Сокровища короля

Глава 28

Мириэл прижала ладони к пояснице, молясь про себя, чтобы утихла ноющая боль, зудящая в ее лоне уже на протяжении двух дней. Ей было одинаково тяжело и сидеть, и стоять. Какое бы положение она ни приняла, муки только усиливались, и вот так страдать ей предстояло еще целый месяц.

Терзаемая болью, она пришла к заключению, что зря убежала из монастыря Святой Екатерины. Ей следовало остаться и старательно исполнять все обряды, повиноваться всем указаниям сестры Юфимии, даже самым обременительным, и ждать своего часа. Мать Хиллари возлагала на нее большие надежды, ценя ее, конечно же, не за преданность Богу, а за практичность и сообразительность. В один прекрасный день она заполучила бы в свои руки всю власть настоятельницы. Мириэл села за станок и, чуть повернув роговую раму, пропустила через клетки уточную нить. Пусть в монастыре она тяготилась бы затворничеством, зато там ей не грозили превратности большого мира. С другой стороны, она стремилась в этот мир, пытаясь найти в нем свое место.

Она опять повернула раму, пропустила еще одну уточную нить и, встав из-за мотального станка, принялась мерить шагами комнату. Она лепила, творила свою судьбу, думала Мириэл, и в итоге превратила свою жизнь в сущий ад. Теперь она такая же пленница, какой была в монастыре, только здесь намного опаснее. Мириэл подперла ладонями с боков свой громадный живот, со страхом недоумевая, как нечто столь огромное протиснется в ее узкую щель между ног. Она спрашивала об этом повитуху, и та с насмешливой снисходительностью умудренной опытом женщины объяснила, что живот у нее раздулся не только за счет плода. Много места в нем занимают жидкость и послед. Слова повитухи несколько успокоили Мириэл, но не развеяли полностью ее страхов. Ее по-прежнему не покидала уверенность, что повитуха, должно быть, ошибается.

Комната была слишком тесна для ее мятущегося духа, и она вышла из дома. Элфвен надзирала за стиркой постельного белья, и во дворе еще дымился большой деревянный чан. На веревке сушились простыни, наволочки и еще – длинные отрезы полотна, из которых нарежут пеленки для ребенка и подкладки для будущей матери.

Мириэл посмотрела на белье и отвела взор. Куда бы она ни повернулась, повсюду встречала напоминания о том, как быстро истекает ее время. Домочадцы и знакомые надоедали ей советами и предположениями. Элфвен все дни напролет, напевая, занималась приготовлениями к знаменательному событию, которого она ждала с нескрываемым удовольствием. К Мириэл часто наведывались соседки. Они приносили подарки и делились с ней собственным опытом. Она предпочла бы не слушать женщин, но зачарованно внимала каждому их слову, словно ребенок, плененный страшной сказкой. Когда она ходила к обедне, священник предупредил ее, что из-за грехопадения Евы ей суждено рожать в муках и она должна готовить себя к страданиям. Мириэл и сама знала, что ей не следует рассчитывать на милосердие Господа, ибо ее грех – супружеская неверность– был гораздо более тяжкий, чем прегрешение Евы.

Роберта ее измененное беременностью тело повергало в сладострастное исступление. Словно привороженный, он мог часами ласкать и гладить ее, так что порой Мириэл уже готова была сбросить с себя его руки. В его знаках внимания было нечто извращенное. Он упивался ее налившимися грудями, и ничто ему так не нравилось, как ласкать ее набухшие округлости с проступающей под кожей паутинкой голубых вен или удовлетворять свою похоть между ними, – ведь из-за ее огромного живота обычное совокупление стало невозможным. Мириэл была рада, когда он уезжал из дома по делам.

Потирая спину, она направилась под зеленую сень сада. Влажная трава вымочила подол ее шерстяного платья, придав дорогому синему оттенку еще большую сочность. Ветви яблонь прятались в облаке душистых розовато-белых цветков. Под деревьями паслись три прожорливые козы.

