Счастливое недоразумение

Шарлотта

Он входит в дом под вопли младенцев.

— Спрячьте шпагу, Шад, вы пугаете детей. — Я хватаю его за рукав, и он смотрит на меня взглядом столь жестоким и отчаянным, что я смертельно пугаюсь.

— Где Бирсфорд? — Теперь его голос тихий и глухой.

Колени у меня подгибаются, и я резко сажусь на плетеный стул.

— Сэр… — двинулась к нему миссис Пайл. Я замечаю, что на одной руке у нее ребенок, а в другой кочерга. Жаль, что у меня нет кочерги.

— Молчать, проклятая сводня! — Шад молниеносно бросается вперед и распахивает дверь, за которой оказывается кладовая. Он останавливается прежде, чем нанести смертельный удар мешку с мукой.

Шад возвращается к центру комнаты, его взгляд обжигает узкую лестницу в углу.

— Он наверху, мэм? — спрашивает он меня.

— Бирсфорд? С чего ему быть здесь? Думаю, он в Лондоне. Спрячьте шпагу, пожалуйста.

Я с тревогой чувствую, как теплая сырость сочится из одежды Эммы, рыдающей у меня на руках. Девочка-помощница, разинув рот, одной рукой прижимает к плечу младенца, другой держит малыша.

— Который ваш? — Шад поворачивается ко мне. Кончик рапиры подрагивает у моего локтя.

— Прекратите! Пожалуйста, Шад.

Эмма тянется схватить красивую блестящую вещицу, и это, кажется, приводит Шада в чувство. Он отступает, вкладывает рапиру в ножны, и она снова превращается в модную трость.

— Извините, мэм, — говорит он миссис Пайл. — Скажите мне, где джентльмен, и я больше вас не побеспокою.

Миссис Пайл ведет себя с удивительным достоинством для женщины с младенцем, шумно чмокающим у большой голой груди.

— Уверяю вас, сэр, здесь нет никаких джентльменов.

Браво, миссис Пайл. Шад кланяется.

— А вы, мэм?..

— Я миссис Маргарет Пайл. — Она делает паузу. — Сэр.

— Виконт Шаддерли, к вашим услугам. Я глубоко сожалею о неприятностях, которые, возможно, причинил вам, мэм.

Она отнимает младенца от груди и поправляет платье.

— Причинили, сэр, нападая на беззащитных женщин и младенцев.

— Я ищу джентльмена, который сопровождал эту леди.

— Его здесь нет, — снова говорю я. — Зачем мне приезжать сюда с Бирсфордом?

— Попридержите язык.

— Сэр, вы ошибаетесь, — говорит миссис Пайл. Шад снова осматривает комнату и видит дверь, за которой недавно исчезла Энн. В миг рапира вновь выхвачена, ножны-трость летят на пол, Шад пинком распахивает дверь.

Энн верещит в комнате, наверняка той, где обычно лежат клиентки миссис Пайл.

— Что, черт возьми, вы делаете здесь, леди Бирсфорд?

Энн спасает ситуацию. Она плачет, красиво и беспомощно, и Шад смущенно подает ей носовой платок, пытаясь спрятать за спиной рапиру.

— Вы совершаете ужасную ошибку, — рыдает Энн. — Мы приехали только затем, чтобы повидать мою старую служанку миссис Пайл.

— Я думал, она служанка Шарлотты.

— Она была нашей служанкой в провинции, когда Энн впервые посетила нас, мы тогда были девочками, — объясняю я.

— Да, милорд. Потом я вышла замуж, и бедный Пайл пошел в солдаты, оставив меня с младенцем на руках, так что теперь я забочусь о детях других, — говорит миссис Пайл, прикладывая к груди второго ребенка.

— Я вижу. Замечательно. — Шад, похоже, ошеломлен демонстрацией материнства и детской суетой вокруг него. Судя по всему, он пытается определить возраст детей и восстановить хронологию, и, боюсь, математическое несоответствие нас погубит. — Но как я понял, вы недавно родили?

— Господь забрал у меня моего ангелочка, милорд. — Миссис Пайл поправляет платье и вытирает слезы передником.

Насколько я понимаю, ее слезы настоящие. Подхватив младенца одной рукой, она забирает у меня Эмму, давая мне возможность осмотреть испачканные юбки.

