Сокровища короля

Глава 5

Подавив зевок, Мириэл сменила позу на жесткой деревянной скамье на хорах и стала повторять за священником текст богослужения. Слова она знала наизусть. Как бы ее разум ни противился, память с легкостью впитывала псалмы. С каждой исполненной фразой сокращался период ночного бодрствования в часовне и приближался заветный час первого из двух посещений трапезной. И хотя на завтрак ее ждали лишь ячменная каша, сваренная на воде, и чашка эля, в пустом желудке нещадно урчало. Ей никогда не удавалось поесть досыта.

Она бросила взгляд на восточное окно над алтарем, но жемчужные стекла были темными: еще не рассвело. Ей впервые предстояло провести зиму в монастыре, и эта мысль вселяла в нее ужас. У нее уже сейчас отмерзали ноги, а голос возносился к стропилам в облаках пара от дыхания.

Мириэл увидела, что сидевшая рядом с ней сестра Адела, такая же послушница, как и она, клюет носом, а голова ее безвольно клонится из стороны в сторону. Прежде чем Мириэл успела разбудить ее, спящую девушку заметила сестра Юфимия, и вместо дружеского толчка в бок сестра Адела получила сильный удар по костяшкам пальцев ивовым прутом. Юная послушница резко выпрямилась, прикусив губу, чтобы не закричать от боли. В ее глазах заблестели слезы.

В Мириэл вспыхнули гнев и жалость. Она сама не раз становилась жертвой этого прута. Сестра Юфимия била ее за малейшую провинность. Теперь, лишившись возможности срывать зло на Мириэл, монахиня искала среди послушниц новую жертву.

Мириэл с омерзением посмотрела на Юфимию. Та отвечала ей вызывающим и угрожающим взглядом. Прут в ее руке дернулся, но она воздержалась от его повторного применения. Благодаря вмешательству матери настоятельницы два дня назад Мириэл на время обрела неприкосновенность.

Утренняя заря неохотно осветила витраж над высоким алтарем, и святая Екатерина, принимающая мученическую смерть на колесе, засияла радужными красками. Не столько от восторга, сколько от жалости к святой, Мириэл повысила голос, подпевая хору. По окончании богослужения священник призвал монахинь помолиться за души путников, погибших в дельте, и за исцеление молодого мужчины, лежавшего в жару в монастырском лазарете.

Мириэл склонила голову, сложила руки и стала молиться. Минувшим днем после вечерни она пыталась поговорить с Николасом, но возможность ей так и не представилась: сестра Маргарет постоянно занимала ее разными поручениями и посылала к другим больным. Когда она, наконец, улучила свободную минутку, он уже спал беспокойным сном, и лоб его был горячим.

– Смилуйся, Господи, прошу Тебя, не дай ему умереть, – молилась Мириэл, но ответом ей было только глухой голос священника, эхом отражавшийся от крашеных каменных колонн.

Служба окончилась, и монахини, покинув хоры, строем прошествовали в уборную мыть руки перед завтраком.

– Я принесу тебе из лазарета мазь для пальцев, – шепнула Аделе Мириэл, когда они встали бок о бок у длинного каменного корыта.

Адела погрузила руки в ледяную воду и качнула головой.

– Я сама виновата. Согрешила, заснув во время богослужения. Сестра Юфимия правильно наказала меня.

Мириэл закатила глаза.

– Да она просто искала, к кому придраться. У нее руки чешутся. В один прекрасный день я выхвачу у нее прут и огрею… – Мириэл умолкла на полуслове, заметив, что сестра Юфимия собственной персоной нависла над ними, словно огромный черный ворон.

– Не болтайте попусту, – шикнула она, взмахивая прутом.

– Простите, сестра. – Адела опустила голову и стала ополаскивать в воде дрожащие руки.

Мириэл промолчала, зная, что своим ответом наверняка навлечет жестокий удар на собственные пальцы и вызовет очередной громкий скандал.

Жуя нижнюю губу, Юфимия пошла дальше. Адела тихо вздохнула с облегчением.

