Рапунцель без башни

Глава 20

После огненного неба Чиангмая, где тысячи душ устремились в золотую высь, Осло встретил Диану хрустальным холодом и тишиной, звонкой, как удар льдинки о стекло. Самолетный гул сменился абсолютной, почти звенящей чистотой звука. Воздух, острый, чистый, пахнущий сосновой смолой, соленым дыханием фьорда и сладковатым дымком каминов, обрушился на нее, как глоток ледяной воды после удушливой тропической влаги. Она стояла на трапе, вдыхая полной грудью, ощущая, как этот северный воздух проникает в самые закоулки ее легких, вымывая остатки пыли Дели и копоть Чиангмая. Город внизу сиял под низким, бледным ноябрьским солнцем — элегантный, упорядоченный, сдержанный в своей суровой северной красоте. Каждая линия, каждый фасад, каждый заснеженный сквер казался выверенным до миллиметра. Контраст с бурлящей, хаотичной жизнью Азии был разительным, почти шокирующим. Но именно эта ясность, эта прохладная дистанция, эта предсказуемость были сейчас нужны ее душе как воздух. Это был антидот, очищающий фильтр после калейдоскопа впечатлений и внутренних бурь.

Такси мчалось по безупречно чистым улицам. Диана смотрела в окно, наблюдая, как мелькают строгие здания, украшенные гирляндами огней (уже готовились к Рождеству), и люди в практичной, теплой одежде, чьи лица были спокойны, даже слегка отстраненны. Тишина внутри машины была комфортной. Шофер лишь раз спросил на ломаном английском, удобно ли ей. Она кивнула, погруженная в созерцание. После многомесячного калейдоскопа чувств и событий эта норвежская сдержанность была бальзамом.

Тетя Ирина жила в районе Фрогнер, в уютной кирпичной пятиэтажке с видом на знаменитый Фрогнер-парк, где даже голые, скованные первым льдом деревья зимой казались исполненными скульптурной грации, словно экспонаты гигантской ледовой галереи. Диана поднялась на лифте, сердце неожиданно забилось чаще. Последний раз она видела тетю… до всего. До смерти Марты. До бегства. До исцеления.

Дверь открылась почти сразу. Ирина Петровна, высокая, прямая, с короткой седой стрижкой и пронзительными серыми глазами, стояла на пороге. На мгновение в ее взгляде мелькнуло что-то неуловимое — тревога? Оценка? — но тут же растворилось в теплой, хоть и сдержанной улыбке.

"Дианушка!" — вырвалось у нее, и она широко раскрыла объятия.

Объятия были крепкими, пахнущими шерстью свитера и чем-то домашним, уютным. Диана прижалась к родному плечу, ощущая знакомую костлявость тетиной фигуры и неожиданную силу ее рук. В прихожей пахло свежей выпечкой и хвоей — маленькая искусственная елочка уже стояла в углу.

"Заходи, заходи, с дороги! Сейчас чайку. Я как раз krumkake пеку," — засуетилась тетя, помогая снять пальто. Ее движения были точными, экономичными — сказывалась профессия врача.

Квартира была именно такой, как Диана помнила: светлая, просторная, с большими окнами на парк, заполненная книгами, качественной деревянной мебелью и странными норвежскими сувенирами — троллями, резными деревянными лошадками. На стене — старинные карты и акварели с видами фьордов. Уютный хаос интеллигентного человека. Диана прошла в гостиную, где уже потрескивал камин, наполняя комнату теплом и живым светом. На низком столике стоял поднос с имбирным чаем в прозрачном фарфоровом чайнике, тонкими чашками и тарелкой с еще теплыми, хрустящими норвежскими вафельными "кронами" — krumkake, свернутыми в изящные трубочки. Рядом — нарезанный домашний хлеб, от которого шел божественный аромат.

