусть пока пустая. Но моя.»

Она замолчала, прислушиваясь. Кладбище ответило все той же тишиной, но теперь это была не пугающая пустота, а спокойное, безмолвное пространство для ее слов, для ее решения. Шелест ветра в кронах вековых сосен звучал как одобрительный шепот: Пробуй. Начинай. Далекий крик чайки — как ободрение: Лети.

Диана медленно поднялась, отряхнула колени. Боль никуда не делась. Она была огромным, холодным камнем в груди. Пустота все еще зияла, как провал. Но поверх этого, как первый, робкий росток, пробивающий асфальт после зимы, пробивалось что-то новое. Не радость. Не оптимизм. Воля. Хрупкая, выстраданная, но непреклонная. Воля к жизни. К своей жизни.

«Я попробую, тетя Марта, — сказала она в последний раз, глядя прямо на высеченное имя, словно видя за ним добрые, чуть насмешливые глаза. — Спасибо. Спасибо, что выслушала. И… и что верила. Тогда. И что, кажется, веришь сейчас. Здесь. В этой тишине».

Она развернулась и пошла по аллее обратно, к воротам кладбища. Шаги были тверже, спина прямее, чем утром, когда она бежала от статуй. В кармане пальто лежал блокнот — «Книга Великих Планов». Теперь это был не саркофаг иллюзий, не гиря на ноге. Это был вызов, брошенный ей самой себе. И она, Диана, только что приняла его. Один пункт за раз. Начиная с Осло. Начиная сегодня. Для себя. Потому что другой жизни у нее не было. И потому что тетя Марта, где бы она ни была, наверное, улыбалась своей чудаковатой улыбкой и говорила: «Ну вот, Дианка. Наконец-то ты это увидела».

Она развернулась и пошла по аллее обратно, к воротам кладбища. Спина была прямее, чем утром. В кармане пальто лежал блокнот — «Книга Великих Планов». Теперь это был не саркофаг, не обуза. Это был вызов. И она собиралась его принять. Один пункт за раз. Начиная с Осло. Начиная сегодня. Для себя.