Сороковник. Книга 4

Глава 13

…Будто посреди мая залетела в отцовский сад метель, заигралась, закружила хлопьями, незаметными на белых скатертях, но яркими крапинами белеющими на клумбах первоцветов, на пышных шевелюрах непосед-племянников… Словно карнавальные конфетти, сыплются и сыплются лепестки с цветущих вишен. Отец, смахивая осыпь, привычным жестом приглаживает со лба на затылок волосы, тёмно-каштановые, без единой сединки…

…- Так и сказал: такой возможности может больше и не случиться. Пока Персефона со здешней Мораной шипят друг на дружку, кто, мол, круче — границы между мирами ослаблены, можно проскочить незаметно, если не человеку — то псу, для них это проще, у животных запретных установок в головах нет. Это же он Джека просёк, твой-то, сообразил, что тебя разыщет. Нет, мужик он умный, хочу сказать, на ходу подмётки рвёт…

Отец, усмехнувшись, потряхивает меня за плечи. Льну к нему, чувствуя на ступнях тяжесть пристроившегося под столом пса, вдыхая знакомый запах подкрахмаленной рубахи, "Красной Москвы", и вновь ощущаю себя маленькой девочкой. Слёзы от встречи давно прошли, осталось тихое непреходящее счастье. Все мои здесь, все, за длинным столом, на который едва хватило двух скатертей, в саду, под цветущими яблонями и вишнями и любимой черёмухой. И мама, и братья с семьями — те, правда, живут отдельно, по соседству, но сейчас примчались, кто мог, как же иначе! И дед Павел, уже не старик, как на последних фотографиях, а моложавый старший лейтенант, видевший чёрное солнце над Днепром и там же потерявший руку, а здесь — целёхонький; и прадед Фёдор, донской казак, с огненно-рыжим чубом, с лихо подкрученными усами, отыскавший в мире ином своего любимого Гнедка, которого в гражданскую посекло пулемётной очередью… Все нашли друг друга. Семья, которую я знала, разрослась ещё больше, ибо присоединились к ней и прапрадеды с прапрабабушками, и их братья, сёстры и многочисленные родственники, о многих из которых я слышала только мельком, а то и не знала…

Отец осторожно ссаживает пчелу с ломтя хлеба, обмазанного мёдом, на ближайшую яблоневую ветку. Льняная скатерть, крынки с мёдом и молоком, блюда с пирогами, прикрытые салфетками — всё щедро окроплено белым; в ветвях деревьев и жимолости монотонно гудят пчёлы. Есть чему подивиться: и странной смене времён года, и тому, что проявлений жизни здесь — не в пример больше, чем там, откуда я недавно заявилась. Но обо всём расспросить не успеваю, да и не столь это сейчас важно, главное — наглядеться на тех, кто рядом.

— Хороший у тебя мужик, правильный, — задумчиво повторяет отец. — Наплёл, правда, много непонятного. Был бы я живой — ни за что не поверил, но тут всего насмотрелся. Уж извини, доча, но челюсть я ему подправил маленько. Это перво-наперво, что сделал, благо, сил нынче прибавилось…

— Да ты что? — говорю в притворном ужасе, не зная, плакать или смеяться. — Папа! Ты же никогда раньше руки не распускал!

— Так то раньше, доча. Давно хотел это сделать, да при жизни не пришлось. А тут гляжу — заходит в сад этакий красавец, — он делает ударение на последнем слоге, — весь из себя, рослый, чернявый, глазищи чёрные, лицом — один к одному в твоих девок. Он и назваться не успел, сразу стало ясно, кто к нам припожаловал. Я тут в грядках ковырялся, ну, лопату в сторону, пошёл, не торопясь, навстречу, да и вмазал от души, пока тот подвоха не ожидал. Лопату, заметь, с собой не потянул, хоть и была мысль — черенком огреть.

Я даже глаза закрываю. Вот это встретили…

— А он — ничего… И не пошатнулся. Только глаза полыхнули. Скулу потрогал — вроде как удивлённо — и говорит: правильно, мол, следовало ожидать. Всё? Всё, говорю, раз сам явился — значит, вроде как с повинной, а за одну вину дважды не бьют. Так вот и познакомились.

— Подожди… Пап, а когда это было? Почему сейчас-то его нет?

— Позавчера, доча. Мы тут с ним да с парнями день ещё сидели-гудели, про тебя расспрашивали да про него самого, надо же новую родню узнать. Потом ушёл, сказав, что долго теперь не появится, а вот нам с тобой ещё можно повидаться, если правильного гонца послать. Занятно, ох и занятно с вами всё приключилось, я тебе скажу, и как же это ваши дорожки-то пересеклись? Не с кем-то — с некромантом, считай, с колдуном, они у нас-то все повывелись…

— Брось, отец, — решительно вмешивается мама. — Там, наверху, до сих пор и шаманы камлают, и пророки по земле ходят. А здесь-то кто тебе помог деда с батей отыскать? Ведун. Тут ведь, Ванечка, — переключается на меня, — кого только не встретишь, да из разных времён… У нас город — посовременнее, к чему привыкли, там и живём, а вот ниже по Дону — станица, как из Шолохова списана, ещё дальше стрелецкий городок, потом славянское городище. Все свои, все уживаются. А однажды — не поверишь! — я самого Муромца видела, Илюшу, он с товарищами монастырь местный навещал, там его друг-настоятель, из наших мест родом, после кончины сюда вернулся. Вот Муромец-то и решил проведать, из самого Киева заявился. Только особо с предками не пообщаешься, если в старославянском не силён. Я, хоть кое-что с университета помню, и то на первых порах на пальцах изъяснялась, пока не разговорилась как след…

Она придвигает ближе блюдо с пирогами.

— Попробуй, Ванечка. Любимые твои, с капустой и грибами.

Отец перехватывает её руку, ласково пожимает.

— Мать у нас молодец. Миротворица. А то ведь наши парни, как твоего Магу ненаглядного увидели, аж взъерепенились, ну, думаю, быть драке. Тоже ведь зуб на него точили. А она спокойно так сказала: "Тихо, мальчики, уймитесь, сам ведь пришёл, гость дорогой. Лучше поздно, чем никогда. Давайте лучше знакомиться". И первым делом всех за стол, ты же знаешь, как у нас…

— Недобрую он нам весть принёс, — тихо говорит мама, опустив глаза. — Я уж совсем плакать собралась, узнав про тебя… Вроде бы и увидеться хочется, и обнять, а как представишь, что ты умерла, так горько становится. Молодая ведь совсем, детей сиротами оставила. Но Марик твой объяснил, что ты ещё можешь вернуться к живым. Поэтому, Ванечка, мы тебе, конечно, рады, но ты у нас особо не засиживайся, чтобы не опоздать своё дело сделать. Очень уж мы за тебя волнуемся.

