София и тайны гарема

III

— Неужели мой внук и впрямь считает, что любовь тоже придумал он?

Сердитая фраза, как-то в сердцах брошенная Сулейманом Великолепным, донеслась и до гарема. Его собственная любовь к прекрасной Хуррем, память о которой была жива и по сей день, до сих пор служила источником вдохновения для поэтов во всех концах его огромной империи. И сейчас старый султан пребывал в бешенстве, оттого что какой-то желторотый юнец вздумал превзойти его.

— Да будет на все воля Аллаха, — продолжал Сулейман. — Надеюсь только, что Мурад немного поумнеет, прежде чем взойдет на трон наших предков, великих Оттоманов.

Явившись утром во вторник в порт, Мурад обнаружил на пристани не только Сафию, уже кокетливо одетую и готовую к отъезду, в сопровождении кучи слуг и рабов, нагруженных ее вещами, но и поджидавший их корабль. Увы, это был не галеон. В нескольких метрах от берега на воде болтался допотопный, протекающий сразу в нескольких местах кеч[3], тот самый, которому была оказана высокая честь перевезти сиятельную чету через Босфор. Судя по всему, Мураду и его возлюбленной предстояло добираться в Кутахию тем же утомительным и опасным путем, что и простым смертным.

Когда история об этом достигла стен нашего гарема, просочилась внутрь сквозь узорчатые решетки и с быстротой молнии облетела всех его обитательниц, я сначала опешил, а потом принялся хохотать как безумный. Да и неудивительно: в конце концов, я тоже как-то раз оказался на борту корабля вместе с Софией Баффо и буду сожалеть об этом до конца моих дней. Однако мой безжалостный смех опечалил Эсмилькан. Прошло уже три дня, а госпожа все еще продолжала корить меня за то единственное саркастическое замечание, брошенное мною в адрес Сафии, хотя его и не слышала ни одна живая душа.

— Я всего лишь высказал предположение, что ее бесплодие — не только воля Всевышнего, — оправдывался я.

— Но ведь я же просила тебя быть полюбезнее с Сафией, когда она приедет в мой дом!

Мое напряжение тут же передалось Эсмилькан.

— Я всегда любезен с Сафией, — обиженно проворчал я.

— Нет, это не так.

— Во всяком случае, я любезен с ней ровно настолько, насколько она этого заслуживает. И уж, конечно, любезнее, чем она со мной.

— На твоем месте я бы просто не замечала этого.

— Так же, как Сафия не замечает меня!

— Когда она в хорошем настроении.

— Или как не замечают ковер под ногами. — Словно пытаясь подчеркнуть свои слова, я заметался по нашим новым роскошным коврам, нога в которых утопала по самую щиколотку. Одно лишь упоминание имени этой женщины выводило меня из себя.

Моя госпожа, свернувшись клубочком на диване, внимательно наблюдала за мной. Солнечный свет, пробиваясь сквозь резные решетки на стенах, причудливыми золотыми лужицами стекал на ковры. Эсмилькан играла с пушистым котенком, щекоча его павлиньим пером.

— Боюсь, мало кто замечает таких, как ты. Такова уж судьба.

— Пусть так. Но почему она без конца злится и раздражается?

— Вдвоем вы устраиваете порой самые настоящие представления.

— Но начинает не я, а она!

— Ей достаточно только косо посмотреть на тебя, и ты сразу встаешь на дыбы.

— Во всем виноваты ее глаза.

— «Миндаль, пропитанный ядом…» Так, кажется, ты их назвал однажды?

— Да. И еще ее волосы.

— Золотистые, как масло.

— Вот-вот. А стоит только мужчине обнять ее покрепче, как у него появляются слезы на глазах. Так бывает, когда режешь луковицу!

— Абдулла, ты несправедлив. Ты же сам знаешь, что Сафия верна моему брату Мураду.

