София и тайны гарема

XXVIII

Пухлое личико Эсмилькан освещала ярко горевшая лампа. Глаза ее были прикованы к шахматной доске, внимание целиком поглотила игра. Воспользовавшись этим, я незаметно наблюдал за ней. Она, несомненно, была красива. Нет, не той красотой, от которой у мужчин захватывает дух, однако мягкость и нежность ее лица наполняли душу покоем и умиротворенностью. Таким же был и ее ум, подумалось мне. Вот и сейчас она с безыскусной радостью ребенка наслаждалась любимой игрой, но ни азарт, ни ревнивое желание победить во что бы то ни стало не доставляли ей такого удовольствия, как наши разговоры. Все это было похоже на детскую игру.

— Увы, сколько ни в чем не повинных людей гибнет во время войн, смысла которых они даже не понимают! — воскликнула госпожа. — Я молю Аллаха, чтобы он был милостив к этим бедным душам, поскольку они отдали свою жизнь ради защиты истинной веры.

Несмотря на свою детскую привычку каждую шахматную партию превращать в нечто вроде игры, Эсмилькан оказалась сильным игроком. Однако в этот раз получилось по-другому. Хотя и эта партия, как бывало раньше, клонилась к ее победе, моя госпожа внезапно потеряла всякий интерес к игре. Пару раз я намеренно «подставлялся», делая вид, что не замечаю, как над моим «шахом» нависла смертельная угроза, однако Эсмилькан, вместо того чтобы тут же съесть его, делала в ответ какой-нибудь дурацкий ход — то ли нарочно, из-за какого-то детского упрямства, то ли просто потому, что мысли ее блуждали где-то далеко. Она подолгу морщила лоб, делая вид, что изучает положение на доске, но на самом деле смотрела совсем не на нее. Я видел, как отблески огня в жаровне пляшут в ее карих глазах. Если она не поостережется, подумал я, то на этот раз победа наверняка останется за мной. И уж тогда я не откажу себе в удовольствии съесть маленькую пешку, которую она торжественно нарекла Эсмилькан.

— Эсмилькан, — предупредил я и осторожно тронул ее руку, такую же белую, как та слоновая кость, которой была инкрустирована шахматная доска. — Госпожа, ты меня слышишь?

Вздрогнув, она со вздохом повернулась ко мне, но вдруг какой-то неясный шум, донесшийся откуда-то снизу, из селамика, мужской части дворца, заставил нас обоих вскочить на ноги.

— Кто это может быть? — испуганно спросила Эсмилькан, и я прочитал на ее лице странное сочетание самых разных чувств — радость и надежду, смешанную с отчаянием, и безумное желание поверить в то, что это приехал тот самый человек, которого она так долго ждала. «Мой супруг!» — прочел я в ее глазах.

В той комнате, где мы с Эсмилькан играли в шахматы, находилось окно, закрытое резной деревянной решеткой. Выглянув из него, можно было бросить взгляд в парадную гостиную селамика. Окно было сделано специально по предложению Сафии. Сафия была непоколебимо уверена и не уставала это повторять, что ее подруге будет куда проще, поладить с мужем, если она станет больше интересоваться делами своего супруга, а для этого ей было бы неплохо слышать его переговоры с чужеземными дипломатами и послами, оставаясь при этом невидимой. Это позволило самой Сафие стать частой гостьей в нашем доме — естественно, когда она приезжала в город. Сама Эсмилькан редко подходила к окну: она терпеть не могла подглядывать и подслушивать, что было просто не в ее натуре. Поэтому до сих пор от окна нам не было никакого проку. Зато теперь мы, не сговариваясь, ринулись к нему и в спешке едва не сшиблись лбами.

Меджнун, наш старый привратник, распахнул дверь и проводил в комнату мужчину, лицо которого было нам обоим незнакомо. Затем Меджнун кликнул Али, тот мгновенно прибежал на его зов и спросил, что он может сделать для нашего гостя. Мужчина, ничего не ответив, молча протянул Али какой-то маленький предмет, который сжимал в кулаке.

— Это перстень моего супруга! — прошептала мне на ухо Эсмилькан.