Марик… Не могу удержаться от улыбки. Только мои родители безо всякого почтения могли сократить гордое имя Маркоса дель Торреса да Гамы до столь простого, домашнего, варианта. Подозреваю, Маге это понравилось…

Вспомнив кое-что, торопливо выуживаю из-под блузки скользнувший когда-то в вырез и оттого сейчас незаметный медальон-таймер, доставшийся от Галы. На странном двадцатичетырёхчасовом циферблате с римскими цифрами единственная фигурная стрелка замерла между двумя и тремя часами. Время ещё есть.

— Ещё полчасика, — говорю умоляюще. Покинуть их прямо сейчас я не в силах.

Но и через полчаса, минувших по моим внутренним ощущениям, стрелка остаётся на месте. То ли время шуткует — ведь, по словам родителей, Мага отчего-то был здесь два дня назад, а для меня после нашего расставания отстукало не более трёх-четырёх часов! — то ли выделена мне какая-то льгота… Версию, что таймер может остановиться, я сперва отметаю, а затем задумываюсь. А не получится подлянка, как у Настеньки из "Аленького цветочка"? Только здесь не сёстры-злодейки, а сама Морана или Персефона стрелку придержат, чтобы я забылась и осталась тут навсегда. С них станется — для большего интереса подгадить, усложнить Игру.

Персефона…

Оказывается, она и впрямь была когда-то живой девушкой, единственной радостью своих родителей-крестьян. Позже ей приписали в отцы самого Зевса, ведь у Аида, владыки подземного царства, потерявшего от страсти голову, не могло быть простолюдинов в родне. Небожителю допустимо воспылать любовью не иначе, как к ровне, или хотя бы к полукровке, а иначе — мезальянс…Пришлось Громовержцу, скрепя сердце, признать "отцовство", хотя на фоне его подвигов с богинями и нимфами одной дочерью больше, одной меньше — особой роли не играло. Затем сказители хитро обыграли и скорбь матери-Деметры, из-за которой якобы и происходила смена времён года… Мифотворчество, оказывается, частенько работало на облагораживание грешков высших мира сего.

Смертная девушка Паисия, дочь простых земледельцев, вовсе не чувствующая себя униженной и оскорблённой замужеством за богом-царём, приобрела вечную молодость, а заодно и новое имя. Скучная жизнь в вечном сумраке её не смущала: быть всесильной госпожой нравилось куда больше, чем голодать в ветхом родительском домишке. Такая уж она была.

И когда опостылевший за несколько столетий Аид, положив глаз на очередную свеженькую нимфу, предложил любой откуп за развод — Персефона потребовала ни много, ни мало, а полный разъезд. Скорбящий муж, прощупав божественные связи, с удивлением узнал, что по какой-то причине в одном из подземных царств целого мира образовалась вакансия. Аид давно прошёл все круги честолюбия, и власть над мёртвыми ему порядком приелась. Зато бывшая супруга с радостью согласилась принять под свою опеку новые вотчины. Она даже не подозревала, что для вступления во владение нужно пройти инициацию от самой верховной Мораны, Мораны Изначальной, чтобы стать частичным её воплощением в новом мире, нести её волю, править по её законом, быть её ушами и глазами… В чём-то потерять себя, в чём-то дополнить… Так родилась новая Морана Гайи.

А маленькая простушка-нимфа, оказавшаяся той ещё штучкой, со временем оттеснила в сторону одряхлевшего Аида — а с ним ещё нескольких — и стала Мораной Земной.

Такой же гадюшник, как у людей, дорвавшихся до власти. Ничего нового.

Маркос да Гама сделал ставку не на ностальгию, каковой, возможно, у бывшей Персефоны не было, нет — на её извечную скуку и утомление обыденностью. Тысячелетьями наблюдать одно и то же надоест даже богине. Невольно захочется при первой же возможности сорваться с места, сменить обстановку. Но вот беда: есть ограничения свыше. В чужие миры, на чужую территорию соваться нельзя… во всяком случае — без весомого повода. Я, умершая в Гайе, оставила своих почивших родных на Земле, и теперь Персефона, по праву владычицы, могла посетить наш мир якобы в поисках моих родственников, чтобы моя новопреставленная душа не тосковала, не сумев с ними соединиться в посмертии. Такая вот забота о подданных… Вот Мага и взял на себя смело выполнение официальной части визита, чтобы Моране Земной не к чему было придраться.

Божечка, как не хочется уходить… Смотреть бы и смотреть на родные помолодевшие лица, на повзрослевших племянников…

Оказывается, дети здесь тоже растут. Каждый человек как бы подгоняет внешний облик под внутреннее состояние. "Тут так", — подмигнул при встрече отец. — "Как себя ощущаешь — таким и становишься. Мы, как болезни с себя скинули — помолодели. А внуки ума набираются — и подрастают помаленьку, не устраивает их несмышлёнышами выглядеть. Так и подтянутся до взрослых-то…".

Да, они здорово вымахали, и Сашка, и Пашка, и Славка, и все трое стали удивительно похожи на рыжего прадеда — судя по взглядам, кидаемым исподволь через стол на казака — кумира, не иначе. А как же! У отцов свои, взрослые дела, даже здесь, а прадед с ними уже и в ночное ходил, и на стрельбища, и обещал к братьям-славянам свозить, да и многим чем можно завлечь подростков, лишённых интернета, зато открывшим для себя целые новые миры.

Один вопрос так и вертится на языке.

— Пап, почему здесь всё совсем не так, как у Персефоны? Почему — цветы, запахи, пчёлы, пироги с молоком, а там всего этого нет? Там красиво, конечно, но в то же время как-то тускло.

— Кто знает… Всяк свой мир подгоняет под себя, доча. Кем, в сущности, была Персефона? Царицей небольшого мирка, где эсфоделии да бесплотные тени. Может, она новый мир под себя и подогнала, вроде как традиции соблюсти: нечего, мол, лишний раз за гробом радоваться.

Прадед-казак вдруг неодобрительно крякает.

— Я вот что скажу, други: заболтались вы о ерунде всякой. Ты, Ванька, на часики-то правильно поглядываешь, да только тянешь всё, так давай я за тебя скажу. С папашей-мамашей дюже хорошо, но пора и честь знать, а то как бы худо не вышло.

Прав, конечно, прав… Обвожу всех взглядом. Не прощальным. Запоминающим.

Они заметно погрустнели. Но по-прежнему улыбаются, чтобы не огорчать меня, не удерживать причитаниями… Сказано друг другу немало, в основном сумбурно и бестолково, но разве за это время втиснешь годы, проведённые в разлуке? Я многого не успела спросить, мне неизвестно, что там, за пределами этого вечноцветущего сада, каковы здесь каждодневные заботы, наверняка не всё так гладко, как мне пытаются представить. Но главное я узнала: моя семья такая же, цельная, любящая, и стала ещё крепче и сильнее. Им в этом мире хорошо.