"Садись, грейся," — тетя Ирина налила чай. Пар клубился над чашками. Она пристально, по-врачебному оценивающе, разглядывала племянницу сквозь эту дымку. Ее взгляд, острый и опытный, скользнул по загорелому лицу Дианы, задержался на глазах — спокойных, глубоких, без привычной затаенной тревожной тени, которая была их постоянной спутницей все последние годы. Ирина Петровна слегка наклонила голову, будто изучая редкий экспонат.

"Дианушка, какая ты… другая," — проговорила она наконец, медленно, взвешивая слова. Голос ее был низким, немного хрипловатым. "Не просто загорелая. Хотя и это заметно. Но изнутри… светишься? Как будто… фонарик внутри зажегся?" Она сделала паузу, ища подтверждение в глазах Дианы.

Диана почувствовала, как по щекам сами собой растеклись теплые волны. Она улыбнулась. И не стала сразу прятать эту улыбку за рукой или отводить взгляд, как делала раньше. Это было новое, освобождающее чувство — позволить своей радости быть видимой.

"Да, тетя," — тихо сказала она, беря чашку. Теплота фарфора согрела ладони. "Внутри… стало светлее. Гораздо."

Она не стала вываливать сразу всю историю. Не было нужды в подробностях страхов, ночных кошмаров, отчаяния первых недель. Вместо этого она говорила отрывочно, образами, как листает альбом с фотографиями:

О бирюзе турецкого моря в Олюденизе, таком насыщенном, что глазам было больно, и о том, как соленая вода вытягивала из нее боль, грамм за граммом.

О пыльном огне вечернего Дели, о лабиринтах улиц, где вонь помойки соседствовала с дурманящим ароматом жасмина и сандала, и о мудрых глазах старого сикха у Золотого Храма в Амритсаре, который просто молча подал ей чашку сладкого чая, и этого было достаточно.

О ночи в Чиангмае, Йи Пенг, когда небо взорвалось золотом тысяч летящих фонариков, уносящих горести и несущих надежду, и как ее собственный фонарик — тот самый, завещанный Мартой, — уплыл в эту золотую реку, унося последние осколки ее скорби. "Он улетел, тетя," — шепнула Диана, и голос ее дрогнул лишь слегка. "Прямо к звездам."

О пути, который оказался не бегством от боли и прошлого, а движением к чему-то новому, к себе настоящей. О том, как она научилась носить свой собственный свет, маленький и дрожащий, как свеча на ветру, но свой, и беречь его.

"Фонарики…" — кивнула тетя Ирина, глаза ее внезапно смягчились, стали влажными, потеряв свою привычную врачебную остроту. Она отставила чашку, встала с неожиданной легкостью. "Подожди секунду." Она подошла к старому, темному деревянному секретеру — семейной реликвии, привезенной еще из России. Открыла потайной ящик, бережно достала пожелтевшую фотографию в простой деревянной рамке. Протерла стекло рукавом кардигана и протянула Диане.

"Посмотри."

На фото — две молодые женщины, смеющиеся, обнявшись. Яркое солнце, позади — нагромождение золоченых крыш и статуй какого-то восточного храма. У одной в руках — огромный оранжевый бумажный фонарик, она замерла в момент его запуска. У второй — поменьше, желтый, она прижимает его к груди, заливаясь смехом. Диана узнала молодую тетю Ирину и… свою маму. Маму, которую почти не помнила — она умерла, когда Диане было пять. На фото мама была удивительно похожа на нее саму сейчас — те же ямочки на щеках, тот же озорной блеск в глазах.

