Расплата

Глава 15

Бенц провел воскресное утро, работая над делом. Он связался с управлением, но, кроме гангстерской поножовщины на береговой линии и дорожного происшествия неподалеку от аэропорта, не было никаких сообщений, которые наводили бы на мысль о том, что убийца, которого чувствовала Оливия Бенчет, снова пустился во все тяжкие.

Но, с другой стороны, она видела не убийство, а только слежку за женщиной.

Он также проверил несколько других возможных зацепок, позвонил людям, которые видели дом в районе Сент-Джон, где было совершено убийство, и сверил людей, которые были сняты на камеру Хендерсоном, со списком свидетелей, которые видели пожар. На видео личности троих – молодая парочка и парень в тени – не были установлены. Все остальные дали объяснения.

Полиция Лафайетта побеседовала с Реджи Бенчетом и собиралась прислать по факсу рапорт, но пока не было никаких указаний на то, что он был в Новом Орлеане, когда происходило последнее убийство, – полиция все еще занималась проверкой его алиби.

Бенц составил список компаний, специализирующихся на изготовлении неоновых вывесок, а также список баров. Может, кто-нибудь вспомнит бокал с розовым мартини, хотя недавнее видение Оливии не имело ничего общего с убийством.

Пока.

Затем еще были церкви и священники, которые проводили церемонии. Эти списки тоже у него имелись.

Устав от бумажной работы и от следов, ведущих в никуда, он сделал перерыв, решив потренироваться в задней спальне. Одетый лишь в боксерские шорты, он принялся колошматить мешок. Это тренировало его мышцы, снимало стресс и позволило сбросить пятнадцать фунтов за последние шесть месяцев. Он становился таким чертовски здоровым, что даже самому не верилось.

Никакого бухла.

Никаких сигарет.

И женщин.

Если не считать Оливии Бенчет, которую он знал лишь несколько дней и один раз поцеловал. Это был отличный поцелуй. Но это нельзя назвать романом.

На спине у него начал выступать пот. Он живет, как монах. Монтойя обвинил его в том, что он ведет слишком замкнутую жизнь, и истина заключалась в том, что молодой полицейский был прав.

– Черт! – рявкнул Бенц и принялся колотить по мешку до тех пор, пока его мышцы буквально не взвыли от усталости, а сам он не взмок. Тяжело дыша, он навалился на мешок, который медленно покачивался. Отдышавшись, он окинул взглядом комнату Кристи. Помимо боксерского мешка, она выглядела такой же, какой она ее оставила: двуспальная кровать, покрывало цвета морской волны и такого же цвета занавески. Она казалась пыльной, нежилой, и он решил потрудиться и вытереть пыль, пропылесосить, а может, даже и поставить букет цветов на ночной столик. Он посмотрел туда и нахмурился, заметив фотографию Дженнифер рядом с кроватью Кристи.

На этом снимке, снятом давно и слегка поблекшем, они были вдвоем. Кристи в то время было лет семь, и фотография была сделана одной из подруг Дженнифер, когда мать и дочь слезли с американских горок. Их лица раскраснелись, волосы были растрепаны, глаза сияли от радости. Забавно, но он больше не испытывал прежнего гнева, только лишь глубокую грусть с примесью горечи. Их брак, конечно, был обречен с самого начала. Дженнифер было невыносимо тяжело быть женой излишне честолюбивого полицейского, которого подолгу нет рядом. Он чувствовал что-то неладное, но надеялся, что со временем все наладится. Он не замечал признаков надвигающейся катастрофы до тех пор, пока она на восьмом месяце беременности слезно не сообщила ему, что ребенок-то, оказывается, не от него.