— Ты только возвращайся иногда, доча, — ласково говорит отец. — К нам, туда, домой. На могилки приходи, поминай. Не совсем уж твой мужик злыдень, будет ведь отпускать.

— Будет тебе, отец… Марик — хороший человек, дочка, — подхватывает мама. — Он всем нам понравился: серьёзный, самостоятельный. А что было между вами — так это угодили вы под чужие жернова, с каждым может случиться. Главное, что встретились да помирились, да дети будут при вас. Возвращайтесь домой и живите долго и счастливо.

— Благословляю! — грохает по столу кулаком рыжий прапрадед, и в ответ весело звякают чашки.

— Благословляю, — наклоняет голову дед Павел. — Возвращайся, внучка, и помни: мы всегда с тобой.

— Погодь, Ваня, я тебе ещё одного провожатого выделю, всё быстрее доберёшься…

Бравый казак свистом подзывает гнедого жеребца. Тот идёт, аккуратно обходя цветущие клумбы, подстриженным хвостом отгоняя недовольных пчёл.

— Они с Джеком тебя и проводят. Вдвоём-то вернее будет. Нам к границам нельзя — Мораны учуют, могут заявиться. Сейчас-то у них худой мир, который лучше доброй ссоры: ну, бабы есть бабы, бывшая хозяйка в лепёшку расшибается, доказывая, что при ней всё лучше было, наша ей обратное втюхивает… Ничо, поцапаются — помирятся, ещё и всплакнут вместе, старое поминая, а там, глядишь, про твоего мужа и забудут. От молодец, хлопец, скумекал, что в бабьи дрязги лучше не встревать, пусть сами разбираются, а то попадёт под горячую руку… И ты молодец, хорошо в седле держишься, даром что городская. Прапраправнучкам моим — привет и поцелуй передай непременно! Слышь…

Он манит пальцем, я послушно наклоняюсь к нему. Гнедко терпеливо ждёт.

— Одного из мальцов Фёдором чтоб назвала, — сурово говорит предок. — Ишь, Пашка-второй да Славка-второй у них тут есть, а Федькой-вторым никто не догадался сына назвать… Чтоб поправила мне! Не то — ещё рожать придётся, пока Фёдора не принесёшь!

Целует меня, обдав запахом крепкого самосада, и размашисто крестит.

— С богом, Ванька! Покажи им всем, что ты казацких кровей!

И с размаху надевает мне на голову фуражку с жёлтым околышком, казака кавалерии русской Императорской Армии.

За мной смыкаются яблоневые ветви. Черёмуха сменяется сливой, несколькими рядами груш, малинником… полосой тумана и редколесья, в которой Гнедко каким-то чутьём угадывает бегущего впереди Джека… и вот уже идут густые заросли акаций, самшита, земляничного дерева. Как и в предыдущий переход, я не успеваю заметить пресловутой границы, просто обнаруживаю, что краски чуть потускнели, растительность преобразилась — берёз и клёнов я теперь долго не увижу — а под копытами Гнедка вместо густого ковра из пырея и тимофеевки поскрипывает знакомый белый песок побережья. Мы вступаем в аллеи Эль Торреса. Как, каким образом, через какие невидимые глазу порталы проскочил верный пёс, да мало того — ещё и нашёл меня не так давно в чужом мире, остаётся только гадать. А ведь Магу на Земле тоже привела ко мне псина, верная Нора…

У знакомого павильона награждаю Гнедка поцелуем в тёплый лоб и обнимаю Джека. До встречи, друзья. Теперь-то я точно знаю: далеко не всегда нужно говорить "Прощай!" Но перед тем, как отойти от склепа, снимаю дедову казацкую фуражку и… оставляю в траве, под печальным кипарисом, мимо которого, как хорошо помню, прошла только что, возвращаясь из "земного" загробного мира. Зачем я это делаю? На всякий случай. Жёлтый околышек хорошо виден в зелёной траве, и случись что… Не хотелось бы, конечно, об этом думать, но ежели вдруг мне придётся остаться здесь навсегда — я смогу попытаться ещё раз выйти к своим. Вот он, мой ключик. А если всё завершится благополучно — попробую забрать его с собой, вдруг получится?

И спешу покинуть это место, не оборачиваясь, дабы не кинуться вслед за уходящими конём и верным псом.

Но тяжести в душе нет. Есть здоровая кипучая злость. Азарт. Желание просто-напросто завершить то, что начала, и гори оно всё… Спохватившись, гляжу на таймер. А ведь я была права! Шесть с половиной часов миновало от точки отсчёта, и стрелка неумолимо подрагивает, обозначая, что коварное время-то не дремлет и работает против меня… Ну и пусть. Всё получится.

Дорожка, на которую я свернула, выводит уже известным путём за пределы Эль Торреса. Каменные псы, почуяв запах Джека, приходят в волнение, суетятся вокруг меня, жадно обнюхивают — и вдруг начинают тереться о колени. Заметив на подоле несколько клочков шерсти "кавказца", я, повинуясь какому-то наитию, пристраиваю по несколько шерстинок на каждую каменную холку. Что начинает твориться с красноглазыми сторожами! Подвывая и скуля от удовольствия, они катаются на спинах, как щенята, задирая длинные лапы к небу и вывешивая языки. Розовые языки… Сморгнув от удивления, присматриваюсь. Мраморные сторожа обрастают шерстью, настоящей, густой, наверняка жёсткой на боках и мягкой и пушистой на хвосте, как у нашего овчара. Главное — не завести вместе с ней блох… Невольно улыбаюсь этой мысли и оставляю обалдевших от перемен псов обнюхиваться и привыкать к новому облику.

И всё же, несмотря на заверения дона Кристобаля, я не могу не проверить, нет ли Элизабет в замке. Лучше уж сейчас убедиться в обратном, чем терять потом время на дополнительную беготню.

Но не менее четверти часа уходит, чтобы разыскать парадные двери с фасада и дозвониться. Трезвон бронзового колокольчика тает безответно где-то в недрах дома-дворца, и я уже всерьёз беспокоюсь: обитаема ли резиденция? Но вот, наконец, тяжёлая дубовая дверь соизволяет открыться.

— Донна? — с недоумением и даже с каким-то подозрением взирает на меня пожилой то ли дворецкий, то ли камердинер. — Вы кого-то ищете?

Взгляд, да и тон не сулят ничего хорошего. Так обычно встречают… э-э… ну, не попрошаек, но бродяжек каких-нибудь, нахально напрашивающихся на ночлег и не соображающих, что ломиться в чужой дом, да ещё таких владельцев, да ещё с парадного крыльца — верх неприличия.

— Прошу извинить. — Тем не менее, не тороплюсь назваться, чтобы не вызвать лишних расспросов. Главное — вести себя достойно, дабы показать, что я не из каких-нибудь там праздношатающихся. — Видите ли, я разыскиваю донну Элизабет Грей. Не появлялась ли она у вас в ближайшее время?