Малыш тем временем рискованно карабкается со стула на стол к заварному чайнику. К моему удивлению, Шад успевает первым и, потянув ребенка за одежду, ставит его на пол.

Энн с сияющими на ресницах слезами (как она это делает? она порой очень раздражает) разливает чай, и все мы садимся за стол, включая Шада. Малыш явно испытывает к нему симпатию и, сидя у него на коленях, стучит ложкой по столу.

Миссис Пайл немного выпрямляется.

— Надеюсь, маленький Том не беспокоит его сиятельство.

— Ничуть, мадам. Я очень люблю детей.

Шад не добавляет «вареных» или «жареных», стало быть, он оправился от припадка безумия. С какой стати он решил, что Бирсфорд объект моих симпатий? Бирсфорд, которого я едва знаю и пытаюсь любить только ради Энн?

Энн, сидя напротив меня, кивает на дверь, ведущую в сад за домом, намекая, что хочет посетить надворную постройку, но яростно мотает головой, когда я привстаю, чтобы проводить ее. Она многозначительно указывает глазами на Шада и миссис Пайл (оба увлечены беседой о возрасте, в котором дети начинают говорить, Шад, конечно, вспоминает «племянницу» и «племянника»). Я понимаю Энн. Если Шад задаст какой-нибудь существенный вопрос, кто-то должен повернуть беседу в безопасное русло.

После возвращения Энн я тоже совершаю прогулку в сад, в маленькое укрытие, увитое розами, которые совсем не маскируют запах.

Шад поднимается, когда я возвращаюсь в дом.

— Нам пора в Лондон, — объявляет он. — Спасибо за гостеприимство, миссис Пайл, и мои извинения за… гм… вторжение. Дамы, прошу.

Энн с тоской смотрит на Эмму. Я знаю, что она очень хочет поцеловать девочку.

Поэтому я подхожу и целую ее в мягкую щечку, Энн делает то же самое. Потом я целую липкую мордашку Тома. Он от застенчивости прячет лицо в сюртук Шада.

Шад гладит его по голове и открывает перед нами дверь. Карета ждет, сзади привязана лошадь Шада.

Он подсаживает меня и Энн в карету. Энн мечется, и я настаиваю, чтобы она села по ходу движения. Шад садится рядом со мной напротив нее.

— Как вы узнали, где мы? — спрашиваю я. Он пожимает плечами:

— Я следовал за каретой. Я приехал бы раньше, но Шеба на въезде в деревню потеряла подкову, на постоялом дворе я встретил Мэтью и Джеймса. Они сказали, где вы.

— И вы думали?.. — Но я не могу говорить об этом, когда Энн сидит напротив меня. С тех пор как Шад утихомирился, она постоянно бросает на меня укоризненные взгляды. Знаю, она подозревает, что я сказала ему, куда мы поехали, и, хуже того, возможно, теперь решила, что я испытываю симпатию к ее мужу. Но откуда у Шада эта идея? Я не разбрасываю повсюду носовые платки с вышитой земляникой, как Дездемона. Я едва разговариваю с Бирсфордом, и то только по необходимости; вспомнив, что сегодня вечером мы обедаем с Энн и ее мужем, я едва не застонала от досады и расстройства. Я предвижу вечер, полный словесных ловушек (Шад), укоризненных взглядов (Энн) и, самое худшее, глуповатой жизнерадостности (Бирсфорд).

Шад зевает и закрывает глаза. Его голова резко падает мне на плечо, я вздрагиваю, но он крепко спит.

Энн смотрит в окно. Она не хочет разговаривать со мной, и я обижена, что она так и не поблагодарила меня за организацию этой злосчастной поездки. К тому же мое платье, возможно, безнадежно испорчено (я упрекаю себя за меркантильность, но это платье мне нравится).

Карета покачивается и подпрыгивает. Голова Шада скатывается с моего плеча на грудь, потом он кладет голову мне на колени. Я уверена, что всего несколько дней назад это привело бы к непристойностям, если бы мы были одни.

— Скверно пахнет, — бормочет он.

— Это из-за ребенка.

— Я другого и не предполагал.

Голова у него горячая. Я кладу руку ему на лоб.

— Вам нездоровится, Шад?

Он отталкивает мою руку, чешет затылок, сбив галстук, и снова засыпает.

