София и тайны гарема

XIX

Меня и без того тянуло туда, точно магнитом. Наверное, виной всему была ностальгия. Четыре долгих года я изо всех сил старался избегать даже краем глаза смотреть на море, избегал его знакомого с детства запаха — так пьяница, решив бросить пить, до смерти боится даже бросить взгляд в сторону вожделенной бутылки. Но теперь, один раз вдохнув полной грудью свежий соленый бриз, я почувствовал, что погиб.

Сколько раз я вот так же шагал к гавани вместе с моим дядюшкой Джакопо?

Но как все-таки переправить мою госпожу в Магнезию? Задача эта, пока я смотрел на море, казалась мне все более невыполнимой. Повинуясь приказу грозного Пиали-паши, каждое судно, которое могло держаться на воде, поспешило присоединиться к его флоту. Даже юркие «скифы», на которых обычно подвозили в столицу припасы, и тяжелые, с плоским днищем паромы, не говоря уже о других, которые казались мне подходящими для этой цели, — все они сейчас щетинились пушками, готовые в любую минуту ринуться в бой по приказу своего адмирала.

Как и все женщины ее положения, моя госпожа в свое время обзавелась аккуратным маленьким каиком[12], чтобы в хорошую погоду кататься на нем по Босфору. Пользовалась она им нечасто — еще ребенком, оказавшись на воде, Эсмилькан страдала приступами морской болезни. Так что теперь, вместо того чтобы искать корабль, который мог бы доставить нас в Магнезию, я внезапно оказался завален предложениями ссудить на время наш каик для перевозки продовольствия и военных припасов. Причем деньги всякий раз сулили такие, что у меня просто голова шла кругом. Счастье еще, что со мной не было Эсмилькан, иначе она с фанатичным упорством начала бы убеждать меня согласиться. Все-таки в обычае турков держать своих женщин в гаремах есть и своя положительная сторона, усмехнулся я.

Поэтому я решительно отверг и все подобные предложения. Не требовалось обладать таким уж богатым воображением, чтобы понять, во что превратится наш каик после одного-единственного плавания, если его трюм будет забит ружьями или мешками с мукой. Я даже зажмурился от ужаса, мысленно представив его инкрустированные перламутром деревянные панели и бархатные подушки, перепачканные ружейным маслом, и отказался наотрез. Однако это не помогло мне решить мучивший меня вопрос: где все-таки взять судно, которое могло бы отвезти нас в Магнезию, поскольку крохотный каик, несмотря на всю свою красоту, решительно не подходил для этой цели.

Вот уже второй раз за сегодняшний день я спустился к воде, но на этот раз меня манило к себе не только море, но и жажда, а неподалеку мне удалось заприметить запотевшие стаканы с мятным йогуртом. Завидев меня, торговец едва ли не вырвал опустевший стакан из рук последнего клиента, чтобы поскорее налить мне йогурта, когда тот, обернувшись, вдруг неожиданно обратился ко мне.

— Похоже, в ближайшие день-два вам вряд ли удастся промочить горло? — шутливо подмигнул он.

— Что поделаешь, Рамадан[13], — кивнул я, не зная, что еще сказать по этому поводу. Его шутовское подмигивание как-то плохо вязалось с наступавшим вскоре праздником Рамадана, к которому турки привыкли относиться с благоговением. Впрочем, возможно, у бедняги просто тик, успокоил я себя.

— Да, — задумчиво промычал человек в ответ, словно желая сказать: «Сами его придумали, вот теперь и мучайтесь», и так же задумчиво повторил: — Да, Рамадан.

Не столько разглядывая копившиеся у пристани суда, сколько загипнотизированные неумолчным рокотом моря, мы вдруг почувствовали, что нас неудержимо тянет поговорить. Но стоило нам только вступить в разговор, как таинственное очарование развеялось без следа.

Язык, на котором мы говорили, представлял собой что-то вроде патуа, которым пользуются торговцы. Мой неожиданный собеседник, казалось, нисколько не удивился, что я, евнух, кастрат, свободно владею этим жаргоном, в котором, будто в крови какого-нибудь бастарда, смешались все языки, какие только в ходу в средиземноморских портах, — турецкий, арабский, греческий и, конечно, итальянский. Возможно, изрядно потолкавшись на верфях Оттоманской империи, он со временем решил, что этот говор стал тут чем-то вроде государственного языка.