– …И огрею ее по жирной спине, – договорила Мириэл, глядя вслед шагающей вразвалку монахине. – Ее-то никто ни разу не ударил за то, что она таскает продукты из кладовой, чтобы набить свое толстое брюхо!

– Тише, прошу тебя! – пискнула Адела, словно перепуганный мышонок. – Она ведь тебя услышит!

– Да уж, слух у нее явно острее, чем у Бога, – съязвила Мириэл, однако вняла предостережению Аделы и закончила утренний туалет в угрюмом молчании, думая лишь о том, что она чужая в монастыре и никогда здесь не приживется.

После завтрака в трапезной, проходившего в полной тишине, Мириэл взяла у сестры экономки бутыль вина с корзиной хлеба и через двор прошла в лазарет. Из-за своей немощности и возложенной на нее обязанности смотреть за больными сестра Маргарет была освобождена от долгих ночных бдений в часовне. Хлеб с вином предназначались для ее пациентов. В лазарете был и очаг, чтобы готовить питательную пищу, разжигающую у больных аппетит. Когда Мириэл вошла, чуть пошатываясь под своей ношей, сестра Маргарет, не страдавшая от отсутствия аппетита, поедала из сковороды омлет с грибами.

Вдохнув ароматный запах, девушка почувствовала, как сильно она хочет есть, но Мириэл была не настолько глупа, чтобы рассчитывать на щедрость старой монахини. Разумеется, ей ничего не перепадет. Придется ждать обеда и надеяться на великодушие келарессы.

Мириэл поставила на стол хлеб с вином и глянула на полог, отгораживающий кровать, на которой лежал мужчина, от трех больных монахинь, занимавших основное помещение лазарета. Она услышала тихое бормотание и шуршание простыней – больной метался в бреду.

– Мы помолились в часовне за молодого мужчину, сестра, – отважилась обратиться к врачевательнице Мириэл. – Как его самочувствие?

Старая монахиня промокнула салфеткой рот и, опираясь на палку, тяжело поднялась на ноги.

– В молитвах он нуждается, это уж точно, – отвечала она. – Мы сделали все, что могли. – Сестра Маргарет доковыляла до полога, чуть сдвинула его край в сторону и поманила девушку.

Мириэл удивилась. За минувшие полтора дня ее старались не подпускать к больному. Однако она не собиралась размышлять о причинах неожиданного великодушия и поспешила на зов.

– Видишь красные пятна на его щеках? – сказала монахиня, мрачно кивнув. – Сначала они потемнеют до густоты поросячьей крови, потом почернеют кончики, пальцев на руках и подошвы ступней, и он умрет.

Мириэл сглотнула комок в горле, 'глядя на больного. Ее переполняли ужас и жалость. Она ке сомневалась в правдивости слов врачевательницы. Два года назад точно такая смерть постигла их соседа в Линкольне, заразившегося зимой болотной лихорадкой.

Словно почувствовав, что за ним наблюдают, больной содрогнулся всем телом и застонал. Взмокшие от пота волосы прилипли ко лбу, щетина на щеках блестела, будто его только что вытащили из моря. Открытые глаза были тусклы, как Неотшлифованные камни; зрачки подрагивали, созерцая некое внутреннее видение.

– Вода прибывает, – пробормотал он, облизнув губы. – Боже Всемогущий, вода прибывает! – Он засучил ногами, извиваясь всем телом.

Не раздумывая, Мириэл подскочила к кровати. На сундуке стояла миска с лавандовой водой, в которой мокла салфетка. Девушка отжала льняную тряпочку и положила больному на лоб, затем просунула руку ему под плечи, приподняла и напоила из чашки, также стоявшей на сундуке.

– Неужели ничего нельзя сделать? – Она с мольбой посмотрела на врачевательницу.

Сестра Маргарет покачала головой.

– Мы можем только обтирать его, чтобы остудить жар, и поить винным настоем ивовой коры. А уж дальше как Бог распорядится.

– Но ведь если бы Бог желал ему смерти, он погиб бы еще во время прилива, а не здесь, у нас, – возразила Мириэл.