Дородный мужчина, скорбно поджав губы, качает головой в напудренном парике. Выражение лица заметно умягчается.

— Сожалею, донна, но мы давно её не видели. Да и нет у неё привычки — заходить через эти двери. Впрочем, если хотите, я опрошу слуг, возможно, они встречали её в саду. Она иногда заходит в склеп…

— Нет, там её точно не было, потому что дон Кристобаль её не видел. — У пожилого сеньора от этих слов вытягивается лицо. — О, простите, — спохватываюсь я. Нехорошо проговорилась: получается, какая-то нахальная незнакомка пробралась без спросу в чужие владения и хозяйничала, где хотела. — Пусть это вас не беспокоит, я уже ухожу.

Но дворецкий реагирует совсем не так, как я ожидаю. Да, он приходит в ужас, но вовсе не из-за моего самоуправства.

— Так вы новенькая? — Он хватается рукой в белой перчатке за сердце. — И вас встретил сам Глава рода? Ведь вы из наших, из Торресов, раз появились в родовом склепе? О боги, что оборвало вашу столь молодую жизнь? Однако проходите же, донна, проходите, я немедленно созову всех, чтобы приветствовать вас должным образом!

И в третий раз за драгоценные сутки мне выкладывать собственную историю? Нет, увольте… Поспешно отступаю.

— Уважаемый дон…

— Мэтр, просто мэтр Симон, к вашим услугам, донна…

— Ива, просто Ива, мэтр Симон. Простите мою невежливость, но у меня крайне мало времени, понимаете? Крайне. У меня дело к Элизабет. — Была не была, лучше выложить всё, что можно, по максимуму, а то у него уже как-то недоверчиво вспыхивают глазки. — Вернее сказать — поручение, от Мораны.

Челюсть старика с лязгом щёлкает, отпадая.

— А-а… мгм… Донна Ива… Я приложу все усилия, чтобы разыскать донну Элли… Элизабет, но, боюсь, здесь вы только потратите время. Вам лучше поискать в городе. Это не столь далеко, мили две, не приказать ли заложить карету?

— А вам не влетит? — с сомнением спрашиваю. Не хватало, чтобы старикану попало за самоуправство.

— Что вы, донна, вы же по поручению С а м о й… К тому же — вы из Торресов, поэтому не сомневайтесь — отобьюсь. Так приказать?

— Долго это будет по времени?

— Не более получаса. Вы действительно торопитесь? Что-нибудь… — Мэтр запинается. — …важное?

А вы ведь тайный сочувствующий госпоже Элли, мэтр Симон, не иначе…

— Важное, — коротко отвечаю. Дворецкий напряжённо размышляет.

— Донна Сильвия отменила сегодняшнюю прогулку, и её Арабелла наверняка ещё не рассёдлана. Дорогу до Терраса она знает хорошо, так что, если донну не пугает перспектива протрястись в седле эти две мили, я осмелился бы предложить…

— Да! Конечно! Я вам очень благодарна! — восклицаю пылко и готова броситься пожилому мэтру на шею, но он уже хлопает в ладоши, отдаёт распоряжения кому-то внутри холла и вновь настаивает, чтобы я вошла. Упрямо трясу головой. По закону подлости, если пройду, точно попадусь на глаза кому-нибудь из местных дам-недоброжелательниц, и тогда увязну в объяснениях надолго. А то ещё и задержат, не выпустят.

Однако — опять в седло… Хорошо, у меня имеется хоть какой-то опыт.

Изящная тонконогая кобылка, которую подводит, вынырнув из-за левого крыла замка, грум-арапчонок, к моему безмерному облегчению осёдлана на дамский манер. Впрочем, этого и следовало ожидать, как и того, что лошадка окажется так же условно живая, как и каменные в прошлом псы. Однако в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Я вновь изливаю на седую голову дворецкого поток благодарностей, получаю багаж ценных сведений о предстоящей дороге и о том, как общаться с Арабеллой… И уже через несколько минут замок с обширным парком оказывается позади, а передо мной — широкий мощёный тракт со стройными кипарисами по обочинам, вьющийся среди высоких зелёных холмов, как змеиный след.

Дорога бежит то под уклон, то в гору, петляет, круто заворачивает — настоящий "серпантин" в миниатюре. Поначалу я напряжена, но затем подлаживаюсь к ровному шагу Арабеллы и успокаиваюсь. Лошадка умница, идёт себе плавно, ей, должно быть, без разницы, кого нести, хозяйку или чужачку. Глазу зацепиться не за что: куда не глянь — поросшие густой травой и редким кустарником склоны, редкие валуны, одинокие хиленькие деревца… Да ещё разве что проехали мост через небольшую речушку, широкий, надёжный, с прочными перилами. Кто бы тут ни обитал, а за состоянием дорог следили, надо отдать должное. Впрочем, чем-то надо заниматься…

Временами при очередного подъёме между вершинами холмов можно увидеть серебристую морскую гладь. До моря рукой подать, особенно если напрямик, но кто ж в горах по прямой разъезжает? Тут уж выбирать не приходится, как легла дорога, так легла. Только вот время, время… Даже если я отыщу Элли в незнакомом городе относительно быстро — нужно помнить о запасе на обратную дорогу к склепу. Другой точки возврата к живым пока что нет.

Наверное, стоит поторопиться, но подгонять кобылку я не рискую — не настолько уверенно держусь в седле. Кто знает, что случится, если Арабелле придёт в голову блажь — взбрыкнуть или понести, а проверять на практике, ломают ли при падении в загробном мире руки и ноги, не хочется. Но временами на склонах пускаю лошадку в лёгкий галоп, стараясь выгадать хоть несколько минут. Их всегда потом не хватает… И, наконец, одолев очередной взгорок, вижу Террас, раскинувшийся во всей своей красе, сверкающий белыми коробочками домиков, синей керамикой, лазоревыми куполами церквушек.

Дорога в этом месте раздваивается. Одна ветка уходит прямо к городской набережной, до неё навскидку километра три, и сейчас, когда холмы расступились окончательно, отсюда великолепно просматривается необозримая морская даль… всё такая же унылая, белёсая, как молочный кисель. А вот сам краешек города, развёрнутый ко мне полумесяцем, превосходен, и чрезвычайно напоминает чёрно-белые фотографии Чеховской Ялты. Трёх- и четырёхэтажные строения, протянувшиеся вдоль прибрежной полосы, пожалуй, самые высокие в городке, хоть и не самые молодые, и явно не частного сектора, ибо украшены вывесками, а возле некоторых парадных замерли солидные швейцары. Или моё зрение вдруг стремительно улучшилось, или воздух здесь столь прозрачен, что издалека различимы малейшие детали.