Вскоре его манера прибегать к итальянскому каждый раз, когда он не мог отыскать подходящее слово, подсказало мне, что мой собеседник, скорее всего, родом откуда-то из тех мест, где этим патуа владеют как родным. А присущая только жителям Лигурии привычка к легкому пришепетыванию и проглатыванию согласных помогла мне безошибочно угадать его родину. Незнакомец почти наверняка был родом из Генуи. Даже теперь я не мог без сердечной муки слушать, как он растягивает гласные. Но не тоска по навеки утраченной родине сейчас терзала меня. Именно так, с мяукающим акцентом, говорил человек, навеки лишивший меня мужского достоинства и прежней, бесконечно милой мне жизни, ренегат-генуэзец, с какой-то утонченной иронией принявший имя Салах-эд-Дин. Впрочем, мое чувство имело и более глубокие корни: семья, к которой я некогда принадлежал, с присущей всем венецианцам страстностью ненавидела жителей этого города, видя в Генуе извечного врага и соперника родной Венеции.

Сделав над собой усилие, я постарался в корне задавить в себе неприязнь к этому совершенно незнакомому мне человеку. Я страшно боялся, что кто-то узнает, кем я был в своей прежней жизни. Но дело было не только в этом. Как ни странно, но человека этого, казалось, нисколько не коробило то, что я евнух, — в отличие от многих других его соплеменников. Впрочем, возможно, он пробыл тут недостаточно долго, чтобы научиться узнавать о роде занятий человека по тому, как тот был одет.

Погрузившись в эти мысли, я едва не пропустил мимо ушей его имя — Джустиниани — и поэтому не сразу понял, что на самом деле он вовсе не генуэзец. Мой собеседник оказался родом с острова Хиос, который еще со времен походов Мухаммеда Фатиха, превратился в своего рода восточный аванпост, единственный из всех, что все еще находился под властью этого города, хотя между ним и моей навеки утраченной родиной лежала вся Италия. Итальянцы, уроженцы острова Хиос, традиционно получают имя Джустиниани, и при этом вовсе не важно, ведут ли они свой род от первых переселенцев. Честно говоря, я был не слишком уверен, что имя Джустиниани, хотя и звучит на римский лад, на самом деле имеет какое-то отношение к жителям Вечного Города. Как бы там ни было, обосновавшись на Хиосе и занявшись торговлей, жители острова зажили одной большой семьей, постепенно превратившись в силу, с которой соседи вынуждены были считаться.

В свое время я даже испытывал к ним нечто вроде симпатии.

— Через день-два он и наступит, ваш Рамадан, — продолжал мой собеседник. — Для нас, христиан, это просто напасть: целый месяц работа будет стоять, и никто даже палец о палец не ударит. Бесполезно пытаться уговорить кого-то хоть что-то сделать. Разве что эти проклятые пушки примутся палить всякую ночь. — И он снова подмигнул.

Но тут мое сердце вдруг забилось часто-часто… В голове у меня мелькнула пока еще неясная мысль. Ведь по сути дела, Хиос не может считаться иноземным портом: в конце концов, от него рукой подать до Измира, куда мы и стремимся попасть. А что, если этот человек тоже слоняется по берегу не просто так?… Вдруг он ищет работу?

Не откладывая дела в долгий ящик, я тут же посвятил его в свои заботы.

— Стало быть, вам нужен корабль. — Он ухмыльнулся, и в его ухе качнулась золотая серьга.

— Только туда. Естественно, с капитаном и лоцманом. Это для моей госпожи.

— Очень жаль, приятель. Но я только что забил свою посудину под завязку. Так что, для того чтобы брать пассажиров, да еще всяких важных шишек, места уже не осталось. Скоро снимаюсь с якоря, вот только груз свой дождусь.

Сначала мне показалось, что он просто торгуется, стремясь набить цену. На первый взгляд его судно, «Эпифания», казалась просто находкой. Кивнув в знак того, что понимаю его трудности, а заодно и выразив свое разочарование, я снова принялся смотреть на море — что-что, а это зрелище мне никогда не приедалось.

Укрывшись под носом «Эпифании», терпеливо покачивалась на волнах небольшая шлюпка, словно дожидаясь, пока ее загрузят. Судя по всему, она собиралась направиться к стоявшему на якоре французскому галеону. Пристань, отведенная для иноземцев, была настолько невелика, что два судна из трех прибывших в порт не могли отыскать себе места у причала. Любой, кто хоть сколько-нибудь разбирался в морском деле, в настоящее время пребывал на одном из кораблей турецкой эскадры. Это я знал наверняка. Стало быть, эти ребята — новички в морском деле, предположил я, гадая, каким образом им вообще удалось добраться сюда. А главное, как они собираются вернуться во Францию, изумлялся я, разглядывая, как неустойчиво моряки размещают груз на своем хрупком суденышке. При виде их неловкой и неуклюжей возни со снастями просто плакать хотелось. Не выдержав, я на полуслове оборвал вялый разговор — впрочем, он и без того уже зашел в тупик — и, повинуясь какому-то неясному побуждению, помог одному из этих горе-моряков распутать узел. Что меня подвигло на это, сам не знаю, может быть, злость. А может, присущий мне инстинкт моряка.