Господи, ему никогда не доводилось испытывать такой боли. А когда он выяснил, от какого же сукиного сына беременна его жена... неудивительно, что он запил. О, конечно, он заявил о своих правах на Кристи, решил в тот самый момент, когда увидел младенца в больнице, что будет растить ее как свою собственную дочь, но семена недоверия были глубоко посеяны в его душе. Брак стал разваливаться, и постепенно от него осталась лишь видимость. Бенц проводил много времени за работой или в баре неподалеку от полицейского участка в Лос-Анджелесе. Тогда он сказал себе, что поступает правильно, но теперь не был в этом уверен. Он не мог забыть предательства жены и простить ее. Даже после ее смерти. Сейчас, однако, он мог отстраниться от ярости. Это больше не имело значения. Дженнифер была мертва, а Кристи, оставшаяся без матери, чувствовала себя все более одинокой, ей все сильнее хотелось взбунтоваться против него.

Но, может, сейчас, когда они не жили под одной крышей, этот бунт ослабнет. Если они оба не станут давать волю своим характерам и острым языкам. Он вышел из комнаты, закрыл дверь и направился в душ. Да, подумал он, он определенно раскошелится на цветы.

Ну а пока ему надо заняться делом.

В воскресенье перед Днем благодарения торговля шла вяло. Оливия обслужила нескольких покупателей, пополнила запасы на полках и вытерла пыль с некоторых артефактов, прежде чем приступить к развешиванию золотой мишуры вдоль полок и шкафов с товаром. На нее смотрели головы аллигаторов со стеклянными базами, стояли по стойке «смирно» свечи, и, забираясь на маленькую табуретку, она видела свое отражение в зеркалах. Искрились призмы, книги собирали пыль, и к Потолку вместе с рождественскими украшениями были подвешены куклы вуду. Религиозные артефакты были убраны в коробки или укромные ящики старинных столов, шкафов и швейных машинок, которые служили витринами. Слово «эклектический» не передает всего многообразия товаров, выставленных на продажу.

В четыре часа вернулась Тавильда, уходившая покурить и выпить чашечку кофе, и настояла, чтобы Оливия «на несколько минут сбросила бремя забот». Тавильда была тоненькой как тростинка афроамериканкой. Она носила яркое разноцветное сари и прикрепила подходящие по цвету бусинки на тоненькие косички, в которые были заплетены ее длинные волосы. С высокими скулами модели и несколькими браслетами на руке Тавильда была столь же экзотичной, как и некоторые товары.

– Я пока и сама справлюсь. Иди подыши воздухом, девочка, – сказала она, проскальзывая через занавеску из бус, которая висела в дверном проеме, ведущем в подсобное помещение. Через минуту она вернулась без пальто и сумочки. Бусы заплясали снова. – Иди. Давай. Я справлюсь.

Оливии был нужен перерыв.

– Вернусь через пятнадцать минут.

Тавильда махнула изящной рукой:

– Не спеши. Не спеши. Приходи минут через двадцать или двадцать пять. Сегодня все равно никто по магазинам не ходит. Вряд ли у меня будет работы невпроворот.

– Как скажешь. – Оливия схватила куртку, сумочку и вышла на улицу. Через улицу находился Джексон-сквер. Кованая железная изгородь с шипами окружала ухоженную территорию, где дорожки сходились у статуи Эндрю Джексона[18]. Оливию не интересовал парк. Вместо этого она потуже затянула пояс куртки и быстро зашагала к собору Святого Луи. На улице было лишь несколько пешеходов, и сильный ветер, дующий с Миссисипи, был холоднее, чем обычно. Разлетелись голуби. На углу улицы одинокий тромбонист играл какой-то блюз. Рядом лежал открытый футляр инструмента.

Собор Святого Луи с тремя внушительными шпилями уходящими высоко в небо, был не просто грандиозен, это старейший из действующих соборов в Америке. Его здание дважды перестраивалось и, по мнению Оливии, было центром католицизма в Новом Орлеане.

Она вошла внутрь, где высокие арки и витраж окружали неф. Она устремила взгляд на алтарь и смешалась с несколькими туристами, которые бродили возле входа. Небольшое количество набожных или обремененных заботами преклонили колена и склонили головы, обращенные лицом к алтарю. Мимо нее прошмыгнул высокий мужчина в пальто, и их глаза на секунду встретились.