– Пути Господни неисповедимы. Не нам судить о них. Мы можем лишь повиноваться Ему.

Мириэл прикусила губу, чтобы с языка не сорвалась язвительная реплика относительно, путей Господних.

– Тогда можно, я сама буду ухаживать за ним, и молиться о его спасении? – попросила она. Сестра Маргарет нахмурилась.

– Это неподобающее занятие для такой юной девушки, как ты.

– Более половины «таких юных девушек, как я» уже замужем и нянчат своих детей, – возразила Мириэл. – И я не собираюсь прикрываться застенчивостью, чтобы увильнуть от тяжелой работы, – поспешила добавить она, видя, что брови монахини сдвинулись еще ближе. – Я ухаживала за дедушкой, когда он умирал. Все для него делала. Абсолютно все, – подчеркнула девушка. – Мама вообще отказывалась подходить к нему.

Врачевательница задумалась, но продолжала хмурить лоб.

– С чего вдруг столь явный интерес именно к этому больному? – подозрительно спросила она. – Может, ты поддалась дьявольскому искушению, польстившись на его молодость и красоту?

Мириэл глубоко вздохнула, стараясь не утратить самообладания. Больше она ничего не могла придумать, чтобы сдержать себя и не нагрубить старой монахине.

– Сейчас он вовсе не красивый, – сказала она. – И мне противно собственное бессилие. Я не могу, сложа руки наблюдать, как он умирает. И далее если он умрет, я должна знать, что мы сделали все, что было в наших силах.

Больной опять стал метаться в бреду и выкинул руку, выбив из ладоней девушки чашку с разбавленным вином. На постели расплылось красное пятно. Мириэл быстро отставила чашку и стянула с него простыню.

– Спрятать, – забормотал больной. – Это надо спрятать. – Грудь мужчины тяжело и часто вздымалась. Они достали из сундука с бельем свежую сорочку и переодели его. Ткань налипла на тело влажными складками.

Мириэл взяла больного за руку.

– Что нужно спрятать?

Он обратил на нее взгляд, нахмурился, пытаясь сосредоточиться. На мгновение в его глазах засветилось понимание, на губах заиграло некое подобие улыбки.

– Ящик Пандоры, – выдохнул он и вновь провалился в забытье, содрогаясь всем телом.

Старая монахиня махнула своей палкой.

– Делай с ним, что считаешь нужным, – фыркнула она и заковыляла прочь, очевидно, решив, что она и так уже потратила достаточно времени. – Не думаю, что он долго протянет.

– Спасибо, сестра, – поблагодарила Мириэл, испытывая глубокое облегчение. Она прекрасно понимала, что врачевательница с легкостью могла бы ответить отказом на ее просьбу. – А кто такая Пандора?

Сестра Маргарет равнодушно пожала плечами.

– В жару многие несут чепуху.

– Я просто подумала, может, он пытался сообщить что-то о сокровищах короля.

Монахиня остановилась и сурово глянула на Мириэл через плечо, затем осклабилась.

– Интересно, кто теперь несет чушь? Молилась бы лучше, чем забивать себе голову непотребными мирскими соблазнами.

Мириэл потупила взор, делая вид, что пристыжена. На самом деле ее просто разбирало любопытство. Она размышляла о словах Николаса и о том, как они нашли его на пастбище. Жаль, что ей больше ничего не известно.

– Ты не умрешь, – шепотом поклялась она. – Я этого не допущу.

Николасу казалось, будто он вот уже несколько дней плывет в горячем соленом море. Множество раз он тонул в его волнах – лишь в самый последний момент из последних сил выныривал на поверхность, отдуваясь и хватая ртом воздух. Он сознавал, что кто-то плывет рядом с ним, поддерживая его на волнах, умоляя не сдаваться, когда ему хотелось одного – сложить руки и уйти на дно.

Время от времени появлялся его отец, но теперь призрак с ним почти не разговаривал. Только раз заметил ехидно, что Николас, как и обещал себе, умирает в постели, правда, почти на семьдесят лет раньше намеченного срока.