Вновь вернувшись на то место, где поджидал меня капитан «Эпифании», я сразу же почувствовал произошедшую с ним перемену: от изумления глаза у него вылезли на лоб, а на лице было написано нечто вроде благоговейного восторга. Впрочем, и неудивительно, усмехнулся я про себя: действительно, несколько странно встретить евнуха, умеющего вязать морские узлы. Однако веселье мое очень скоро исчезло. В глубине души я ругал себя за то, что утратил обычную осторожность. Для чего было хвастаться своей сноровкой?! Если тайна моего прошлого выплывет наружу, насколько же более постыдным и безрадостным покажется мне мое настоящее!

Однако в маслянисто-черных, словно спелые оливы глазах хиосца не было и намека на насмешку или презрение.

Внезапно он спохватился и снова пустился в разговор, вслух прикидывая, как избавиться хотя бы от части того груза, который предназначался его соотечественникам. При этом он увлекся до такой степени, что скороговоркой перечислил мне, что именно везет, а заодно и пункты назначения со всеми возможными изменениями маршрута. Все это, если честно, не слишком сильно занимало меня, и встрепенулся я, только услышав его последние слова.

— Да, вот так, дружище. Думаю, если не считать тех специй, что мы везем на Хиос, от всего остального можно избавиться без труда. Так что считайте, судно к вашим услугам. Надеюсь, ваша госпожа не станет возражать, если мы ненадолго завернем на Хиос, чтобы разгрузиться?

— Ну, нам в любом случае пришлось бы зайти туда, не так ли? Ведь Хиос как раз по пути к Измиру.

— Именно так. А как насчет нескольких ящиков и связок ревеня? И мешков с луком и чесноком? Если я оставлю все это на корме, ваша госпожа не будет возражать?

Обсуждать свою госпожу с каким-то незнакомцем, да еще и иноземцем вдобавок — занятие, не слишком подходящее для евнуха. Но я был глубоко благодарен хиосцу за его щедрое предложение и поэтому с жаром принялся расхваливать скромность и кроткий нрав Эсмилькан, заверив его под конец, что ей и в голову не придет расхаживать по его кораблю. Аллах свидетель, скорее всего, он вообще не заметит, что у него на корабле кто-то есть! Примерно в таких же выражениях я мог бы превозносить до небес какого-нибудь смирного домашнего любимца.

И вот, наконец, я на «Эпифании»… Я снова чувствую под ногами палубу корабля, которую море качает с той же тихой любовью, что мать — колыбельку своего первенца.

Прошло не меньше часа, прежде чем удалось окончательно обговорить все детали. Нужно было сделать еще кое-какие приготовления. Я решил, что необходимо непременно сделать на носу небольшой навес, чтобы моя госпожа могла наслаждаться морским путешествием и при этом ничье нескромное любопытство не оскорбляло бы ее стыдливости. И ведь нужно было еще придумать, где разместить ее багаж, спохватился я. И припасы, которые мы возьмем с собой. Капитан засыпал меня вопросами. Скоро ли я пришлю рабочих сделать навес? И как я рассчитываю устроить свою госпожу со всем возможным комфортом, учитывая, что речь как-никак идет о морском корабле?

Когда я наконец сошел на берег, большую часть всех проблем все-таки удалось утрясти. И все время, пока мой язык трудился без устали, я то и дело ловил себя на том, что мысли мои блуждают далеко отсюда. Мягкое покачивание палубы под ногами едва не заставило меня разрыдаться. Море! Море! Я снова дома!

А над заливом, с той стороны, где ослепительно сверкал золотом купол Святой Софии, окруженный острыми шпилями городских минаретов, уже плыли в небо голоса муэдзинов, резкие и печальные, словно крики чаек. Погруженный в свои мысли, я почти не замечал их, как не замечал и чаек, круживших у меня над головой.

Забывшись настолько, что совершенно забыл вознести Аллаху положенные молитвы, я не сразу заметил и то, что ветер подул в другом направлении. Джустиниани, воспользовавшись моей задумчивостью, перешел к обсуждению следующего пункта нашей сделки. И, прежде чем я успел сообразить, что у него на уме, я вдруг вспомнил еще кое-что, благодаря чему прославилась родина итальянца.

Хиос, расположенный, как я уже говорил, практически на пороге Турции и при этом остающийся частью западного христианского мира, являлся чем-то вроде перевалочного пункта, добравшись до которого любой раб получал возможность вновь обрести долгожданную свободу. Ни незабвенный дядюшка Джакопо, ни я сам когда-то не боялись бросать там якорь. Жители Хиоса, помогавшие бывшим рабам вырваться на волю, никогда не оскверняли себя работорговлей. Ни один из турецких кораблей не рискнул бы просто так приблизиться к берегам острова — разве что их бы пригнал туда сильный шторм.