Эта идиллическая картина вселяла покой и умиротворение, но Мириэл тщетно старалась проникнуться ее красотой. Ее мысли неслись от травянистого моря в безбрежный серый океан. Где теперь Николас? Вспоминает ли он ее или все его помыслы отданы жене и скорому рождению другого его ребенка? Мириэл глянула на свой живот. Он ведь даже не знает, что она зачала от него. С того дня в Бостоне они прекратили всякие сношения. В глубине души она ждала, что он разыщет ее, и в этой смутной надежде теплилась мечта, что он придет, перекинет ее через плечо и увезет с собой, и тогда она освободится от всякой ответственности за содеянное и в то же время обретет счастье.

Мириэл поморщилась. Нечестивое, эгоистичное желание. К тому же невыполнимое. Зачем ему искать встречи с ней, когда у него есть жена, рыжеволосая красавица, в совершенстве владеющая искусством любви и тоже вынашивающая его ребенка? Недовольная собой, Мириэл бросилась прочь из сада. Ей нигде не было покоя, ибо, куда бы она ни пошла, беспокойные мысли неотступно преследовали ее.

Едва она достигала двора, боль в пояснице усилилась, обволакивая чресла. Она остановилась, чтобы привыкнуть к новому ощущению, и увидела шагающего к ней Роберта. Его лицо дышало самодовольством. Он встречался в городе с торговцами шерстью и по этому случаю вырядился, как барон. Его тунику из лучшего линкольнского сукна опоясывал новый красивый ремень, подчеркивавший его завидное брюшко – символ богатства и благополучия. Недобрые языки не преминули бы съязвить, что не видят разницы между ним и его женой и затрудняются сказать, кто из них носит ребенка.

Роберт приветствовал жену поцелуем и вручил ей подарок – женский пояс, такой же, как и его собственный ремень.

– Будешь носить, когда похудеешь, – сказал он, похлопав ее по животу. – Томас Торнгейт сделал по моему заказу.

Мириэл натянуто улыбнулась и поблагодарила мужа. Вещь и впрямь была красивая, хотя она предпочла бы менее вычурное тиснение.

– У моей жены все должно быть самое лучшее. – Роберт взял Мириэл под руку и повел ее к дому. Он шел пружинящей походкой, энергия и самодовольство били из него ключом. Мириэл завидовала здоровью и жизнерадостности мужа. Ее внутреннее состояние соответствовало внешнему: душа и тело, казалось, были налиты свинцом.

Роберт усадил жену на лавку и приказал Сэмюэлю принести бутыль вина, потом, сев подле нее, поведал незначительные подробности своей встречи с торговцами, сказал, сколько стоит на рынке рыба, обсудил погоду. Ноющая боль в пояснице обострилась, к угнетенности прибавился страх. Зная повадки Роберта, она догадалась, что он готовится сообщить ей нечто важное и специально выжидает, разжигая в ней напряженный интерес. Эта его привычка всегда ее раздражала, но сейчас к раздражению примешивалось дурное предчувствие, ибо глаза Роберта светились недоброй радостью.

Он взял чашу с вином и сделал большой глоток. На кончиках усов повисли дрожащие красные капли.

– Помнишь, ты просила меня никогда больше не заводить разговор о Николасе де Кане, и я пообещал, что не буду упоминать о нем?

Вот ради чего разыгрывался весь спектакль, подумала Мириэл. Как же она сразу не сообразила?

– Да, помню, – ответила она, – но подозреваю, ты намерен нарушить данное слово.

Роберт опять глотнул вина и обнажил зубы:

– Уверяю тебя, дорогая, мне нравится говорить об этом человеке не больше, чем тебе. Его присутствие и без того ощущается в этом доме. – Он глянул на ее живот и поднял глаза к ее лицу. – Но я скажу еще один только раз и забуду о нем навсегда. Клянусь.

Дурное предчувствие переросло в ужас. Ей нестерпимо хотелось заткнуть уши и не слушать мужа; она знала, что ничего хорошего он ей не сообщит.

– Он погиб, – с удовлетворением в голосе объявил Роберт. – Его корабль загорелся в проливе между Барфлером и Дувром, и он утонул. Вся команда тоже пошла на дно. Мне сказал это Джеффри Пэкмен, он недавно из Бостона. Мартин Вудкок все еще в море, но, полагаю, скоро трагическая весть дойдет и до него.