"Чиангмай, девяностые," — тихо проговорила тетя Ирина, садясь рядом. Ее палец коснулся стекла над лицом сестры. "Мы тогда… тоже бежали. От развала дома, от неразберихи, от этого ощущения, что земля уходит из-под ног. Искали… не знаю, воздуха? Чуда? Просто передышки." Она вздохнула. "Твоя мама… она потом часто говорила о тех огнях. О той ночи, когда мы запускали фонарики. Говорила, будто они что-то тяжелое забрали с собой в небо. Какую-то гирю с души…" Тетя умолкла, гладя пальцем по фотографии. Глаза ее были полны далекого, горько-сладкого воспоминания. Потом она подняла взгляд на Диану, и в нем светилось глубокое понимание. "Я рада, Диана. Очень рада, что ты нашла свои огни. И свой свет. Мама бы… Мама бы так гордилась тобой. И Марта… Марта бы просто сияла."

Имя Марты, произнесенное вслух здесь, в этой тихой норвежской гостини, под треск камина, прозвучало как колокол. Диана почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Не боль, а волна теплой благодарности и… завершенности. Тетя Марта. Ее крестная, вторая мать, чья неожиданная смерть оставила Диану в пустоте и отчаянии, заставив бежать. Чей последний подарок — тот самый бумажный фонарик — стал и символом горя, и путеводной звездой. Теперь, в словах тети Ирины, связь поколений женщин их семьи, искавших спасения в свете, обрела осязаемую форму. Мама, тетя Ирина, тетя Марта… и вот она, Диана. Все они, каждая по-своему, запускали свои фонарики в ночь.

Эти слова, это признание, этот мостик, перекинутый через годы и потери, стали последним, недостающим камнем в арке ее исцеления. Камнем, который замкнул свод, сделав его прочным и нерушимым. Боль утраты не исчезла, но она больше не разрывала сердце. Она стала частью истории, частью силы.

Они говорили долго — часами, пока за окном ранние сумерки окрасили снег в синеву, а потом и в черноту, усеянную огнями окон. Говорили о прошлом без привычной горечи и самоедства. О настоящем — с живым интересом тети Ирины к приключениям племянницы. О будущем — с осторожной, но настоящей надеждой. Тетя, всегда мудрая и практичная, видя спокойную уверенность Дианы, мягко подвела к вопросу, который витал в теплом воздухе комнаты с самого начала:

"А что дальше, солнышко? Огни пойманы, свет найден, окреп. Где его теперь светить? Куда путь держишь? Берлин, говорила раньше? К друзьям?"

Диана не ответила сразу. Она потянулась за своей потертой сумкой, достала оттуда блокнот цвета морской волны — верного спутника всего ее путешествия. Листы были исписаны, испещрены рисунками, вклеенными билетами, засушенными цветами. Она открыла его на последней заполненной странице. Там был тщательно выведенный эскиз летящего фонарика, и под ним — дата: Йи Пенг. Финал одной главы. Она перелистнула на чистый, девственный лист. Белизна бумаги казалась полем возможностей.

"Знаешь, тетя," — начала она, глядя не на блокнот, а прямо в глаза Ирине Петровне, голос ее звучал ровно и твердо, без тени сомнения. "Я… передумала. Не в Берлин. Не прятаться за спины друзей, в привычную эмигрантскую тень. Я еду домой. В Питер. Поступаю в Лесотехническую Академию. На ландшафтный дизайн."

Тетя Ирина слегка приподняла бровь, но не перебивала.