Вторая дорога виляет в окружную, вдоль символической городской стены. Беглого взгляда на хаотичные скопления крыш достаточно, чтобы понять: без предварительной информации, без проводника здесь не справиться. Террас, как многие приморские городки, раскинут на цепочке холмов, и упирается в самое подножье горного хребта, оттого-то и нет в нём чёткой планировки: с моего пятачка очень хорошо видны хитросплетения узких улочек средь домов и дворов, расположенных, как бог на душу положит. Кто где нашёл ровную площадку — там и строился, а уж потом обносил оградкой дворик, наращивал по необходимости лестницы или спуски, доводил до ума въезды-выезды или многоуровневые переходы на соседские улицы. Поди разберись. Не хуже Лабиринта. Нет, мне сюда пока рановато.

… А вот многоэтажки на набережной — наверняка гостиницы. Возможно, где-то среди них та самая, что мне нужна. Да, придётся здесь побродить, как следует… Мне редко везёт с первой попытки, да и глупо рассчитывать, что Финал сдастся на "раз-два". Хорошо, что со мной Арабелла. Хорошо, что сразу открылся портал из степи. Хорошо, что есть хоть какие-то ориентиры… Целых три "хорошо". Их и держим в уме, вместо того, чтобы паниковать. И начинаем с гостиницы. "Осень патриарха".

Ещё четверть часа, долгие пятнадцать минут трачу, чтобы доехать до прибрежной полосы, одетой в белый камень. И расстояния вроде бы небольшие, но долго, как долго…

Здесь не слишком оживлённое движение. Редкие прохожие неспешно фланируют вдоль парапетов, кто-то, спустившись к самой воде, созерцает морские дали — хотя чем там любоваться? Ни паруса, ни лодки, одни неспешно перекатывающиеся гребешки волн. Одета публика на старинный манер, но к этому я привыкла ещё в Тардисбурге. Вот что непривычно, от чего я даже поёживаюсь — это пристальное внимание окружающих. Тем более что Арабелла особо не стесняется, и цокот от её копыт разносится далеко, не захочешь — обернёшься любопытства ради. Похоже, новый человек тут редкость, а потому — в мою сторону искоса поглядывают и прохожие, и пара в пролётке, замедляющей ход настолько, что её и младенец сможет обогнать, а уж слуги или швейцары у входов — так те просто поедают меня глазами. Но я уже издалека замечаю вывеску с нужным мне названием, а потому, с облегчением вздохнув, направляю лошадку к трёхэтажному строению, настолько густо оплетённому плющом, что из-под того еле-еле проглядывают стены. Свободны от сплошной зелёной массы только высокий конёк крыши, да дверь с полукруглым сводом-аркой, да окна с мелкой расстекловкой на старинный манер. У самого входа застыли часовыми два деревца, одетые в багрянец и золото, символизирующие, очевидно, пресловутую осень… Как в полюбившемся мне Тардисбурге удивительно гармонично смотрелись рядом постройки разных столетий, так и тут: гостиница, словно перенесённая из далёкой испанской провинции, весьма выигрышно вписана между двумя особняками в греческом стиле. Словно время от времени прохаживается по улице некто Главный Архитектор и незаметными дилетанту деталями в едином стиле увязывает меж собой разнородное.

Выскочивший, словно из-под земли, местный Труффальдино, сверкая улыбкой и расщелиной меж зубов, подхватывает Арабеллу под уздцы и помогает мне спешиться. Согнувшись в поклоне и шутовски расшаркиваясь, указывает на двери, и те гостеприимно распахиваются.

— Не извольте беспокоиться, госпожа, за лошадкой присмотрим. Вы к нам надолго? Слуга не нужен? Прелестная гостиница, сеньора, хозяин и хозяйка — просто диво, услужливы и рады угодить. А кухня — просто выше всех похвал…

Кивнув, по возможности, дружелюбнее, указываю ему на лошадь:

— Сперва позаботься, как обещал, а потом видно будет.

Слуга — не слуга, а кто-то из местных может понадобиться. Знать бы ещё, что тут вместо чаевых, какие монетки ходят, у меня же с собой нет ничего… Ладно, сообразим на ходу.

Из-за гостиничной стойки, непременного атрибута отелей всех времён ко мне уже спешит хозяйка, белокурая красотка лет тридцати, с розами в замысловатой причёске, в платье, пожалуй, чересчур открытом для повседневности. Впрочем, что я придираюсь, может, здесь мода такая… Или особый расчёт: будь на моём месте потенциальный постоялец-мужчина — не устоял бы против прелестной крепкой груди, на которой чересчур богатое колье не висит, а лежит горизонтально, против крутого изгиба бёдер, ямочек на локотках, прикрытых кружевам. Мужчина бы не устоял. Меня, как противницу подобных приёмов, несколько настораживают слишком радушная улыбка и нарочито обрадованный взгляд, будто не незнакомка с улицы забрела, а самая сердечная подруга, с которой три года не виделись. Всё в этой даме будто бы чуть преувеличено: и белизна плеч, и кукольная красивость, и соблазнительные формы.

— Вы новенькая! — всплеснув руками, радостно оповещает она чересчур громко, будто во всеуслышание, хотя кроме нас с ней в просторном холле никого нет. — И сразу к нам, как это мило с вашей стороны! Вам, конечно, нужна комната, или, может, несколько? Для тех, кто привык к комфорту, у нас чудесные апартаменты со спальней, гостиной — маленькой, правда, но вполне приличной, с ванной комнатой и небольшой гардеробной. Не сомневайтесь, мы знаем, что предложить новоприбывшим. Далеко не все осваиваются сразу и подбирают себе постоянное жильё, многим требуется время, чтобы освоиться в новом мире, а для этого нет ничего лучше, чем спокойная гавань, покой и тишина, уют и забота… Всё это вы обретёте здесь, не сомневайтесь, донна…

Склонив голову, выжидающе смотрит.

— Ива.

Впечатление таково, будто хозяйка увидала перед собой гадюку. Ужас, исказивший её личико, неописуем. Красавица резко набирает не менее десятка лет.

— О… — после небольшой паузы разражается нервным смешком. — Простите… Это мне напомнило… Конечно, тут нет никакой связи. Донна Ива, прошу вас, пройдёмте со мной, я покажу вам комнаты. У нас несколько свободных номеров, есть из чего выбрать.

Самое время — рассекречивать цель визита.

— Минуту, — притормаживаю не в меру ретивую дамочку. — Чтобы не было недоразумений, давайте я сразу озвучу, что мне нужно. Я ищу не жильё, а человека. Срочно.

Возвратившаяся было на уста хозяйки улыбка тускнеет. Тем не менее — она по-прежнему сама любезность.

— К вашим услугам, донна Ива.

— Ива дель Торрес да Гама, — помедлив, представляюсь я. И в очередной раз имею возможность лицезреть преображение хорошенького личика — в перепуганное, затем в гротескно-злобное, затем… кротко-невинное.