– Не верю. – Она все же заткнула уши, но с опозданием. Слова уже были произнесены, вред нанесен.

– Но это правда. Я не стал бы говорить об этом, не будучи уверенным наверняка.

– Ты не можешь знать наверняка! – вскричала Мириэл, голосом прорывая паутину недоверия и отчаяния, опутавшую ее сознание, сковавшую движения. – Сборища торговцев – это всегда лишь сплетни и кривотолки!

Роберт вздохнул:

– Я понимаю, тебе хочется думать, будто я лгу, но поверь мне, мои источники гораздо более надежные, чем сплетни и кривотолки торговцев. Он погиб, дорогая. Если хочешь, закажи службу за упокой его души – я не чужд сострадания, – и забудь о нем.

Злобное сострадание извращенца, подумала Мириэл. К ее физической боли прибавилась боль утраты. Не может быть, чтобы Николас утонул. Он опытный мореход и ни за что не допустил бы пожара на корабле. Она спасла его на болоте не для того, чтобы он так глупо расстался с жизнью накануне рождения собственного ребенка.

– Нет! – взвыла она, потому что боль усилилась, а тазовые кости словно зажало клещами.

Смутно, испытывая страшные муки, она почувствовала, как Роберт вскочил на ноги и в панике стал громко звать Элфвен. В его голосе больше не слышалось снисходительности и самодовольства. Стремительно поднимаясь с лавки, он опрокинул чаши с вином. Колени Мириэл обожгла холодная красная жидкость, которая, просачиваясь сквозь ткань ее платья, сливалась с горячей струей хлынувших из нее околоплодных вод и крови. Огонь и вода. Она тонула и горела одновременно, а тот единственный, кто мог бы ее спасти, был мертв.

– У госпожи Уиллоби слишком узкий таз, головка ребенка не проходит, – сообщила Роберту старшая повитуха, выходя из помещения, где рожала Мириэл. Тот беспокойно мерил шагами комнату. Женщина нервно всплеснула руками. – Медлить больше нельзя, иначе они оба погибнут.

Роберт подавил в себе порыв схватить повитуху за горло, прижать ее к стене и встряхнуть.

– Так действуйте, – процедил он сквозь зубы.

Мириэл рожала уже почти два дня. Некоторое время назад она прекратила кричать, потому что у нее пропал голос. Роберт не знал, что хуже: страдальческие вопли или тишина. По крайней мере, пока она кричала, он знал, что у нее еще есть силы. Он стиснул кулаки, надеясь, что Николас де Кан горит в аду, но потом решил, что лучше бы этот негодяй оставался жив, дабы можно было придумать для него более жестокую смерть.

Повитуха ждала, ломая руки, переминаясь с ноги на ногу, будто ей нестерпимо хотелось по нужде.

– Что еще? – вспылил Роберт.

– Дело в том, что мы можем спасти только кого-то одного: либо вашу жену, либо ребенка, – объяснила она. – Хоть она и не доносила младенца, у него есть все шансы на выживание-Роберт посмотрел в испуганное, побелевшее лицо женщины. Для него выбор был однозначен.

– Пусть умрет младенец, – ответил он не раздумывая. Последнее слово было окрашено гневным торжеством. Отныне ни сеятель, ни его семя не будут досаждать ему.

Повитуха прикусила губу:

– Вы уверены в своем решении? После столь тяжелых родов маловероятно, что она сумеет подарить вам другое дитя.

Повитуха даже не подозревала, сколько иронии содержалось в ее замечании. Роберт невесело хохотнул, и женщина в страхе и омерзении отпрянула от него.

– Мне это не важно, – заявил он. – Только неуверенный в себе человек нуждается в наследнике, чтобы ощущать свою значимость. Иди и спасай мою жену.

Женщина сглотнула слюну:

– Я сделаю все, что от меня зависит, господин Уиллоби, но обещать ничего не могу: роды очень тяжелые. Возможно, Господь пожелает забрать их обоих.

Роберт сузил глаза до щелок:

– Если моя жена умрет, госпожа повитуха, клянусь всем, что свято на земле, ты больше никогда не сможешь пользовать – ни здесь, ни в любом другом городе.