Энн вытаскивает из сумочки вышивку. Я в полном восхищении. При таких обстоятельствах, даже в карете с прекрасными рессорами, мои навыки в шитье ждало бы суровое испытание. Я наверняка пришила бы рукоделие к своей юбке.

— Ты в порядке? — шепчу я ей.

— Вполне.

— Я сожалею о… — Я киваю вниз на спящего у меня на коленях мужа, который горит огнем. Несмотря на мой гнев и печаль, я чувствую к нему странную нежность.

— О, он настоящий герой, — бормочет Энн с легкой иронией. — Защищал свое доброе имя.

Я смотрю вниз. Шад спит.

— Энн, уверяю тебя, между мной и Бирсфордом никогда ничего не было. Не знаю, почему Шад так думает. Возможно, потому, что я была в вашей ложе одна и в маске.

— Ах да. — Она не встревожилась, чему я рада. — Бирсфорд сказал, что это грандиозная шутка.

— Я думаю, он нездоров.

— Бирсфорд?

— Шад.

— Думаешь, он сошел с ума? Это вполне вероятно.

— Нет! — Хотя, может, немного и сошел. — Думаю, у него лихорадка.

— Надеюсь, он не заразный? — строит гримаску Энн. — Не хочу пропустить вечеринку у леди Алвинг в среду. — Она смотрит на меня. — У тебя что-то на лице.

— Где?

— На щеке. Позволь мне. — Подавшись вперед, она трет мне щеку своим изящным носовым платком. — Это, должно быть, из-за чумазого мальчишки.

— Которого я поцеловала ради тебя…

— Шшш! — Энн смотрит на Шада. Он не двигается.

— Он довольно милый ребенок. Эмма будет такой же через несколько месяцев, когда научится ходить.

— Нет, не будет! — Игла втыкается в ткань. — Что ты наденешь сегодня вечером?

— Сомневаюсь, что мы приедем, если Шад нездоров.

Энн кивает и делает какой-то сложный стежок. Прислонившись головой к окну, я мечтаю, чтобы эта несчастная поездка скорее закончилась.

Шад

— Проснитесь.

Что за наглость. Даже если появилось французское судно, такая фамильярность непростительна. Кровать качается подо мной. Море бурное.

— Шад, проснитесь. Мы дома.

А, теперь я вспомнил! Я в карете, и Шарлотта трясет меня за плечо.

Я выпрямляюсь, смущенный тем, что заснул у нее на коленях, хотя по сравнению с остальными воспоминаниями об этом дне это не так плохо, как размахивать рапирой в комнате, полной женщин и детей. Я все еще сомневаюсь, что визит был столь невинен, как уверяли меня Шарлотта и Энн. Все это меня смущает.

— Где леди Бирсфорд?

— Мы завезли ее домой, — говорит Шарлотта. — Сэр, вам нехорошо.

— Занимайтесь своими делами, мэм. — Отвечаю ей я. Шарлотта права, но я не хочу, чтобы она суетилась надо мной.

Голова у меня жутко болит, тело тоже. Стакан бренди меня поправит, и я велю Робертсу, который открывает входную дверь, принести мне его в кабинет.

Шатаясь, как пьяный, я вхожу в дом и начинаю долгий, трудный подъем по лестнице.

— Вам нужно лечь в постель, — торопится за мной по пятам жена.

— Довольно, мэм. — Я вхожу в кабинет и захлопываю дверь перед ее носом. Ужасно грубо, но мне надоело охотиться непонятно за чем из-за женской глупости.

Найдя трутницу, я зажигаю свечу, потом пытаюсь развести огонь в камине, поскольку ужасно замерз. Щепки загораются и гаснут. В комнату входит Робертс.

— Ох, сэр. Не так, сэр. — Забрав у меня свечу, Робертс зажигает огонь в камине, потом лампу на каминной полке.

— Похоже, у меня небольшая лихорадка, — говорю я. — Не о чем беспокоиться. Где бренди?

Робертс берет со стола бокал и, оглянувшись на меня, роняет его. Бренди выплескивается на ковер, бокал катится по полу. Робертс пятится.

— Что, с тобой, черт побери?! Дай мне другой бокал.