"Я научилась… чувствовать землю, тетя," — продолжила Диана, и в ее голосе зазвучала страсть, новое для нее чувство уверенности в своем выборе. "По-настоящему чувствовать. В Турции — это был жаркий камень и соленый ветер. В Индии — пыльная, древняя, пропитанная молитвами и пеплом земля, которая все принимает и перерабатывает. В Тае — влажная, плодородная, щедрая, как джунгли. Я научилась слышать, как земля дышит. Понимать, что ей нужно. Что людям на ней нужно." Она сделала паузу, собирая мысли. "Я хочу научиться делать так, чтобы на земле хотелось быть. Чтобы она не просто была, а… лечила. Как море лечит своим шумом и бескрайностью. Как лес — своей тишиной и силой. Как сад — своей красотой и гармонией." Диана неожиданно улыбнулась, достала из сумки маленький флакончик. Брызнула каплю на запястье — знакомый аромат наполнил пространство между ними. "Вот, чувствуешь? «Waldlichtung» — Лесная поляна. Кедр, влажная земля после дождя, чуть грейпфрута… Этот аромат… он про самое главное. Про корни, которые уходят глубоко и держат. Про рост — к солнцу, к свету. Про чистоту и покой. Вот это я и хочу создавать. Сады. Парки. Скверы. Маленькие оазисы посреди камня и суеты. В Питере. В России. В местах, где людям особенно нужен глоток воздуха, кусочек природы, островок покоя. Это… мой способ светить теперь. Не в небо, а на землю. Не убегать, а… строить. Для себя. И для других. Думаю, тетя Марта… она бы поняла." Последнюю фразу Диана произнесла чуть тише, но с непоколебимой уверенностью. Образ Марты, любившей свой маленький садик на даче под Питером, где она копалась с рассвета до заката, был для Дианы теперь не символом утраты, а источником вдохновения.

Тетя Ирина молча смотрела на нее. Ее проницательные серые глаза изучали лицо племянницы, искали следы сомнения, романтичного порыва. Но видела только решимость, подкрепленную пройденным путем и обретенной мудростью. Потом медленно, очень медленно, на ее обычно строгих губах расплылась улыбка. Редкая, по-норвежски сдержанная, но искренняя, доходящая до самых глаз, делая их молодыми и теплыми.

"Садись, дитя," — проговорила она, голос ее звучал глубже, с легкой хрипотцой волнения. "Расскажи мне подробнее. Что именно хочешь изучать? Какие сады тебе близки? А я…" — она многозначительно приподняла палец, — "…я знаю пару профессоров в Лесотехничке. Старых товарищей. Может, стоит написать им письмецо предварительное? Про талантливую племянницу, вернувшуюся с опытом… и насмотренностью в разных странах?" В ее глазах блеснул знакомый Диане огонек — практичный, немного хитроватый, всегда готовый помочь своим.

Неделя в Осло пролетела как один хрустально-ясный, морозный и наполненный смыслом день. Это было не продолжение путешествия, а его осмысленная, необходимая точка перед новым, крутым витком. Якорь, брошенный в тихой, надежной гавани родственной души перед выходом в новое, знакомое-незнакомое море.

Они гуляли по заснеженному городу, который даже в предрождественской суете сохранял свою норвежскую, не по-русски аккуратную чистоту и порядок. Ходили вдоль фьорда, где ледяная вода сияла под низким солнцем холодным, неземным блеском. Посетили музей "Фрама" и музей кораблей викингов. Стоя среди древних, почерневших от времени древесин дракаров, Диана чувствовала, как в воздухе витает дух дерзких путешественников, бросавших вызов стихии и неизвестности. "Мы все немного викинги в душе," — заметила тетя Ирина, глядя на могучий борт "Усеберга". "Ищем новые земли. Внешние… или внутренние." Диана кивнула. Ее плавание по морю собственной души было не менее эпичным.

Вечера проходили у камина. За разговорами, за тихим чтением, за просмотром старых фотоальбомов, где оживали мама, молодой дядя, бабушка… и Марта. Улыбающаяся, с лопатой в руках на даче, с Дианой-малышкой на коленях. Видеть эти фото здесь, в безопасности тетиного дома, и не чувствовать острой боли — это было ново. Это было целительно. Разговоры с тетей были глубокими, наполненными тихим пониманием и принятием, без надрыва и излишних сантиментов. Ирина Петровна рассказывала о своей работе, о Норвегии, о том, как сложно было начинать здесь жизнь с нуля. Диана чувствовала, как крепнет ее собственная решимость. Она не одна. За ее спиной — сила рода, женщин, умевших начинать заново.