– Лео? – воскликнула Оливия. Мог ли пропавший муж Сары Рестин находиться здесь, в Новом Орлеане? Ни в коем случае. Она сделала шаг, собираясь последовать за ним, но он в мгновение ока скрылся через боковую дверь.

– Ливви? – донесся до нее слабый оклик.

При звуке голоса своей матери Оливия замерла. Но ведь это невозможно. Бернадетт была в Хьюстоне.

От легкого прикосновения к рукаву она едва не упала в обморок. Она оглянулась и увидела женщину, которая ее родила. Она была бледнее, чем когда Оливия ее видела в последний раз. На ней была накидка, доходящая до лодыжек, и сапоги на шпильках. Волосы Бернадетт были спрятаны под широкополой шляпой, а глаза скрыты за темными очками.

Оливия была поражена. Она ни разу не видела матери после похорон бабушки и не получала от нее никаких известий.

– Что ты здесь делаешь?

– Ищу тебя, – ответила слегка запыхавшаяся Бернадетт. – Я заглянула в магазин, и негритянка сказала, что ты только что вышла. Я побежала за тобой и, к счастью, успела увидеть, как ты входишь сюда. И вот я здесь.

– Но зачем?..

– Ну же, позволь мне угостить тебя чашечкой кофе.

– Мам, мне нужно возвращаться на работу.

– Негритянка сказала, что присмотрит за магазином. В самом деле, Ливви, это важно. – Должно быть, так. Иначе она бы сюда не приехала. Бернадетт кивнула в сторону парадного входа, и Оливия вышла на площадь вместе с матерью, женщиной, которую она едва знала, не понимала и не была уверена, что она ей нравилась. Что касается любви, что ж, отношения между матерью и дочерью были несколько неопределенными. Порыв холодного ветра словно проник ей в глубину души. Ребенком Оливия хотела и старалась добиться одобрения своей матери, будучи тинейджером, от него отказалась, а в двадцать лет из-за него переживала. Теперь же она осознала и приняла тот факт, что Бернадетт Дюбуа Бенчет со всеми своими остальными фамилиями не способна ни дать, ни, вероятно, получить безоговорочную любовь. Такой любви Бернадетт просто-напросто не понимала.

Они нашли кафе, где круглосуточно подавали кофе и алкоголь. В углу сидел музыкант. Он одновременно играл на гитаре и губной гармонике, музыка была душевной. Она шла от сердца. Бернадетт сняла шляпу и повесила ее вместе с накидкой на столб, отделяющий кабинки, затем скользнула на скамейку напротив дочери. В мерцающем свете фонаря, стоявшего на столе, ее длинные темные волосы приобрели блестящий медный оттенок. Солнцезащитные очки остались на месте.

– Как ты, Ливви?

– Думаю, все нормально.

– Учеба идет успешно?

– Успешно, как и следовало ожидать. А ты как?

Ее мать слабо улыбнулась.

– Полагаю... гм, я знаю, как дорога тебе была бабушка, и мне интересно, как ты себя чувствуешь после ее смерти.

– Скучаю по ней.

– Знаю. – Бернадетт кивнула. – Поверишь или нет, но мне тоже ее недостает. Она была... чудачкой. Все эти глупости с картами Таро, чтением мыслей и прочим.

Появился официант, и они заказали кофе с молоком и оладьи.

– У меня мало времени.

Бернадетт кивнула и сложила губы трубочкой, словно теперь, когда ей наконец удалось добиться внимания Оливии, она не знала, стоит ли ей довериться дочери.

– Что ты делала в соборе?

– Осматривалась.

– Не помню, чтобы ты была особо религиозной.

– Может, я изменилась, – ответила Оливия, когда официант принес к их кабинке большой поднос. Она молчала, пока их обслуживали. Только когда официант поставил кофе и корзину с оладьями, покрытыми пудрой, на стол, она спросила: – Что у тебя на уме, Бернадетт?