— Что привело вас к нам, уважаемая? Я вся внимание! — И внезапно у неё прорывается злорадное: — Выходит, Маркос всё-таки овдовел в третий раз!

— А чего ты хотела, — доносится у неё из-за спины. В дверь неподалёку от стойки не спеша заходит импозантный чернявый разбойник с жемчужной серьгой в ухе, ни дать, ни взять капитан Барбосса, только помоложе. — Чтобы он хранил тебе верность всё это время? Ему нужна была нормальная семья, дети… Помнится, у тебя с этим не получилось. — Женщина болезненно вздрагивает, словно от пощёчины. — Вот и молчи. Он имел право после тебя жениться-разжениться, сколько хочет. Простите за семейные разборки, донна…

Сняв шляпу, учтиво раскланивается.

— Рад приветствовать вас в "Осени патриарха". Как бы там ни было, вы оказались здесь раньше своего муженька, а потому — в какой-то мере достойны жалости. По вам незаметно, что вы достигли преклонного возраста, прежде чем скончаться. Но… т-с-с… мы уважаем чужие секреты. Здесь не принято рассказывать о причинах собственной смерти. Изабель, принеси нам по глотку вина, горло пересохло… Итак, чем могу служить, донна дель Торрес? Кого вы хотели разыскать в этой скорбной обители?

— Элли. Элизабет Грей.

И вновь произнесённое имя оказывает эффект разорвавшейся бомбы. Хозяйка, с кислой миной разливающая по бокалам вино, роняет запотевший кувшин, который, как ему и следует, разбивается на тысячу кусков. Она паникует. До чёртиков. До трясучки.

— Зачем? Зачем она тебе? Ты что, с каждой бывшей женой разбираться начнёшь?

— Заткнись, Иза! — рявкает её благоверный, не повернув головы. — С кем бы разобраться, так это с тобой, да я из тебя уже всё вытряс… Донна, — это уже мне, и на удивление миролюбивым голосом. — В самом деле, зачем вам Элизабет? Вреда она вам не причинит, тиха и безобидна, как мышка, любить её ваш супруг, насколько мне удалось узнать, не особо любил, больше жалел… Она вам не соперница.

Во время этой тирады он чуть поводит бровью — и по его знаку черепки от кувшина рассыпаются в прах, который разметается по полу лёгким ветерком. Лужица вина мгновенно высыхает.

Здесь так же действует магия?

Впрочем, чему я удивляюсь! Перенесло же меня на берег прямо из степи волшебное кресло!

А этот нынешний муженёк Изабеллы, Диего — так, кажется, назвал его дон Кристобаль — он же некромант. Стало быть, навыки-то остались. Как и Магино Зеркало, от которого срикошетили и ударили в Морану её же молнийки… Запомнить. Возможно, это пригодится.

— Надо ли вам её искать? — возвращает меня к действительности вкрадчивый голос Диего. С удивлением поднимаю на него глаза. Да он, похоже, из одного лагеря со старым дворецким!

Что ж, попытаемся играть по тем же правилам, что и с мэтром Симоном.

— Надо, — отвечаю медленно. — У меня к ней поручение. От Мораны. Срочное.

Диего так и впивается в меня взглядом.

— Какое, донна? Уж не решила ли наша дражайшая хозяйка ужесточить наказание? Что ещё родилось в её умнейшей головке, склонной ко всякого вида изощрениям? Если это усугубит и без того несладкое положение донны Элизабет — тут я вам не помощник. И уверяю, сделаю всё, что в моих силах, чтобы ваша встреча с первой женой вашего мужа состоялась как можно позже, а то и…

Для окончательного сходства со злодеем ему не хватает лишь выразительно чиркнуть поперёк горла пальцем. Самое оно.

— А то и… что? — спрашиваю шёпотом насмешливо. — А не боитесь, дон Диего, что сам под раздачу угодите?

Он прищуривается, пытаясь, видимо, припомнить, когда это он представлялся, а ежели нет — откуда известно его имя. Судя по всему, делает какой-то вывод.

— Не боюсь, представьте себе. Что она мне сделает, мёртвому-то? Макнёт в Лету разок-другой? Даже к лучшему: при той вечности, что у нас у всех впереди, забываться иногда полезно. Освежает. Нравственными терзаниями помучить? Так я не юная безмозглая донья, да к тому же чересчур толстокож от природы. К тому же, моя донна, у нас, некромантов, с Мораной свои взаимоотношения, не такие, как у простых смертных. Уж как-нибудь объяснимся. Так что, дражайшая моя, может, всё-таки посмотрите комнаты? Куда вам, собственно, торопиться? Мы с жёнушкой поможем вам обустроиться, введём в местное общество, подскажем, как и с кем в этом мире можно неплохо осесть и провести изрядную часть своей персональной вечности… а?

— Куда торопиться, спрашиваете?

Задумчиво верчу в пальцах бокал, на дне которого перекатывается, оставляя маслянистые подтёки, густое чёрное вино. Лишённое запаха… значит, и пробовать не следует, ибо, считай, половина вкуса без аромата потеряна.

Отставляю бокал на стойку.

— Домой, — откровенно сообщаю. И вижу, как, дрогнув лицом, некромант стремительно бледнеет, хотя, вроде бы, до этого был смугл, как цыган. — Я, видите ли, на самом-то деле ещё не совсем… готова для вечности. Есть у меня возможность вернуться, но только поручено разыскать и взять с собой одну донну. — Добавляю, подумав: — Очень дорогую донну.

Вот так. Иногда вместо того, чтобы юлить и уговаривать, надо двинуть прямо в лоб… морально.

— Вы… Вы, донна… — Диего пристально вглядывается в мою ауру — чувствую это по специфичной щекотке. — То-то мне показалось…

Он задумывается.

— Вы это серьёзно? — говорит, наконец. — Что ж, неужели и впрямь Маркос выторговал вашу жизнь у Мораны? Я слышал, такие случаи редко, но бывали. Решил удержать при себе хотя бы третью жену?

— Первую, — холодно поправляю. — И единственную.

— Даже вот как…

Некромант залпом осушает бокал.

— Я оценил вашу прямоту, донна, но поясните мне, дураку, при чём здесь Элизабет? Вам так хочется иметь соперницу под боком? У вас шанс один из миллиона — вернуться к живым, а вы бездарно им играетесь, пытаясь вытащить с собой на хвосте — кого? Сколько лет вам — и сколько ей? Она возродится молоденькой девушкой, какой и умерла, и рано или поздно Маркос потянется к ней, свеженькой и страдающей, нуждающейся в утешении… Весёленькая перспектива?

— Слишком долго объяснять, что к чему, — отвечаю угрюмо. — Скажу одно: без неё я не уйду. Вернее, не смогу уйти понимаете? Я же не вру, мне действительно поручено найти Элли, и поручено, я уже сказала, кем.