Накануне отъезда тетя Ирина вручила ей плотный конверт. "Письма. Для профессоров. И мои контакты, если что. И… кое-что еще." В конверте лежала копия той самой фотографии из Чиангмая — мама и тетя с фонариками. И маленькая, тщательно завернутая в ткань, деревянная фигурка — норвежский тролль, смешной и добродушный. "На удачу. И чтобы охранял от злых духов бюрократии в академии," — улыбнулась тетя.

Пулково. Возвращение в Россию через серый, мокрый от дождя со снегом ноябрьский день. Низкое небо давило тяжелыми свинцовыми тучами. Воздух, ворвавшийся в легкие при выходе из терминала, был густым, пропитанным запахом авиационного керосина, мокрого асфальта и… той самой, непередаваемой родной тоской. Знакомый гул толпы, более тяжелый, угрюмый, чем в оживленных Стамбуле или Дели, но свой. Очередь на паспортный контроль. Усталый офицер в синей форме, механически щелкнув страницами ее загранпаспорта, заполненного штампами экзотических стран, пробурчал, не глядя в глаза: "Добро пожаловать домой".

Домой.

Слово ударило в грудь не болью, как раньше, а сложным, многоголосым аккордом. Ностальгия по знакомым улицам, по Неве, по звуку родной речи. Тревога — что ждет ее здесь? Справится ли она? Ответственность — перед собой, перед своей новой мечтой, перед памятью Марты. И… решимость. Твердая, как гранитная набережная. Она взяла свой чемодан и пошла навстречу серому питерскому утру.

Петербург встретил ее классически — моросящим противным дождем, который не льет, а висит в воздухе мельчайшей колючей пылью; свинцовой, неподвижной гладью Невы, отражавшей хмурое небо; строгой, величавой, но промокшей до самого гранита красотой фасадов. Город ее юности, ее первых надежд и глубоких разочарований, ее потерь. Город, полный теней прошлого — тенью ушедшей матери, тенью вечно занятого отца, тенью ее собственной несостоявшейся карьеры и несчастной любви, и самой густой тенью — недавней смерти тети Марты. Раньше эти тени давили, душили, гнали прочь. Теперь он виделся иным. Он не давил. Он… ждал. Ждал, чтобы быть переосмысленным, увиденным новыми глазами — глазами женщины, прошедшей через огонь отчаяния, воду сомнений и медные трубы чужих городов, и нашедшей, наконец, свой собственный, неугасимый свет. Она смотрела на мокрые улицы, на спешащих людей с хмурыми лицами, и вместо привычного сжатия в груди почувствовала… вызов. И возможность. Здесь, в этой серой красоте, так нужны островки зелени, света, покоя. Здесь ее место.

Первые дни в общаге Лесотехнической Академии на Политехнической улице (пока искала квартиру) погрузили ее в знакомый, но забытый водоворот. Бумаги. Очереди в деканат, в паспортный стол, в бухгалтерию. Запах типографской краски свежеотпечатанных зачеток и студенческих билетов. Гул десятков молодых голосов в длинных, слабо освещенных коридорах с линолеумом, протертым до дыр. Терпкий, обжигающе-горький аромат дешевого кофе из автомата в холле. Молодые лица — сонные, озабоченные, веселые, испуганные. Она, почти на десять лет старше большинства первокурсников, втягивалась в этот ритм, ощущая странное, двойственное чувство: острую новизну происходящего и одновременно — сильнейшее дежавю. Она уже была студенткой. Другой. В другой жизни. Теперь она начинала заново. С чистого, темно-зеленого листа.