Я лишь презрительно фыркнул, оставив это замечание без комментариев. Бросив спорить, я опустился на диван возле нее. Конечно, мне было прекрасно известно, что евнуху неприлично сидеть в присутствии своей госпожи, но наши отношения с Эсмилькан были другими — она относилась ко мне не так, как к простому рабу. С тех пор как я категорически отказался отзываться на дурацкое имя, которое она приберегла для первого евнуха своего гарема, Лулу, Эсмилькан сдалась и больше уже не пыталась унизить меня. Даже приказы, которые она отдавала мне, звучали скорее как просьба. Слишком часто ей самой приходилось испытывать унижения, и она хорошо знала, что это такое. А поскольку в гареме не было старшей по рангу женщины, которая обычно устанавливает твердый порядок, то указать мне на мое место было некому.

И потом, в отличие от многих моих предшественников, я слишком недавно стал рабом и лишился своей мужественности. Может быть, поэтому я так остро воспринимал унижения. Но я понимал, что омрачать жестокой правдой невинность Эсмилькан было бы не только бесполезно, но еще и жестоко.

Госпожа вдруг рассмеялась, наконец позволив котенку завладеть пером. Обхватив мое лицо ладонями, она заставила меня посмотреть ей в глаза. Я зажмурился, почувствовав на своих щеках ее мягкие ладони. В моей душе вновь проснулся жгучий стыд. За этот год я понял, что у меня уже никогда не вырастет борода. Новое, жестокое унижение — еще одно напоминание о том, что я обречен вечно страдать, оказавшись в личине евнуха.

— Ах, моя милая, дорогая госпожа, — пробормотал я, не открывая глаз. — Вы ни в ком не видите дурного!

Я схватил мягкую ручку Эсмилькан прежде, чем она успела отдернуть ее, и прижал к своей безволосой, как у зеленого юнца, щеке.

— У меня такое чувство, — с усмешкой пробормотала Эсмилькан, — что подобные перепалки доставляют тебе удовольствие.

— Но вы сами смеетесь и хлопаете в ладоши от радости, наблюдая наши ужимки и кривлянье — будто бы мы котята, затеявшие шутливую драку, чтобы веселить вас.

— Да неужели? — Эсмилькан с притворной досадой дернула руку, и я выпустил ее из своей ладони. — Ладно, ворчи уж, если тебе так хочется. Только я требую, чтобы вы оба перестали вести себя как два венецианца! Когда я вижу это, мне всегда становится обидно, словно я чего-то не понимаю…

— Тогда позвольте мне научить вас своему языку. Мне так давно этого хочется.

— Может быть, потом. После того, как ребенок… — Эсмилькан непроизвольным движением расстегнула еще одну пуговку своего йелека. — И все равно, готова держать пари на что угодно, что, даже знай я итальянский, я бы все равно что-нибудь да упустила бы.

Я отвел глаза.

— Уверяю вас, моя госпожа, вы ошибаетесь.

— Знаешь, я ревную.

— Не стоит, — пробормотал я. — Тем более к Софии Баффо.

— А там, в Венеции, Сафии когда-нибудь удавалось взять над тобой верх?

— Нет, никогда.

— Даже несмотря на то, она всегда заранее придумывает, что ей сказать?

— Неужели она так делает?

— Мне кажется, да.

— Нет, никогда, — храбро ответил я. — Ей никогда так и не удалось взять надо мной верх.

— Хорошо…

— И все-таки, мне бы очень хотелось…

— Да? И чего же тебе хотелось бы? — лукаво спросила госпожа, положив мне на плечо свой маленький округлый подбородок. — Наверное, чтобы я вообще не приглашала ее к себе? — Она заглянула мне в глаза и ахнула. — Не может быть! Ведь Сафия моя лучшая, моя единственная подруга!

— Да, именно этого я и хочу.

— Но это невозможно! Не могу же я отказать ей от дома. — Убрав голову с моего плеча, Эсмилькан смущенно потупилась. — Даже ради тебя, мой дорогой Абдулла.

— Ее появление всегда щекочет нервы. Когда Сафия здесь, в вашем доме, я всегда начеку. Пока она тут, я никогда не отправлюсь спать, как бы поздно уже ни было. Даже стараюсь не дремать. Стоит мне только сомкнуть глаза, как мне кажется, что она тут же воспользуется этим, чтобы сыграть со мной какую-нибудь злую или жестокую шутку.

— Но зато она уже лишилась возможности смущать твои мысли, когда ты не спишь.