Он ставит бокал, и донышко брякает о стойку несколько раз. У этого большого и сильного мужчины отчего-то дрожат руки.

— Поклянитесь, — вдруг тихо требует. — Я должен быть уверен, что вы не причините ей зла.

— Клянусь. Всеми, кто мне дорог там, в той жизни, и в этой. Я хочу вытащить Элли отсюда. И если вы и впрямь можете мне помочь, поторопитесь, потому что мне осталось… — Кидаю взгляд на медальон. — Около шестнадцати часов. А надо ещё успеть вернуться в Эль Торрес…

— Идём! — Он хлопает смуглой ладонью о стойку. — Иза! Дьявол, куда она подевалась… Паскуале, где ты, бездельник?

На зов, теряя башмаки, мчится недавнишний расторопный малый, поспешно утирая губы тыльной стороной ладони — видать, угощался на хвалёной кухне.

— Присмотри здесь, — распоряжается Барбосса. — Да разыщи Изабель, пусть меня дожидается и не смеет носа отсюда высунуть, понятно? Я уезжаю с донной, одна она тут затеряется. И не скалься, мы едем по делу!

— А вы времени зря не теряете; в Эль Торрес уже заглянули. — Мой нежданный проводник внимательно осматривает Арабеллу. Конюшня при гостинице невелика, припрятана в углу небольшого двора и содержится в идеальном порядке. Судя по пустующим трём денникам, или с постояльцами негусто, или они предпочитают ходить пешком. — Кобылка-то — донны Сильвии, узнаю… Не визжала?

— Которая из них? — на всякий случай уточняю. Диего фыркает.

— Старуха, конечно.

— Дел у неё, что ли, больше нет? Она меня и не видела.

Некромант мычит что-то невразумительное, оглядывая ноги лошадки. Выдаёт заключение:

— Вот что, донна, поедем на извозчике. До приюта Святой Розалинды от набережной рукой подать, а если придётся заглянуть в дом няньки Греев и ещё в пару мест, как я думаю — так это в трущобах. Ну, не трущобы, конечно, это я так выразился, но только мостовые там не для такой неженки, — поглаживает Арабеллу по шее. — Сплошные ступени да выбоины, только копыта портить. Выдохнется, а вам на ней ещё возвращаться, так ведь? В здешней тесноте на своих двоих иной раз сноровистей.

Я настораживаюсь.

— Вам виднее, — говорю осторожно. — Но как насчёт времени?

— Бросьте, донна, нет смысла вас задерживать. Если есть возможность вернуть к жизни бедняжку Элли, да ещё утереть нос этим мымрам в вашем родовом осином гнезде — грех не воспользоваться. Одна вы конечно рискуете застрять здесь надолго, но я-то здешние закоулки знаю, как свои пять пальцев, проскочим кратчайшими путями… Идёмте, донна.

Через дворик и подворотню мы попадаем на набережную, и в нашу сторону уже ревниво поглядывают слуги с соседних гостиниц: похоже, считают, что конкуренту повезло, перехватил клиентку, теперь так и вьётся, чтобы не передумала…Пролётка отыскивается быстро. Извозчики, как и наши таксисты, паркуются неподалёку от возможных заказчиков.

— Какие у вас тут деньги? — интересуюсь озабоченно, заметив, что мой проводник авансом бросает вознице монету.

— Пусть это вас не беспокоит, донна. Пока вы здесь — расходы я беру на себя, а здесь вам быть, судя по всему, не так долго…

Экипажик, конечно, поменьше Кэрроловских, к которым я уже привыкла, но всё же рассчитан на четыре места. Диего, подсадив меня в пролётку, усаживается напротив. Мне неловко рассматривать его в упор, а потому — делаю вид, что чрезвычайно заинтересована опостылевшим вконец сереньким морем и застывшими мохнатоногими пальмами.

— Надоело, — неожиданно в сердцах выдаёт мой спутник. — Если бы вы знали, донна, как хочется хоть раз увидеть солнце, настоящее небо, закат, лазурь эту, чёрт бы её побрал… Никогда бы не подумал, что стану сентиментален, как старуха, истосковавшаяся по прошлому. Да что солнце — здесь даже огонь не настоящий. Плещутся в очаге какие-то язычки, словно нарисованные, тусклые, даже не жгут… Честное слово, донна, многое я сейчас отдал бы, чтобы как следует обжечься, по-настоящему, до пузырей. Но здесь даже боли почти нет, так, намёк. А я жаден, до всего жаден, до чувств, до страстей, до любви и ненависти, мне постоянно нужна встряска…

Поглядываю на него скептически. Тоже мне, любитель острых ощущений… И ведь допрыгался давно, а всё ему неймётся!

Он широко улыбается.

— Догадываюсь, о чём вы думаете. Да, однажды чересчур увлёкся и потерял осторожность. Но, знаете ли, специализация накладывает свой отпечаток. Умение быть на "ты" со смертью делает беспечнее, даже риск утрачивает остроту, поскольку где-то там, в подсознании сидит убеждение: что бы с тобой не случилось — ты вернёшься даже с того света. На чём меня и поймали. Я, очертя голову, ринулся на зов возлюбленной и неожиданно эту голову потерял… в буквальном смысле, донна Ива. Её отрезали, упокоив меня таким образом навсегда, ибо некроманту для возрождения нужно целое, или хотя бы относительно неповреждённое тело, а без головы оно, сами понимаете, никуда не годится. Вот когда я понял, что возвращаться некуда, что смерть, всего лишь вторая, окончательна и бесповоротна — о, тогда меня пробрало ядрёней, чем за всю беспутную жизнь!

Пожимаю плечами.

— Что ж, это тоже встряска. Скажите, а как вы узнали, что возвращаться некуда? Это правда, что некоторые души после смерти ещё долго находятся возле своего тела? Меня так сразу утащило сюда… Впрочем, нет, — поправляюсь, — не сразу, было перед этим какое-то странное состояние…

Диего мрачнеет.

— У каждого своё послесмертие и свои встречи, донна. Свой опыт… Судя по всему, вы никого в своей жизни не убили и не сотворили слишком уж больших гадостей, потому и переход удался безболезненно. Мне же припомнили многое. За мои двадцать пять я успел накуролесить вдосталь, уж поверьте. Мой персональный ад хорошо вправил мне мозги.

Он поглядывает на дорогу. Идея с извозчиком оказывается удачной не только из-за скорости: мы словно сливаемся с окружающей средой, и на меня уже практически не обращают внимания, так, разве что скользнёт взглядом кто-то из прохожих. Их тут больше, чем при въезде в город, или, может, просто время прогулок пришло… Женщины кивают благосклонно, мужчины прикладывают руки к шляпам, приветствуя моего спутника, а уж меня — заодно с ним. Дело ясное: хорошо известный и всеми уважаемый хозяин гостиницы сопровождает новую постоялицу до какого-то нужного ей места.