— Милорд, — говорит он. — Милорд, вы…

Я вижу свое отражение в зеркале на каминной полке. И на миг застываю от ужаса.

— Принеси мне еще бренди. Скажи леди Шаддерли, чтобы она вернулась в дом родителей. Не позволяй бастардам подниматься наверх и не принимай никаких посетителей.

— Врач, милорд, я вызову…

— Как хочешь. Это мало что изменит.

Он медлит, переминаясь с ноги на ногу.

— Иди. Я должен привести дела в порядок. — Я сажусь за стол, бумаги шуршат в моих руках, пока я ищу завещание. Миниатюрный портрет матери выкатывается на стол, и я смотрю на него. Я могу скоро встретиться с ней, но, надеюсь, не с отцом.

Вот оно, завещание. Да, я оставил Робертсу пятьдесят гиней. Другие слуги в поместье не забыты, как и бастарды. Я пишу короткие прощальные письма друзьям и сестре, надеясь, что они никогда не будут прочитаны.

Теперь Шарлотта. Я пытаюсь вспомнить условия брачного договора и, кажется, припоминаю, что ее деньги возвратятся к ней. Нужно написать ей, прежде чем болезнь совсем одолеет меня. Я хватаю чистый лист, как жаль, что я так ужасно болен. Кто, черт побери, станет моим наследником? Насколько я помню, не Бирсфорд, он слишком дальний родственник, их еще множество, но адвокаты решат это.

Если моя жена беременна, она узнает это через некоторое время, а я могу никогда не узнать, но, с другой стороны, дети без отцов — это наша семейная традиция. Пальцы не слушаются, но я сумел заточить перо и уставился на вызывающую головокружение белизну бумаги. Первым моим действием стала большая клякса на листе.

Потом я принимаюсь за письмо.

Шарлотта

— Немедленно снимите с меня платье! — рычу я наУидерс.

Она подходит расшнуровать корсет.

— Я приготовила кремовое платье с золотой сеткой для миледи.

— Не важно. Мы сегодня не поедем на обед. Его сиятельство болен.

Я умываюсь и позволяю Уидерс надеть на меня платье. Когда она заканчивает шнуровку, кто-то стучит в дверь.

Робертс. Вид у него испуганный.

— Извините, миледи, его сиятельство желает, чтобы вы немедленно покинули дом.

Я сажусь на кровать резче, чем ожидала.

— Он говорит, что вы можете вернуться в дом мистера и миссис Хейден, миледи.

Шад выгоняет меня! Он, должно быть, убежден в моей неверности.

— Почему? — Мой голос едва слышен.

— У него оспа, миледи.

Услышав шум за спиной, я понимаю, что Уидерс кинулась к двери.

— Я не останусь в этом доме, миледи. Доброй ночи, миледи.

Она проскакивает мимо Робертса, и я рада, что мне не придется ее увольнять, хотя сейчас эта победа кажется мелкой и незначительной. Я снова обретаю голос.

— Оспа?!

Робертс кивает.

— У него волдыри на лбу и ужасная лихорадка. Он не позволил мне остаться с ним.

Я встаю.

— Мы должны уложить его в постель. Я помогу вам. Вы послали за врачом? Хорошо. — Потом я вспоминаю, что Мэрианн говорила мне о своих детях. — Робертс, вы уверены?

— А что еще это может быть, миледи? Я пришлю служанку помочь вам упаковать вещи.

— Хорошо, но сначала принесите мне перо и бумагу в маленькую столовую. Я должна написать миссис Шиллингтон.

Он кланяется и поспешно выходит из комнаты.

Оспа. Я помню женщину в деревне, перенесшую эту болезнь.

Слепая, со скрюченными от шрамов пальцами, она была похожа на древнюю старуху. Ей было двадцать пять.

Я молю Бога, чтобы я оказалась права и это не оспа.

Шад

— Милорд, вы должны лечь в постель.

Я уснул за письмом. Не то чтобы уснул, но погрузился в грезы, населенные моими мертвыми товарищами по флоту, моим братом, странными людьми и ситуациями. Иногда в видения врывается голос Робертса, говорящий, что я должен встать и идти в постель. Я прогоняю его.

— Если я заразился, то заразился, милорд. Теперь это без разницы.

И Шарлотта. Слава Богу, в последние ночи мы не делили постель, и она избавлена от этой беды.