Повитуха смело посмотрела ему в лицо, хотя сама дрожала всем телом.

– Я постараюсь спасти вашу жену, потому что это мой долг, а не из страха перед вашими угрозами, высказанными в состоянии нервного возбуждения, – с достоинством ответила она и тут же ретировалась в комнату роженицы, юркнула туда, словно кролик в свой садок, чудом избегнувший хищной пасти горностая.

Роберт выругался. Беспомощность и зависимость были ему ненавистны. Он всегда, всю свою жизнь, добивался того, что хотел. Его упорство и настойчивость неизменно вознаграждались, даже если на первых порах предмет его устремлений оставался вне досягаемости. Он обладал богатством и влиянием, владел домами в лучших кварталах Ноттингема и Линкольна, имел молодую энергичную жену, которая утроила его состояние… и затем погубила, изменив ему с молодым мужчиной. Теперь она и вовсе грозит оставить его ни с чем, а он беспомощен, как соломинка на ветру. Собственное бессилие приводило его в ярость. Устроить чью-то смерть проще простого: отсыпал серебра – и готово. А вот жизнь за деньги не купишь.

Чудовищная, варварская боль не прекращалась ни на мгновение. И даже когда Мириэл потеряла терпение и уже была не в силах сопротивляться, эта боль продолжала терзать ее, словно терьер, мертвой хваткой вцепившийся в крысу. Повитуха с помощницей подбадривали ее, заставляли пить какое-то зелье, растирали ей живот душистыми маслами, распустили ее волосы – коса якобы привязывала ребенка к чреву. Все тщетно. В какой-то момент Мириэл поняла, что умирает, и, как ни странно, обрадовалась, желая, Чтобы смерть наступила как можно скорее.

Потом ей показалось, что она и впрямь умерла, ибо она вдруг высвободилась из телесной оболочки и, словно пушинка, вознеслась вверх. Боль исчезла. С высоты она смотрела на собственное тело. Оно лежало на кровати, над ним склонились повитухи. Женщины тихо переговаривались между собой. Она услышала, как одна из них сказала, что Бог сжалился над ней. И хотя боли она больше не чувствовала, крови было много. Потом она увидела ребенка, вернее, то, что осталось от него. К горлу подступил крик, но голоса не было. Она попыталась унестись прочь, но стала не удаляться, а, напротив, все ближе и ближе подплывала к своему телу. Ее обволокла темнота, и все существо вновь внезапно захлестнула огромная красная лавина боли. Чьи-то руки прижали ее к кровати, в зубы уперся край чаши.

– Все хорошо, милая, теперь все кончено, – успокаивал ее чей-то ласковый голос. – Выпей, сразу легче станет.

Саднящее горло обожгла горькая жидкость. Мириэл поперхнулась и сделала глотательное движение.

– Мой ребенок, – едва выговорила она.

– Шш, теперь поспи. – Добрая рука по-матерински поглаживала ее лоб.

Она хотела сбросить ладонь женщины, но сил не было. Все члены словно налились свинцом, малейшее движение – и пах обжигало огнем.

– Он умер, да? – Глупый вопрос, ибо ответ на него она знала еще до того, как заметила искру сострадания в глазах повитухи.

– Не думай об этом, милая, просто отдыхай. Ты измучена, – тихо сказала повитуха.

Как же не думать? Или они считают ее сумасшедшей, полагают, она не понимает, что они раздавили череп младенцу, дабы он протиснулся из ее чрева по суженному родовому каналу? Николас утонул, его дитя… их дитя погибло.

– Лучше бы вы позволили умереть мне, а не невинному младенцу, – прошептала она.

– Мы не имели права, госпожа. Так решил ваш муж.

– Его следовало спрашивать в последнюю очередь, – задыхаясь, выговорила Мириэл.

Повитуха продолжала убирать с ее лба мокрые рыжевато-каштановые пряди.

– Он очень тебя любит, госпожа. – Ее увещевающий тон лишь усугубил в Мириэл чувство опустошенности.

– Он любит себя, – сказала она и отвернулась к стене.