Я тут же убедился, что она не ошиблась, поскольку Меджнун с Али тут же засуетились и, низко кланяясь, принялись помогать незнакомцу снять с себя насквозь промокшую одежду и устроиться поудобнее.

Наконец мужчина разделся, и я смог хорошенько его рассмотреть. Это был человек высокого роста, очень широкоплечий, но не настолько, чтобы казаться уродливым. Должно быть, ему было не больше тридцати. Темные, вьющиеся усы, шапка таких же темных, курчавых волос без какого-либо намека на седину. Съехавший набок тюрбан, когда-то, вероятно, был белым, но сейчас, насквозь пропитанный водой и забрызганный грязью, он являл собой печальное зрелище. Декоративный плюмаж, некогда украшавший его, давно уже утратил и цвет, и форму, так что сейчас даже трудно было поверить, что когда-то он был сделан из шелка, а не вылеплен шутки ради из куска дорожной грязи. Тюрбан незнакомца украшала пряжка с драгоценным камнем, ранее, вероятно, призванная придерживать гребень из черных перьев, однако сейчас гребень исчез — скорее всего, его сорвало ветром.

Когда незнакомец стащил с себя промокший от дождя плащ, мне удалось наконец разглядеть, какого цвета его шальвары — и то только лишь потому, что выше пояса они остались сухими. Шальвары оказались ярко-фиолетовые. Благодаря этому мы сразу же догадались, что и плюмаж на его тюрбане некогда был пурпурным. Это были цвета, выдавшие в нашем неожиданном госте одного из спаги-оглан[19], воина из личной кавалерии султана. Однако мы по-прежнему тщетно силились угадать его звание. В сущности, мы и теперь не знали о нем ничего, кроме того, что человек этот некогда отличился в бою. Об этом говорила его одежда, которой по повелению султана награждали одних лишь смельчаков. На поясе, чуть ниже сплошь затканного золотом жилета, который он отказался снять, болталась кривая сабля — ятаган. Рукоятка его сверкала самоцветами.

— Он чем-то похож на тебя, Абдулла, — прошептала мне на ухо Эсмилькан.

— Да, — насмешливым шепотом ответил я, — если бы Аллаху вдруг вздумалось превратить меня в спаги.

— Пойди, надо встречать его, Абдулла, — велела Эсмилькан.

К тому времени как я спустился, Али раздул огонь в жаровне и принес незнакомцу горячую воду для омовения. Я поздоровался, объяснил, кто я такой и передал ему привет от своей госпожи, добавив, что она очень рада его приезду. Наш гость благодарно кивнул, но из вежливости удержался, чтобы бросить взгляд в сторону резной решетки на окне, которое он, конечно же, заметил.

Только после этого я оправился от смущения настолько, что осмелился рассмотреть незнакомца как следует. Должен признаться откровенно, что посмотреть было на что. Глаза мужчины, хоть и небольшие, несмотря на то что он держал их скромно опущенными, сверкали огнем. Его подбородок, давно не бритый и заросший щетиной, выдавал смелый и решительный нрав своего обладателя. Как я уже говорил, незнакомец был очень высок, великолепно развитое, мускулистое тело его казалось могучим даже для спаги, которые, насколько мне было известно, все свое свободное время посвящали физическим упражнениям.

Он шагнул ко мне, но не с тем важным и самодовольным видом, свойственным воинам-спаги, а с такой присущей только крупным хищникам грацией, словно хотел сказать: «Больше всего на свете мне нравится танцевать, бегать, прыгать, вообще двигаться, но мне приходится сдерживаться в вашем присутствии, поскольку я знаю, что потакать исключительно своим желаниям просто невежливо».

Но самым замечательным в облике этого человека была его улыбка. При малейшем намеке на шутку тонкие, по-мужски твердые губы его, раздвинувшись, обнажали ряд крупных, белоснежных зубов, и вы сразу понимали, что наш гость любит смеяться. Он похож на атаяф, подумал я, на булочки, которые в Турции пекут на свадьбу; внутри они заполнены медом и сладким кремом. Нужно было постараться как можно быстрее сунуть атаяф в рот, иначе его приторно-сладкое содержимое тут же начинало течь по подбородку. Даже сейчас, смертельно усталый после долгой дороги, все время держась настороже — во всяком случае, так мне почему-то казалось, — наш гость словно только и ждал удобного случая, чтобы рассмеяться. Уголки губ его упрямо ползли вверх, а тоненькие лучики морщинок в их углах ясно говорили о том, что их обладатель обладает счастливой способностью улыбаться даже в разгар битвы.