Николас проплыл мимо, не удостоив отца вниманием, ибо на то, чтобы повернуться и ответить, сил просто не было: он и так едва справлялся с мощным течением. И он упорно продолжал плыть, а туман вокруг него густел, превращаясь в жидкую муть вроде похлебки, в которой почти не было воздуха. Потом он услышал голоса и увидел корабль, надвигающийся на него из тумана. Его обшивка блестела, нос украшала алая голова дракона с пастью. Корабль назывался «Мириэл», и он с первого взгляда, еще до того, как заметил сундук с сокровищами в открытом трюме, интуитивно догадался, что это судно принадлежит ему.

Крепкие руки протянулись к нему и втащили его на борт. Он увидел над головой наполненный ветром полосатый парус и синее небо в просветах между клочьями рассеивающегося тумана. Ветер усилился, палуба закачалась под ним, ноздри обжег холодный чистый воздух. Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

Над ним склонилась молодая монахиня с льняной салфеткой в руке. Ее карие глаза и тонкий нос были ему смутно знакомы. Ее грубое одеяние пахло дымом, с шеи свисал на кожаном ремешке простенький деревянный крест. Пристально глядя на него, она провела ладонью перед его лицом.

– Очнулся?

Николас хотел ответить ей, но обнаружил, что у него пропал голос. При попытке заговорить он сильно закашлялся. Вместо салфетки в руке у монахини появился кубок, который она поспешила поднести к его губам.

Николас стал пить, и кашель постепенно утих. Задыхающийся и изнуренный, он откинулся на подушки, кивком головы поблагодарив девушку.

– Все были уверены, что ты умрешь. Отец Гандалф уже соборовал тебя, в часовне отслужили молебен за твою душу. – Склонив набок голову, она задумчиво посмотрел на него. – Либо молитвы помогли, либо я хорошая сиделка, а ты выносливее, чем кажешься.

Николас поморщился, качнув головой. Сейчас даже младенец мог бы повалить его одним тычком.

Монахиня опять предложила ему питье. Из гордости он протянул к кубку трясущуюся руку и неуклюже накрыл ее пальцы своими. Девушка вздрогнула от неожиданности, и на ее щеках выступил румянец. Разглядывая монахиню, пока та отставляла кубок и поправляла его постель, он вспомнил, что ее зовут сестра Мириэл, и сразу же подумал о сверкающем корабле, представившемся его больному воображению. Человеческий мозг создает свой собственный необычный мир, изъясняется на собственном языке образов.

– Ты находишься в монастыре Святой Екатерины-на-Болоте, – сообщила ему девушка, разглаживая и подтыкая простыни. – Мы нашли тебя на пастбище, но ты сказал, что пришел со стороны дельты.

Николас нахмурился. Действительность и кошмарные видения тесно переплетались в его сознании. Он помнил только пенящуюся муть, воду, свое отчаяние, ужас и то, как упорно сражался со смертью.

– Наверно, ты шел в составе обоза короля Иоанна, – предположила девушка.

Николас глянул на полоски покрывала и осторожно кивнул. Да, хоть и не по своей воле, но он был с обозом и стал свидетелем его гибели.

– Со дня трагедии солдаты каждый день обыскивают берег, но пока только выловили несколько трупов и деревянные обломки. Говорят, под волнами исчезли все королевские драгоценности. – При упоминании о сокровищах голос Девушки оживился, что плохо вязалось с образом монахини, посвятившей себя служению Господу. Перемена интонации не ускользнула от внимания Николаса, но он был слишком утомлен, чтобы осмысливать причину этого; он был рад, что у него пропал голос и можно не давать объяснений.

Поджав губы, пухлые и чувственные, что еще больше подчеркивал тонкий прямой нос, она вопросительно посмотрела на него и сказала:

– Мы также молились в часовне за короля Иоанна, но не потому, что он лишился своего обоза. Вчера до нас дошли слухи, что у него начались сильные рези в животе, и он лежит при смерти.

Взгляд Николаса заострился, он вскинул брови в немом вопросе.