Ставни на верхнем этаже в доме Мартина Вудкока были распахнуты, впуская в комнату свет солнечного утра и шум причала. Магдалена, красная, с искаженными от потуг чертами, издала громкий стон и, тяжело отдуваясь, обмякла на кровати.

– Сын, чудесный крошечный мальчик, – с улыбкой провозгласила повитуха, принимая меж раздвинутых ног Магдалены кричащий окровавленный комочек.

Новоявленная мать, словно безумная, протянула к ребенку руки и, мокрого, скользкого, прижала его к себе, воя вместе с ним от боли и радости.

– Я хочу, чтобы Ник увидел его! – всхлипывала она. – Он мне нужен.

– Тише, все хорошо, я знаю, знаю. – Элисон Вудкок отерла лицо Магдалены холодным полотенцем.

– Нет, не знаешь! – Магдалена оттолкнула ее. – Ведь у тебя есть муж и отец твоих детей!

Кусая губы, госпожа Вудкок отступила и обменялась взглядом с повитухой.

– Вот, заверни его, а то простудится. – Женщина подала Магдалене льняной лоскут и одеяло, чтобы та за заботами о малыше отвлеклась от мучительных переживаний.

Магдалена с благодарностью взяла вещи. Счищая с ребенка слизь, она рассматривала его изящные правильные черты. Ладошки – руки Николаса в миниатюре, крошечный носик в один прекрасный день станет мужской копией ее собственного, нежные веки обрамляют ресницы цвета темной бронзы. Ее сердце разрывалось от нестерпимой муки. Николас никогда не увидит сына, а их дитя никогда не будет знать отца и составит представление о нем только по чужим рассказам.

О гибели «Императрицы» ей сообщил Стивен Трейб, но он мог бы ничего и не говорить. Едва увидев его неделю назад на пороге своего дома, она сразу поняла, что с Николасом случилась беда. Ее первым порывом было захлопнуть дверь перед его носом и отгородиться от его вестей. Не знать их, и тогда они не станут правдой. Но Трейб колотил в дверь рукояткой меча, громогласно возвещая о своем приходе на всю улицу, и ей пришлось впустить его и позволить ему разрушить ее мир.

– Ник – опытный моряк, он ни за что не допустил бы пожара на корабле, – возразила она.

Трейб пожал плечами.

– Всяко бывает, – коротко ответил он, избегая ее взгляда.

– Почему же никто не спасся? Почему они не покинули корабль и не попытались добраться к берегу на веслах?

– Может, не успели. Или задохнулись в дыму. Кто знает? Мы там не были, и гадать теперь не имеет смысла. – Решительно положив конец разговору, он препроводил ее в дом Мартина и Элисон Вудкоков, явно стремясь поскорее избавиться от взятого на себя обязательства. С тех пор она жила в мире, где властвовало одно лишь отчаяние. Оно покидало ее только во сне, и потому большую часть времени она дремала за закрытыми ставнями в комнате верхнего этажа. Ей не с кем было откровенно поговорить. Элисон Вудкок она могла лишь изливать свое горе, и они вместе оплакивали Николаса, но, поскольку жену Мартина Магдалена знала не очень хорошо, сделать ее своей наперсницей она не решалась. Сам Мартин все еще находился в море, и потому она не могла поделиться с ним своими сомнениями и страхами или высказать ему свои догадки относительно причин гибели корабля и его экипажа, которые категорически отказался обсуждать с ней Стивен Трейб.

И вот минувшей ночью у нее начались схватки. Она радовалась острой физической боли, воспринимала ее почти как должное, обязательное дополнение к душевным страданиям. Теперь же, когда на руках у нее лежал новорожденный сын, а матка все еще сокращалась, пытаясь вытолкнуть послед, горе и радость захлестнули ее с новой силой.

– Как назовем малыша? – спросила повитуха, осторожно дергая за пуповину, чтобы вышел из матки роженицы послед.

– Николасом. В честь его отца и в память о нем, – надтреснутым голосом ответила Магдалена, поднося укутанного в одеяло младенца к своей груди. И, когда крошечный ротик схватил сосок, терзающая боль в чреслах усилилась, разбухла и подступила к самому сердцу.