Мать Оливии перевела дух и принялась постукивать ногтями по столу.

– Я получила известие от твоего отца. – Она говорила шепотом, и в уголках рта у нее появились крошечные морщинки.

Донор спермы. Отлично. Оливия напряглась от одной мысли о мужчине, от которого она была зачата.

– Да? И что ему нужно? – Она взяла чашку и сделала небольшой глоток в то самое время, когда музыкант закончил играть. Несколько людей зааплодировали. – Дай-ка я угадаю. Деньги.

– Ну, это тоже. Как всегда. – Бернадетт взяла оладью и разорвала ее на две части. – Но на этот раз он просил еще кое о чем. Он хочет видеть тебя.

Оливия чуть не закашлялась.

– Да ладно тебе.

– Это правда. Он звонил на прошлой неделе.

– Я думала, что он все еще сидит, – с горечью произнесла Оливия. Ее еще беспокоило, что ее отец был преступником и что ей раньше об этом не говорили. Она узнала от «подруги». Конни Эрнхардт была просто счастлива сообщить об этом, когда они были в школе. Бабушка Джин и Бернадетт считали, пусть лучше она думает, что Реджи Бенчет служит в вооруженных силах где-то на краю земли, а не сидит в тюрьме штата Миссисипи за вооруженное ограбление, нападение и убийство.

– Его выпустили в начале года. Он позвонил мне несколько месяцев назад. Джеб узнал и устроил скандал. – Уголки ее блестящих губ загнулись вниз, и в мягком свете Оливия заметила, что ее мать накрашена сильнее обычного – больше тонального крема и пудры, – вероятно, чтобы скрыть возраст. При всей своей красоте Бернадетт не могла бороться с влиянием неумолимого времени на свою кожу. Это проявлялось в морщинах и возрастных пятнах на лице.

Ковыряя свою оладью, Бернадетт сказала:

– Реджи снова исчезал на некоторое время, но сейчас вернулся. За последние две недели он звонил три раза и настойчиво повторял, что хочет тебя видеть. Ты – это все, что у него осталось.

– Забудь об этом. – Оливия покачала головой и отставила кофе в сторону. – Боже мой, он бросил тебя, меня и Чандру, убил кого-то и в конечном счете оказался в тюрьме. Он испортил себе всю жизнь. Меня это не интересует. Хочешь верь, хочешь нет, но у меня собственная жизнь. И мне есть чем заняться.

– Так зачем ты ходила в собор Святого Луи?

Оливия не могла довериться матери. Как-то раз она сделала это в детстве, и от реакции Бернадетт стало только хуже.

– Каждому иногда нужно немного веры, – уклончиво ответила она и бросила взгляд на часы. – Сейчас мне уже действительно пора.

– Что ж, ладно... но думаю, тебе следует знать, что я дала Реджи твой номер.

Что дала?

– Он имеет право знать, – упрямо заявила Бернадетт, слегка поднимая подбородок. – Он твой отец.

– Ты просто хотела отделаться от него.

Бернадетт напряглась, и хотя Оливия не видела выражения ее глаз из-за темных очков, она подумала, что в ее зеленых глазах сверкает гнев.

– Он отсидел свой срок и отдал долг обществу. Он имеет право...

– А я, Бернадетт? Как насчет моих прав? – спросила она. Затем замолчала. Это был бессмысленный спор, который невозможно выиграть. Сдержав ярость, она сменила тему: – А зачем тебе темные очки, мам? Сейчас сумерки, и, если ты еще не заметила, в этом ресторане слабое освещение. Почему ты не снимешь очки?

Шевельнув уголками губ, Бернадетт проигнорировала эти вопросы. Словно ей их не задавали. Наконец она вздохнула.

– Наверное, мне следовало ожидать, что ты отреагируешь именно так. Я думала, будет иначе, надеялась, что ты повзрослела, Ливви. Похоже, я ошибалась.