Знал я и другое: ходили упорные слухи, что посланцы хиосцев, рассеянные по всей Оттоманской империи, изо всех сил помогают несчастным рабам благополучно добраться до их благословенного острова. Беглый раб, оказавшись на азиатском берегу, мог зажечь костер, увидев который любой хиосский рыбак тут же бы заработал веслами, чтобы помочь бедняге убраться с турецкой земли еще до рассвета. А на Хиосе раба укрыли бы так, что обнаружить его не смог бы даже посланный специально отряд янычар. Его накормили бы, снабдили европейской одеждой, а потом проводили до самого дома — даже если бы дом этот находился на самом краю земли. За это жителей Хиоса осыпали благодарственными молитвами, призывая на них благословения и Господа Иисуса Христа, и Божьей Матери — это не считая примерно половины того выкупа, который семья каждого беглеца успевала собрать, чтобы вызволить его из неволи.

— Мне позарез нужен помощник, — объявил Джустиниани, ухмыляясь во весь рот.

— Синьор, — ответил я с такой же широкой улыбкой, — не можете же вы, в самом деле, взять помощником евнуха!

Джустиниани нетерпеливо дернул обтянутым кожей плечом. Похоже, я ошибся, и он с самого начала прекрасно знал, кто я такой.

— Почему нет? — фыркнул он. — По крайней мере тогда есть хоть какая-то вероятность, что вы не сгинете в один прекрасный день, как сгинул тот, что был у меня до вас. Удрал с какой-то потаскушкой, едва мы сошли на берег, можете вы себе такое представить? Решил, должно быть, что прелести этой девки слаще, чем морской ветер, надувающий наши паруса. — Глаза капитана лукаво блеснули. — Держу пари, с вами подобных хлопот не будет, не так ли, приятель?

Все это было сказано с таким добродушием, что я не выдержал и рассмеялся.

— Ну, вряд ли я рискну попробовать унести отсюда ноги — при подобных-то обстоятельствах, — хмыкнул я, покачав головой. — Особенно если вспомнить, что Пиали-паша через день-другой словно ураган пронесется над Босфором.

— Конечно нет, — снова подмигнув, согласился Джустиниани.

Теперь до меня наконец дошло, что означает его подмигивание. Я тоже подмигнул ему, давая знак, что все понял. Я внезапно почувствовал невольное возбуждение. Опасность ударила мне в голову, точно вино.

— Во время Рамадана турки обычно бывают менее осторожными.

— Это верно. И к тому же им повсюду мерещатся демоны из преисподней, — подхватил капитан.

Кивнув, я опять подмигнул. Приняв это как знак поощрения, капитан заговорил уже свободнее. Насколько я понял, план его был таков: взяв нас на борт, он собирался выгрузить в Хиосе пряности, потом отвезти мою госпожу в Измир, после чего снова вернуться на Хиос, уже вместе со мной, переодев меня в кожаную куртку и колпак, которые носят итальянские рыбаки.

«А как насчет гульфика? — едва не сорвалось у меня c языка. — Разве у меня когда-нибудь хватит духу обрядиться в итальянское платье с фальшивым гульфиком?!»

Вскоре выяснилось, что в качестве платы за мой побег капитана вполне удовлетворила бы горсть драгоценностей моей госпожи, украсть которые, как он считал, мне не составит ни малейшего труда. Впрочем, надо отдать ему должное: заметив, как я скривился, он тут же отказался от мысли склонить меня к воровству.

— Ладно, бог с ними. Отработаешь на меня три года — и ты снова свободный человек. Идет? Правда, какое-то время тебе надо постараться держаться подальше от этих мест, ну, да мы что-нибудь придумаем. Подумай сам — свобода, настоящая мужская работа да еще впереди неплохой шанс унаследовать и сам этот корабль со всем, что есть у него на борту — ведь сына-то у меня нет, и на берегу меня ждут только жена и дочери…

«А меня — моя госпожа…» — спохватился я, неимоверным усилием воли подавив тоску, которая всколыхнулась в моей душе при этих словах.

Было уже совсем темно, когда мы, пожав на прощание руки, расстались. Это рукопожатие скрепило не только заключенную нами сделку и его обещание благополучно доставить мою госпожу, ее слуг, служанок, рабов и все ее вещи в Измир, но и нашу внезапную дружбу.

Что же касается того, другого его предложения, я предпочел пока отмалчиваться.

— Там видно будет, — уклончиво ответил я. — Я подумаю.