– Это чистая правда, клянусь. – Девушка коснулась ладонью маленького деревянного крестика на своей груди. – Недомогание он почувствовал еще в Линне, а потом его самочувствие стало резко ухудшаться. Мать настоятельница говорит, что это он расплачивается за свои грехи.

Николас кивнул и вновь смежил веки, чтобы монахиня не заметила ликования в его глазах. Грешно, конечно, радоваться подобным новостям, но он покаялся бы с легким сердцем. Хоть дьяволу. И чем скорей, тем лучше. Возможно, тогда он смог бы распрощаться со своим прошлым.

Голос постепенно вернулся к Николасу. Силы тоже возвращались по мере того, как он с жадностью поглощал питательные мясные бульоны и ячменные отвары, которые готовили для него. И хотя он предпочитал, чтобы о нем заботилась привлекательная и разговорчивая сестра Мириэл, она редко дежурила у его постели. Обычно за ним ухаживала нервная склочница по имени Годифа. Тощая, как весло, она держалась с ним настороженно, будто ждала, что он при первой же удобной возможности вскочит с тюфяка и начнет ее насиловать. В отсутствие Годифы его опекала сестра Маргарет. Эта, он видел, ничуть не боялась изнасилования – чтобы вывести его из строя, ей достаточно было просто сесть на него, – зато она на каждом шагу давала понять, что присутствие мужчины в лазарете ее раздражает.

Но однажды в конце ноября удача улыбнулась ему, и вместо затравленной Годифы или грозной сестры Маргарет у его постели появилась сестра Мириэл с миской куриного бульона и громоздким узлом под мышкой. Снаружи уже сгустилась синяя тьма. Щеки юной монахини раскраснелись от холода, одежда пахла морозным воздухом. Монастырский колокол отбивал размеренно-торжественный ритм, что несколько удивило Николаса, поскольку время богослужения еще не подошло.

– Король Иоанн умер, – сообщила девушка, подавая ему бульон. Она опустилась на складной табурет с резными ножками у его постели. – Час назад нам сообщил эту новость один торговец, направлявшийся в Линн.

Николас опустил ложку в миску и стал помешивать бульон, однако начинать трапезу не спешил. Он понимал, что должен бы радоваться, но испытывал одно лишь опустошение. Более десяти лет он ненавидел и боялся Иоанна, и избавиться от этих чувств в одночасье он просто был не в силах.

– Прости, ты служил у него? – участливо поинтересовалась девушка.

Николас мрачно рассмеялся.

– Служил у него, – повторил он и покачал головой. – Боже, если б ты только знала.

Монахиня уперлась локтями в узел, лежащий у нее на коленях, и всем телом подалась вперед.

– Так расскажи.

Николас принялся есть; с полным ртом он не мог говорить.

Ее губы дрогнули.

– Значит, не хочешь рассказывать?

Николас проглотил бульон и, подняв глаза, встретил ее взгляд, полный понимания и юмора. Скрытность давно уже стала его второй натурой. Чем меньше он говорил о себе, тем больше у него было шансов выжить. Но в молодой монахине, сидевшей у его постели, он чувствовал родственную душу; благодаря ей он пока еще был жив.

– Я не служил Иоанну, – отвечал Николас – По чистой случайности оказался в королевском обозе. Мне просто не повезло.

– То есть ты присоединился к обозу, потому что после беспорядков в Линкольне передвигаться в одиночку стало небезопасно?

Николас проглотил еще несколько ложек бульона. Девушка, подперев рукой подбородок, молча смотрела на него и ждала.

– Я из числа тех, кто поднял мятеж в Линкольне, – наконец произнес он. – Меня поймали при попытке скрыться и взяли с собой, чтобы допросить. Если б Иоанн знал, что я его пленник, он сразу вздернул бы меня, выбрав виселицу повыше.

Девушка вытаращила глаза.

– За что?

– Причины у него были, – мрачно сказал Николас – Иоанн – порочный человек, моя семья рассорилась с ним. Впрочем, не мы одни. – Он повертел в руке ложку. – В сущности, Иоанну было безразлично, как я умру, только бы побыстрее и без лишнего шума.

Мириэл поежилась.