Отлично, мам, – подумала Оливия. Она помнила, как всегда спорила ее мать, все время шла в наступление. По мнению Бернадетт, лучшая защита – это сильная агрессия.

– Не знаю, зачем я потратила время. Что ж, я рассказала тебе о просьбе Реджи. Решай сама.

– Ты должна признать, что он не был хорошим отцом.

– Прекрасно. Мы обе это знаем. Я передала его просьбу и выполнила свой долг. – Она резко встала и стала искать в сумочке бумажник.

– Я сама заплачу, – сказала Оливия, но Бернадетт не обратила на это внимания. Она нашла двадцатидолларовую купюру и бросила ее на стол.

– Я хотела сказать еще кое-что, Оливия, – ледяным тоном заметила она. – Может, тебе стоит знать, что я ухожу от Джеба.

Ничего удивительного в этом не было, потому что ее мать не только была охоча до мужчин, но и чувствовала себя обязанной выходить за них замуж, а потом, когда бурная страсть затихала, она разводилась. Оливия подозревала, что Бернадетт верит в сказочную любовь со счастливым концом, если она найдет хорошего партнера, но пока все ее прекрасные принцы оказывались лягушками. Или даже еще хуже. Великанами-людоедами.

– Наверное, это удачная мысль.

– Я... я на это надеюсь. – Бернадетт встала, но пыл ее, казалось, несколько угас.

– А причина есть?

– Мы... мы не ладим. – Нижняя губа Бернадетт задрожала в характерной для нее манере. – И становится все хуже. Он выяснил, что я солгала ему относительно размеров своего наследства.

– А зачем ты это сделала? – спросила Оливия, не желая знать ответ.

– Чтобы у меня что-нибудь осталось. Что-нибудь свое. – Бернадетт тяжело сглотнула, затем снова убрала волосы под шляпу. Когда она это делала, освещение изменилось, и Оливии показалось, что она увидела синеватое пятно под толстым слоем пудры на щеке Бернадетт.

– Мам? – спросила Оливия со страхом.

Бернадетт резко подняла голову от такой фамильярности. Прошли годы с того времени, когда Оливия обращалась к ней не по имени.

– Что?

– Что происходит? – Оливия встала и пристально посмотрела на замазанное пятно. Синяк. Будто Бернадетт обо что-то ударилась головой.

Или ее ударили.

– Сними очки.

– Нет. Не сейчас.

Оливия сделала это сама. Хотя Бернадетт стала пятиться, Оливия успела снять очки.

– О господи, он тебя бил, – сердито воскликнула она. Под заплывшими глазами Бернадетт с покрасневшими белками были черные круги.

– Со мной все будет в порядке.

– Ты с ума сошла? – взорвалась Оливия. – С тобой никогда не будет все в порядке. Этот сукин сын должен сидеть в тюрьме. Это ведь Джеб сделал, да? Вот почему ты от него уходишь.

– Мне пора, – сказала Бернадетт. – А ты опаздываешь на работу.

– К черту работу!

Мать стала было уходить, но Оливия схватила ее за локоть. Посетители в соседних кабинках и за ближайшими столиками уставились на них. Разговоры стихли.

– Это же нападение, Бернадетт. Ты должна пойти в полицию. Ты должна написать на него заявление, его надо остановить. Я знаю полицейского, который...

– Я не пойду в полицию, Ливви.

– Но этот ублюдок...

– Тсс! Это моя проблема, и я с ней справлюсь сама, – ответила Бернадетт, снова надевая очки на сломанный нос. – Ты лучше побеспокойся об отце, хорошо? Не устраивай сцены! – Вырвав рукав, она опустила голову, быстро направилась к стеклянной двери и вышла на улицу.

– Все в порядке? – спросил сидящий неподалеку маленький нервный мужчина с тоненькими усиками. Он быстро моргал.

– Да. Все хорошо, – ответила Оливия, не веря ни одному своему слову. Сегодня вечером все было плохо. Абсолютно все.