— Она ушла? Ее сиятельство.

— Да, милорд.

Робертс говорит не слишком уверено. Потом поднимает меня со стула, подставив плечо. Комната кружится перед глазами, и я рад опереться на него.

— Вам надо лечь в постель, милорд.

— Письмо, что я написал… Сожги его. Все, что может опозорить семью. — Я даже не уверен, что написал, но смутно помню, что писал Шарлотте, и знаю, что, возможно, пожалел бы о своих словах, если бы выжил.

— Да, милорд.

Несколько шагов из кабинета через гардеробную в спальню — те несколько шагов, которые я не мог заставить себя сделать в ту ночь, когда спал один, теперь я этому и рад, и сожалею об этом, — занимают часы, или это только кажется.

Я падаю на кровать. Простыни прохладные, благословенно прохладные.

Робертс изо всех сил старается снять с меня одежду и надеть через голову сорочку. Я пытаюсь ему помочь, но только мешаю.

От холодных простыней я зябну, потом горю огнем, жарким и мучительным, словно пламя ада. Я там окажусь?

Снова возникают видения. Мой корабль горит, рушатся мачты, кричат раненые, я погружаюсь в ледяную воду, у меня стучат зубы.

— Милорд, врач пришел.

Сжав запястье Робертса, я вижу новые волдыри между пальцами.

Одетый в черное врач стоит в дверях, прикрывая лицо носовым платком.

— Я проинструктирую вашего слугу жечь пастилки против инфекции, милорд.

Он осторожно проходит в комнату и вытаскивает из сумки инструменты, которые я в последний раз видел у коновалов.

— Я рекомендуют также клизму и небольшое кровопускание, это очень поможет вашему сиятельству.

Выражениями времен военно-морской службы я гоню его из комнаты вместе с инструментами и пилюлями.

Врач выпрямляется:

— Если вы отвергаете науку, милорд, для вас мало надежды.

Я снова прошу его уйти и подкрепляю свои слова действием, швырнув в него графин с водой.

— Ох, сэр, — говорит Робертс.

— И ты тоже уходи. Принеси мне бренди. И оставь меня здесь умирать.

Поскольку я решил, что умру. Я хочу умереть, чувствуя себя с каждой минутой все хуже.

Робертс появляется с бутылкой бренди, бокалом и новым графином воды. У него на глазах слезы.

— Ты добрый парень, Робертс. Я не забыл тебя в завещании. А теперь оставь меня. — Зубы у меня стучат, меня сотрясает озноб.

Не важно. Я знаю, что скоро начнется жар, и сбрасываю одеяло и сорочку, которая трет кожу. Горячие бугорки усыпали все тело и дьявольски чешутся.

Бренди помогает мало.

Дверь спальни снова открывается.

— У вас не оспа.

Я хватаю одеяло, чтобы прикрыться.

— Я приказал вам отправляться к родителям, мэм. А теперь оставьте меня. Дайте спокойно умереть.

Шарлотта делает несколько быстрых шагов к кровати.

— Шад… сэр… это не оспа.

— Оспа. Я умираю. Уйдите.

— Ваша сестра говорит…

Слезы наворачиваются мне на глаза. Моя бедная сестра. Ей предстоит потерять второго брата.

Я утыкаюсь лицом в подушку.

— Выйдите из моей спальни.

— Ваша сестра говорит, что ей, вашему брату и вам делали прививку. Разве вы не помните? Хирург надрезает руку и втирает в нее какую-то гадость.

— Нет, не помню. Я устал. Пожалуйста, уйдите. Шарлотта протягивает мне сброшенную сорочку.

— Но она также сказала мне, что вы не болели ветрянкой.

Я отбрасываю сорочку.

— Ветрянкой болеют дети. Пожалуйста, оставьте меня.

— Она сказала, что вас отправили играть с детьми егеря, чтобы вы заразились.

Это я помню. Мы бегали и ужасно перемазались, мне было приблизительно пять, и дочка егеря, моя ровесница, вся покрытая белыми пузырьками, поцеловала меня и сказала, что выйдет за меня замуж. Однако к концу дня она бросила меня ради моего семилетнего брата, и позже он хвастался, что она показала ему пузырьки на попе.

Вскоре после этого брат и сестра заболели. А я — нет.