– О нем много всякого болтали – и в Линкольне, и в окрестностях, – промолвила она. – Говорили, что он вешал маленьких детей, которых брал в заложники. А еще я помню ужасный рассказ про женщину, которую он заморил голодом.

– Я знаю, та женщина умерла в страшных муках, и мой отец тоже. – Насытившись, Николас отставил миску с недоеденным бульоном. – Он погиб в Узком море.[3] И он сам, и его корабль исчезли. Ни его, ни «Перонель» так и не нашли. А ведь он был опытный мореплаватель, да и ночь тогда были тихая и ясная, как стекло.

– Ты думаешь, его убили? – Она еще шире распахнула глаза.

– Как я могу это утверждать, если у меня нет доказательств – только подозрения? – Он махнул рукой. – Зря я разболтался. Это слишком опасно.

Монахиня выпрямилась с оскорбленным видом.

– Я никому не скажу.

– Может, и не скажешь, но я-то все равно мятежник, и, даже если Иоанн умер, война еще не окончена. Рано или поздно весть о том, что я здесь, просочится за стены монастыря.

– О тебе никому ничего не известно, – только твое имя. Я – единственная, кто знает больше, – резонно заметила девушка. – А я ничего не скажу, клянусь. – Она стиснула в руке свой деревянный крестик.

Николас невесело улыбнулся:

– Будешь хранить мой секрет как тайну исповеди? Но ведь другим-то монахиням рот не заткнешь. Они станут сплетничать и строить домыслы. Женщины везде одинаковы.

– Если б не я и не мои сестры, ты бы сейчас здесь не лежал, – вознегодовала Мириэл.

Николас склонил голову.

– Не хочу прослыть неблагодарным, но задерживаться здесь для меня опасно.

– Сейчас тебе нельзя уходить, ты еще слишком слаб, – быстро проговорила девушка – будто в панике, подумал он, – и схватилась за узел на коленях. Он только теперь разглядел, что это какая-то одежда с оторочкой из ромбовидных узоров на манжетах.

– Пока слаб, но скоро окрепну.

– И куда же ты пойдешь?

– Куда глаза глядят. – Он показал на одежду. – Это для меня или у тебя еще к кому есть поручение?

Она со вздохом положила узел на кровать.

– Мать настоятельница говорит, раз ты чувствуешь себя лучше, тебе, вероятно, вскоре захочется перебраться в гостевой дом, и, поскольку из своей одежды у тебя только нижнее белье, она милостиво выделила для тебя тунику и шоссы.[4]

– Она очень добра. – Николас взял тунику и развернул ее. Широкая, в сборку, она была пошита из мягкой ворсистой шерсти рыжевато-коричневого цвета – предмет одежды богатого человека. Такой роскошной вещи он давно не носил. К тунике прилагались шоссы, изготовленные из практичного коричневого полотна, и матерчатый зеленый капор с короткой накидкой, укрывающей плечи.

– Мы всегда держим запасную одежду в гостевом доме, – объяснила девушка, отвечая на его удивленный вопросительный взгляд. – Путники зачастую приходят к нам в плохую погоду, а кому приятно коротать ночь в мокрой одежде?

– Передай ей от меня огромное спасибо, а я, когда поднимусь с постели, сам еще раз поблагодарю ее, – сказал он с искренней признательностью в голосе и помял в пальцах богатую ткань. Потом глянул на девушку. – Ты говорила, что много слышала об Иоанне в Линкольне. Значит, там был твой дом до того, как ты стала монахиней?

Она печально усмехнулась:

– Я жила там, но сомневаюсь, чтобы это когда-либо был мой дом. – Она внезапно вскочила на ноги с выражением отвращения на лице и расправила складки своего одеяния, грубого и невзрачного в сравнении с той красотой, что он держал в своих руках. – А в этой убогой обители я тем более чужая.

Николас нахмурился.

– Но я думал, что…

– Что это мое призвание? – Она горько рассмеялась и поднесла руку к голове. – На мне апостольник послушницы, а не настоящей монахини. И, будь моя воля, я никогда бы не надела его. – Одним резким движением она сдернула с головы плат, и ей на спину упала толстая рыжевато-каштановая коса с выбивающимися пушистыми завитками.