На первую лекцию — "Введение в историю садово-паркового искусства" — она пришла одной из первых. Выбрала место у окна. За стеклом — мокрые, черные ветви голых кленов, уныло качающиеся на ветру, и бескрайнее серое небо. В аудиторию ввалился профессор — седой, с копной взъерошенных волос и горящими почти фанатичным блеском глазами за толстыми стеклами очков. Он говорил о Версале — торжестве разума и власти над природой, о Хэмптон-Корте — королевском величии Тюдоров, о Петергофе — "русском Версале", триумфе воды и позолоты. Диана слушала, открыв новый блокнот. Старый, цвета морской волны, был заполнен до последней страницы. Он лежал на дне сумки, как законченный том ее странствий. Этот блокнот был другим — темно-зеленым, цвета сосновой хвои, цвета земли, цвета нового начала. Она вывела на первой, чистой странице аккуратным почерком:

"Сад — это не только растения и камни. Это отражение души, которая его создает. Ее боли, ее радости, ее мечты о гармонии. Моя душа теперь знает бирюзу моря, пылающий закат над пустыней, влажное дыхание джунглей и золото летающих огней. Что вырастет здесь, в этой суровой северной земле? Что я смогу ей дать?"

Она перечитала написанное, и уголки губ дрогнули в легкой улыбке. Вызов принят.

После лекции, оглушенная потоком имен, дат и стилей, она вышла подышать во внутренний дворик Академии. Картина была удручающей. Серый асфальт, потрескавшийся и заляпанный. Несколько чахлых кустов сирени, давно не знавших обрезки, торчали жалкими, голыми прутьями. Одинокая скамейка с облупившейся краской. Запах влаги, гниющей листвы в углах и едкий шлейф дизеля с проспекта Просвещения. Типичный заброшенный уголок. Раньше такой вид вызвал бы в ней лишь тоску. Сейчас она смотрела на него иначе. Глазами ландшафтного дизайнера. Где можно проложить дорожку? Какие теневыносливые многолетники оживят этот угол весной? Куда поставить вазон с яркими однолетниками? Какое дерево даст здесь тень летом? Это был не мертвый двор. Это был чистый холст. Потенциал.

Она закрыла глаза, вдыхая влажный, холодный питерский воздух, смешанный с городскими запахами. Внутри, там, где еще год назад зияла пустота или горела незаживающая боль, теперь горел ровный, теплый, живой свет. Устойчивый, как пламя хорошей свечи в стеклянном фонаре. Как тот последний фонарик над Чиангмаем, унесший ее горечь. Ее свет. Неугасимый. И где-то глубоко в душе ей казалось, что тетя Марта, любившая возиться в земле, видит этот двор и ее мысли о нем, и тихо одобрительно улыбается.

Она достала телефон, нашла контакт тети Ирины в Осло. Написала: "Высадилась на новой земле. Почва влажная, кислая, местами каменистая. Но под ней — жизнь. Готова к посадкам. Спасибо за якорь. Светлю."

Ответ пришел почти мгновенно: "Удачи, садовник. Помни про тролля. И про корни. Гордимся. Тетя И. + Марта."

Диана улыбнулась, глядя на последние два слова. "Марта". Да. Гордилась бы. Наверняка. Она крепче сжала телефон в руке, словно передавая импульс через тысячи километров.

Сага бегства, сага поиска себя вдали от дома, завершилась здесь, у этого унылого дворика, с фонариком надежды в душе и запахом будущих садов в сердце. Начиналась новая сага. Сага созидания. Сага укоренения. Сага света, пролитого на родную землю.

С фонариком неугасимого света внутри, с темно-зеленым блокнотом новых идей в сумке, с ароматом «Waldlichtung» — влажной земли, кедра и грейпфрута — на запястье, Диана повернулась спиной к неухоженному дворику и пошла навстречу колючему мокрому питерскому ветру, спеша на следующую лекцию. Навстречу своему новому, осознанному будущему.

Дом был не точкой на карте. Дом был светом внутри, зажженным любовью тех, кого она потеряла, и тех, кто ее ждал. И теперь она несла этот свет с собой, чтобы зажечь новые огни — уже не в небе, а на земле. Чтобы память о Марте цвела не только в ее сердце, но и в каждом созданном ею саду.