— Ферхад, — назвал он свое имя, почти не разжимая губ, будто боялся, чтобы лишний слог случайно не вырвался наружу.

Али принес горячего чаю, потом кое-что из еды, и наш гость накинулся на еду. Недоброжелатель добавил бы, что ел он жадно, если бы не та аккуратность и изысканные манеры, которые явно вошли у Ферхада в привычку. Сначала, потихоньку наблюдая за ним, я было даже заподозрил мошенничество: уж слишком старательно он скрывал свою усталость. Но потом отбросил терзавшие меня сомнения, убедившись, что сидевшему передо мной человеку пришлось проехать немало миль, к тому же в такую погоду, прежде чем он смог добраться, наконец, до нашего дома. Едва дождавшись, когда Ферхад утолит первый голод, я постарался втянуть его в разговор и выведать все, что приказала моя госпожа. Незнакомец между тем продолжал удивлять меня: покончив с едой, он не выказал ни малейшего желания облизать жирные пальцы, а вместо этого он ополоснул руки в чаше с ароматной розовой водой, что для простого солдата, согласитесь, несколько необычно.

— Откуда же ты сегодня приехал? — продолжал расспрашивать я. — Из Корлу?

— Я — нет, моя лошадь — да, — улыбнулся он. — А сам я четыре дня назад покинул Софию.

— Софию?! — ахнул я, выпучив глаза. — Но это же невозможно! От нас до Софии более трех сотен старых римских миль по прямой, как летит ворон.

Спаги только улыбнулся и молча пожал широкими плечами. У него явно и в мыслях не было дурачить меня или хвастаться. Спросили — что ж, он ответил, хотите верьте, хотите нет. И это убедило меня лучше, чем любые слова.

— Должно быть, у тебя очень спешное дело, — покачал я головой.

Спаги снова ответил только улыбкой и молчаливым пожатием плеч. В этот вечер мне так и не удалось вытянуть из него больше, чем я уже знал, поскольку, не обращая на меня ни малейшего внимания, он лег на один из диванов и тут же уснул мертвым сном, точно меня и не было в комнате.

Проснувшись на следующее утро, наш гость проглотил неимоверное количество еды, и Эсмилькан, которая все то время, пока он спал, решительно отгоняла от дверей комнаты хихикающих и сплетничающих служанок, снова послала меня к нему с наказом постараться выведать как можно больше. Я нашел его немного отдохнувшим и, если можно так сказать, более приветливым и добродушным, чем накануне вечером. Только вот, увы, разговорчивее он не стал.

— Конечно, вы наш гость, и мы будем только счастливы, если вы согласитесь остаться у нас столько, сколько захотите, — разглагольствовал я. — Но, видите ли, во всем доме, кроме меня и моей госпожи, нет никого, только старики и женщины. Поэтому, я думаю, будет куда удобнее, если вы согласитесь перебраться в казармы во дворце султана, где квартирует полк спаги. Да и вам там будет намного веселее.

Наш гость улыбнулся, словно давая мне понять, что готов простить мою вынужденную неучтивость, но опять-таки ничего не сказал.

— Передайте вашим женщинам, что у них нет причин чего-то бояться, друг мой. А если они не поверят, покажите им этот перстень. Думаю, он им хорошо знаком.

Я кивнул, глядя на большой агат самой простой формы — естественно, мы хорошо его знали!

— Могу только сказать, что приехал по приказу вашего и моего господина. И что на плечах Великого визиря, а заодно и моих собственных, лежит тяжкая ноша…

Может быть, если бы я повнимательнее отнесся к его словам, мне бы удалось догадаться, что он имеет в виду, по той горечи, что слышалась в его голосе. Но, увы… И мы прожили почти целый месяц под одной крышей, прежде чем страшная правда выплыла наконец наружу.