Николас опешил от изумления. Он знал, что монахини в знак уважения к Господу коротко стригут свои волосы – символ женского тщеславия, и у него и мысли не возникало, что эта девушка в монастыре совсем недавно, что ее еще даже не остригли. Без строгого чопорного плата она выглядела моложе, черты ее лица казались мягче, а сочетание медово-бронзовых волос и золотисто-карих глаз производило потрясающее впечатление.

– Мои родные хотели избавиться от меня, – отрывисто произнесла она. – Они отдали мое приданое монастырю и отправили меня сюда гнить до скончания века. – Девушка тряхнула головой, и ее коса замерцала от движения.

Николас зачарованно смотрел на нее. В нем проснулось любопытство.

– Но почему они решили избавиться от тебя? Ты что-то натворила?

Мириэл теребила в руках плат.

– Я сказала, что думала, и, когда отчим лупил меня за это, я отбивалась руками и ногами. – Неожиданно ее губы дрогнули в улыбке. – Я устроила в доме пожар и подняла такой шум, что на следующее утро, когда меня отправляли в этот монастырь, половина жителей Линкольна выстроились вдоль дороги, провожая меня.

– Выходит, ты – непокорная мегера. – Он широко улыбнулся.

– Я учусь смирению. – Она улыбнулась ему в ответ, и он невольно подумал, что давно уже не встречал такой милой девушки, но это впечатление быстро рассеялось. – Я ненавижу монастырь, – заявила она. – Мать настоятельница уверена, что со временем я приживусь здесь, но ей просто не хочется расставаться с моим приданым. А я знаю одно: ничего другого мне не остается. И это приводит меня в отчаяние.

Николас, испытывая неловкость, поменял положение тела.

– Может, настоятельница и права. Может, со временем ты и впрямь привыкнешь. – Он понимал, что его банальные слова служат ей слабым утешением. Слушая пылкий голос девушки, глядя на нее, на ее длинную косу, переливающуюся в отблесках пламени свечи, на ее горделивую осанку, трудно было вообразить, чтобы она всю оставшуюся жизнь провела на коленях пред Богом.

– Если и привыкну, – отвечала она, – то только тогда, когда отомрет лучшая часть моего существа.

Полог, закрывающий маленький альков, внезапно приподнялся, и в образовавшемся проеме выросла фигура незнакомой монахини – еще более грузной, чем сестра Маргарет.

– Сестра Мириэл, что это за вольности ты себе позволяешь? – грозно воскликнула она, подбоченившись. В ее лице читался скептицизм, сквозивший также и в интонациях ее голоса, а блестящие темные глаза сверкали злобным торжеством.

– Ничего, – быстро проговорила Мириэл. – Просто у меня сбился плат, и я сняла его, чтобы завязать получше.

– Ты, должно быть, решила, что я только сегодня на свет родилась! – Монахиня придвинулась к девушке, нависнув над ней, словно огромная грозовая туча. – Как ты смеешь блудить в доме Господа? Немедленно накрой голову!

– Сестра Мириэл в моем присутствии держится с исключительной скромностью, – вмешался Николас, заметив панику в глазах девушки. – Право, меня поражает, что вы употребляете столь жесткие слова в отношении одной из ваших сестер.

– Ваши представления о скромности вряд ли соответствуют монастырским, – отрезала монахиня, наградив молодого человека убийственным взглядом, и повернулась к послушнице. – Марш к настоятельнице, потаскуха. – Схватив Мириэл за руку, она потащила ее из лазарета.

Девушка бросила на Николаса безумный взгляд. Он откинул одеяло, чтобы встать с постели, но от слабости у него закружилась голова. Он набрал полные легкие воздуха, собираясь урезонить старшую монахиню, но все его благие намерения потонули в жестоком приступе кашля. К тому времени, когда кашель утих и ему удалось подняться, опираясь на подушки, он уже остался один, а полог перед ним был наглухо задвинут. Сомнений не было, сестра Юфимия предпочитала, чтобы он задохнулся, лишь бы не путал ее планы.