Моя племянница, припоминаю, недавно перенесла подобное недомогание. Однако…

— У меня оспа, — настаиваю я. — Я умираю.

— Взрослые переносят болезнь гораздо тяжелее, чем маленькие дети. Ваша сестра сказала, что ваша племянница недавно хворала, и я подозреваю, что вы заразились от нее. Так что вы не умрете.

— Как хотите. — Я делаю большой глоток бренди, мои зубы стучат о бутылку. У меня нет сил спорить, я должен экономить их для неизбежного ухода. — Найдите Робертса.

— Что?..

— Сейчас же!

Бросившись через комнату, Шарлотта хватает горшок (по счастью, пустой) и держит передо мной, пока меня выворачивает.

Это, должно быть, самый неловкий момент в моей жизни. Я рад, что мне слишком плохо, чтобы оценить его во всей полноте.

— Теперь можете идти, — говорю я, когда снова обретаю голос.

Воцаряется пауза, и я задумываюсь, не собирается ли Шарлотта опрокинуть содержимое горшка мне на голову.

Вместо этого, она молча подает мне воду прополоскать рот, укладывает меня на подушку и вытирает мне лицо влажной тканью.

— Ваша сестра также прислала вот это.

Я с недоверием разглядываю большую бутылку. После болвана-врача я не знаю, чего ожидать.

— И что вы намерены с этим делать?

— Ваша сестра говорит, что это ослабит зуд, — добавляет она, развеивая мои худшие опасения после предложений врача. — Я протру вам кожу.

— Можете оставить это и идите.

— Помолчите, Шад, и уберите одеяло.

— Ну уж нет. Пошлите за Робертсом.

Она решительно помахивает бутылкой.

— Робертс обедает. Больно не будет, уверяю вас.

Будет.

— Хорошо. — Я скидываю одеяло до пояса.

Шарлотта точно знала, как сломить мое сопротивление. Флоту бы пригодился такой умелый тактик.

Я переворачиваюсь и подставляю ей спину. У Шарлотты вырывается вздох.

— О Господи! Ой. Вы раздавили один на шее, не надо так делать, иначе останутся шрамы. Они все появились сегодня?

— Я думал, это блоха укусила.

Я вскрикиваю от неожиданности, когда Шарлотта обильно смазывает мне шею и спину прохладной пощипывающей жидкостью.

Шарлотта бормочет себе под нос, подсчитывая. На «тридцать три» она стягивает одеяло, открывая мой зад и ноги, на «девяносто два» приказывает мне повернуться, и я хватаю простыню, чтобы сохранить скромность.

Она протирает меня с головы до ног, включая уши.

— Готово! — Она тянется за пробкой. — Сто семьдесят четыре.

— Простите, но сто семьдесят пять. Бутылку, пожалуйста, и отвернитесь.

Она вручает мне бутылку, но руки у меня трясутся так, что я едва не выронил ее. Шарлотта берет мои руки в свои, придерживая бутылку.

— Где?

— Как вы думаете? — Я вцепляюсь в одеяло.

— На штыре?

— Кто научил вас этому слову? — Я пытаюсь изобразить потрясение.

— Вы, сэр.

Да, точно, это я научил.

— Это неприлично. Позвольте мне.

— Мы женаты, — вспыхивает она.

— Да, но… — Я чувствую себя слишком несчастным, чтобы спорить, и оставляю ей контроль над одеялом и моей анатомией. — Хорошо.

Я крепко зажмуриваюсь.

— Я не могу разглядеть… — говорит она.

Я произношу слова, от которых потом (если выживу) со стыда сгорю, но сейчас это меня мало волнует.

— Отодвиньте… вы знаете, я показывал вам, когда мы…

— Конечно.

Я благодарен ей за сухость тона.

— Ой!

— Простите.

Случилось невероятное. Не могу в это поверить — я у врат смерти, притирание ужасно жжет, и все же прикосновение Шарлотты пробуждает меня.

Господи, она смеется.

— Извините, — говорю я натянуто. И ухудшаю положение, тычась мужским естеством ей в руку. — Иногда это случается без всякой причины, это ничего не значит. Ну, в общем, в этом нет ничего дурного, он сам опустится, это…

— Шшш. — Она касается моих губ тканью, заставляя замолчать.