— София Баффо никогда не смущала мои мысли…

Я осекся. Наши взгляды внезапно встретились, и в глазах Эсмилькан я прочел сочувствие. Она тотчас отвернулась, а я вдруг почувствовал себя настоящим дураком.

— Ей больше не удается заставить тебя чувствовать себя несчастным? — спросила госпожа.

— Ну, слава Аллаху, это не такая уж маленькая победа, — усмехнулся я.

— Как бы там ни было, мне больно, когда я вижу, что ты несчастен.

— Благодарю вас от всего сердца, госпожа.

— Тогда сделай мне одолжение, Абдулла, и впредь будь поласковее с Сафией.

— Ради вас, госпожа, я постараюсь.

— Не ради меня, Абдулла — ради нее. Теперь, когда я ощущаю, как внутри меня зародилась новая жизнь, мне особенно больно думать, что она живет с моим братом так долго — намного дольше, чем я с моим господином, — а у нее все еще нет детей. И, может быть, никогда не будет.

— Ах, так вот из-за чего весь разговор! — рассмеялся я.

— Конечно. Тебя это удивляет?

— Моя дорогая госпожа, какое же у вас нежное сердце! — вздохнул я. Просунув руку под газовый шарф, спустившийся ей на шею, я ласково погладил бархатистую кожу Эсмилькан.

Повинуясь легкому нажиму моих пальцев, она повернула ко мне голову, и я заглянул ей в глаза. В них стояла печаль. Я еще раз убедился, что бездетность Сафии искренне огорчает мою госпожу. У меня вырвался вздох — ангельская красота Эсмилькан была только отражением ее чистой и доброй души. Разве имел я право огорчать ее?

Решив сменить предмет разговора, я отвернулся и с притворным восхищением принялся разглядывать комнату, будто впервые увидев, как она преобразилась за последние дни. Но, если честно, все в ней было сделано по моему вкусу. Я самолично не раз обдумывал каждый завиток причудливой инкрустации из перламутра и слоновой кости, сейчас украшающей панели из оливкового дерева.

— Должно быть, вы очень гордились, показывая эту комнату своим сестрам и подругам. Даже сейчас, когда в ней нет жаровен, она все равно очень хороша, — заметил я. — Вы можете гордиться тем, что сделали, моя госпожа.

— Что мы сделали, Абдулла, — поправила меня Эсмилькан. — Я хорошо понимаю, что не смогла бы обойтись без твоей помощи и советов.

— В любом случае, комната стала намного красивее. Особенно если вспомнить, какой она была, когда мы увидели ее в первый раз, — кивнул я.

— О да! А ты помнишь, как в самый первый вечер ты пообещал мне дворец, построенный «великим архитектором Синаном»?

— Ну, я ведь сдержал слово, не так ли?

— Да, конечно. Жаль только, что штукатурка кое-где еще не высохла. А мебели тогда вообще не было. Помнишь, как мы спали на ковре, а в комнатах пахло сыростью и везде бродило гулкое эхо?

— Это было настоящее приключение, разве нет?

— С тех пор, как я встретила тебя, у нас что ни день, то приключение.

Я отвернулся: взгляд Эсмилькан жег меня, словно жаровня, в которой развели слишком сильный огонь.

— Ну, за это время кое-что все-таки изменилось…

— И вот теперь, когда Сафия уехала на время… — Эсмилькан не договорила, и я услышал тяжелый вздох.

— Вы будете скучать по своей семье и друзьям, не так ли?

Эсмилькан, потеребив пуговицы на йелеке, вновь невольно расстегнула одну и опять застегнула ее.

— Теперь со мной Айва. А потом и малыш — если будет на то воля Аллаха! И ты тоже, Абдулла.

— Да будет на то воля Аллаха! — эхом повторил я. Больше потому, что это произнесла Эсмилькан, сам я не слишком на это надеялся. — Если Аллах захочет. — Я улыбнулся своим словам, но тут же спрятал улыбку. Не хватало еще разрушать наивную веру моей госпожи. Я ничего не сказал, да и что было говорить. Аллах тут был ни при чем. Я дал клятву защищать Эсмилькан до самой смерти и сдержу свою клятву — тому порукой мое слово.