Тихо выругавшись, Николас принялся одеваться, но этот процесс оказался слишком утомительным для его изнуренного болезнью организма, и он заснул, так и не достигнув поставленной цели.

Спустя час он внезапно проснулся. Полог по-прежнему был задернут, но у его постели стояла еще одна незнакомая монахиня. В отличие от разъевшейся сестры Юфимии, гневно потрясавшей телесами, это была маленькая, сдержанная женщина. Крест на ее груди, простенький, но изящный, был отлит из серебра, и всем своим обликом она излучала властность, а не угрозу.

Николас сообразил, что он лежит поперек кровати только в нижней рубашке и коротких штанах. Он быстро укрылся до пояса простыней и потянулся за туникой.

– Я – настоятельница этого монастыря, – без предисловий начала монахиня внятным сухим тоном. – Не знаю, что произошло здесь сегодня перед вечерней, но из того, что слышала, могу сделать соответствующие выводы.

– Не знаю, что вы слышали…

– Прошу тебя. – Настоятельница жестом приказала ему молчать. Ее кожа, лоснящаяся и полупрозрачная, носила отпечаток старости и тяжелой работы. – Ответственность за сестру Мириэл возложена на нас, а не на тебя. Вполне допускаю, что тебе хочется защитить ее– наверно, это естественное желание, – но ты окажешь ей более действенную помощь, покинув обитель сразу же, как только будешь в силах тронуться в путь. – Ее голубые глаза были такие же ясные и холодные, как и голос – И, думаю, тебе больше не стоит встречаться с сестрой Мириэл.

Николас встретил ее ледяной, неприветливый взгляд.

– Между нами ничего не было, – с достоинством произнес он.

– Я тебе верю. – Монахиня склонила набок голову. – В противном случае ты бы уже стоял на дороге и благодарил судьбу за то, что избежал тюрьмы. Полагаю, тебе известно, что совращение монахини карается суровым наказанием. – Она поджала губы. – Возможно, тебе кажется, что сестра Мириэл не чувствует призвания свыше, однако я возлагаю большие надежды на нее в будущем, если только удастся воспитать в ней приверженность нашим традициям и порядкам. Она – волевой, энергичный человек, и наша обитель нуждается в ней, чтобы выжить. Мой долг – направить ее энергию в правильное русло, добиться, чтобы она служила благому делу, а не растрачивала себя на безрассудства.

Николас почтительно кивнул из уважения к возрасту и положению старой монахини, но не смог оставить ее слова без возражений.

– Но может случиться и так, что вы разрушите то, что пестуете, – сказал он, вспомнив ожесточенные слова Мириэл о том, что если она и смирится, то только тогда, когда отомрет лучшая часть ее существа.

Настоятельница вздохнула.

– Я вынуждена рисковать. Пойми, этой девушке некуда податься за стенами монастыря. Ее родные вверили ее нашим заботам. В силу разных причин у нее мало шансов сделать хорошую партию, если она вернется к мирской жизни. Насколько я могу судить, сегодняшний инцидент стал для нее еще одним жестоким уроком. – На лице монахини появилось упрямое выражение, – Она войдет в наши ряды. Я не позволю ей сбиться с пути истинного.

Настоятельница ледяным тоном пожелала ему спокойной ночи и удалилась. После ее ухода Николас лег на спину, подложив руки под голову, и стал размышлять о событиях дня. Тревога не покидала его, но, как и настоятельница, он был человек прагматичный. Жаль, конечно, думал он, что девушку против ее воли отправили в монастырь. Он ей глубоко сострадает, но ведь не ее одну постигла подобная участь. Так устроен мир. Вскоре, как сказала настоятельница, он уйдет. У него свой путь, свои заботы. Ему надо строить новую жизнь. И хотя он крайне признателен монахиням – сестре Мириэл в особенности – за то, что они выходили его, в его будущем им нет места.

Он закрыл глаза, повернулся на бок и стал грезить о богатстве, о том, что он стоит на палубе дивного корабля, подставляя лицо соленым брызгам.