— Дон Диего, — нарушаю молчание, — чем вы тут занимаетесь? Не слишком неучтиво с моей стороны?

Он усмехается.

— Нисколько. Догадываюсь, вас, должно быть, удивило моё непрезентабельное нынешнее занятие. А что прикажете делать некроманту на том свете? Нежити тут не водится, покойных поднимать затруднительно, да если бы я и смог — вытащил бы отсюда себя первого. Но вот незадача: папаша Изы хорошо поработал над тем, чтобы я уже не вернулся ни в каком виде. Успел разыскать и уничтожить обе филактерии, чем лишил меня возможности стать хотя бы личем. Надо отдать ему должное, старик основательно подготовился, прежде чем взять меня в оборот…

Морщу лоб.

— Что такое — фи… фи… что-то я впервые о таком слышу…

— Филактерия? Своеобразная страховка для каждого некроманта, донна. Некая вещица, амулет, где мы можем хранить частицу своей души, ядрышко, которое помогает ей восстановиться после смерти тела. Правда, для этого требуется наличие поблизости какой-то жертвы, чтобы занять её физическую оболочку. Ею, как правило, оказывается тот дурак, который с радостью ломает иголку, спрятанную в яйце, ликуя от мысли, что уничтожил душу колдуна, а на самом-то деле любезно её регенерировал да ещё предоставил вместилище… Но мой убийца слишком добросовестно изучил предмет, на мою беду, у него хватило сообразительности привлечь специалистов и провести сложный ритуал уничтожения. — Диего с досадой прикрывает глаза. — И вот я здесь навсегда. Сперва бесился. Затем понял: что толку, надо как-то приспосабливаться. Нашёл кое-кого из родственников, занялся делом… Но времени на лишние мысли всё равно было слишком много, и вот однажды я подумал: если уж мне, постороннему человеку, так досталось от дона Лорки, то каково же пришлось Изе, что при нём была день и ночь… Я-то её жалобы и страхи списывал на женскую дурь, желание вызвать к себе жалость, а тут оказалось — дон Гарсиа тот ещё негодяй, но великий актёр при этом, поскольку на людях всегда держал себя образцово-показательным отцом. А две жены его погибли, конечно, от несчастных случаев, он тут совершенно ни при чём… Я разыскал обеих, поговорил и узнал много интересного. Одну он медленно травил из-за наследства, другую, мать Изы, довёл до самоубийства, просто потому, что надоела. А с виду — такое благопристойное семейство… И ни одна зараза его не берёт, ведь до сих пор, сволочь, жив и здравствует! Не поверите, донна Ива, но как же меня поддерживает мысль, что однажды мы с ним тут встретимся!

Мне припоминается цветущий сад, помолодевшие родители, братья… Да уж. У каждого своё посмертие. И камушки в его фундамент мы, оказывается, всю жизнь собираем.

Набережная расширяется по обеим сторонам: тут уже появляются и пристани для небольших прогулочных судёнышек, и ресторанчики с выносными столиками под тентами, хотя последнее, пожалуй — дань традиции, попытка сохранить "земной" привычный облик. Всё чаще встречаются вазоны и клумбы с искусственными цветами, и дамы прогуливаются под кружевными зонтиками, и в киосках торгуют прохладительным. Если нет солнца, нет и жары, но люди с удовольствием поддерживают иллюзию полноценной жизни в курортном местечке. Правильно сказала ведунья: суррогат, а не существование… Кажется, я начинаю понимать и её, и своего проводника. Есть в этом во всём какая-то искусственность. И не удивлюсь, если за нарядными фасадами обнаружится вдруг целое скопище старых дрязг и скелетов в шкафу.

Возница, натянув вожжи, оборачивается.

— К приюту, — бросает ему Диего. И мы заворачиваем в боковую улочку.

Чем-то этот город напоминает мне Лазаревское. А, вот чем: здесь просторно только на берегу, а стоит нырнуть в сторону — и становится тесно, дома стоят друг к другу впритирочку, из-за того, что некоторые пытаются отвоевать хоть пятачок земли под палисад или садик — нет даже тротуаров. Если попадётся встречный экипаж — разъедемся с трудом.

— … Она неплохая, — неожиданно говорит Диего. Заметив мой недоумевающий взгляд, поясняет: — Я про Изабель. Возможно, вам она показалась грубоватой… Не всем удаётся вырасти кроткими голубицами в подобном окружении. Впрочем, я сам не ангел, так что мы, в сущности, подходящая парочка. Ей ведь действительно доставалось от отца; поэтому, когда она попала в Эль Торрес, и первый страх прошёл — никак не могла поверить что больше её никто не будет наказывать. Хотя могла бы и привыкнуть…У дона Теймура характер ещё тот, я помню, но к женщинам он относится по-рыцарски. Да и муж… А знаете, донна Ива, даже если бы между Маркосом и Изой успело бы что-то произойти — я бы всё равно не держал бы на него зла. Просто из-за того, что он был, пожалуй, первым мужчиной, кто отнёсся к ней по-человечески. В отцовском доме её держали в чёрном теле, даже слугам не разрешали жалеть. А тут — внимание, забота, уважение… Она поначалу боялась, думала, что это издёвка, а потом начнётся то же, что и дома, потому и была тише воды, ниже травы. Да ещё по мне тосковала. Это же надо — зарезать меня у неё на глазах, додуматься… Нет, дону Лорке за одно это изуверство…

Осекается.

И в глазах у него сейчас настолько жёсткое выражение… Словно проглядывает тот, двадцатипятилетний, бесшабашный и безбашенный хищник.

— Приехали, ваши милости, — лаконично сообщает возница. — Ждать?

— Да, подожди. — Диего кидает ему монетку. — Я пришлю кого-нибудь сказать, если не будешь нужен.

За белоснежными стенами основного корпуса проглядывают лазоревые купола храма и макушка звонницы. Если бы не это — длинное двухэтажное здание, строгое, лишённое свойственным здешним домам балкончиков, ставен и вывесок можно было бы принять за какое-то учреждение или… На языке вертится слово "офис". Два таких здания, зеркально повторяющие друг друга, разделены решётчатыми кованными воротами, сквозь которые хорошо просматривается дворик с зелёной полянкой и фонтанчиком и статуей какой-то святой — возможно, той самой Розалиндой, имя которой и носят приют и монастырь. Слева дворик ограничен ещё одним крылом здания, похоже, построенным квадратом, потому что за просторным переходом угадывается внутреннее пространство. А вот по правую сторону — кудрявится зелень акаций, стелется нежный газон, угадываются деревца… Похоже — садик. И как его умудрились сюда втиснуть? Несмотря на внутреннее напряжение, мне удаётся восхититься теми, кто обустроил этот прелестный уголок. Сад для детишек — это замечательно. И, похоже, он не пустует и не парадно-показательный: оттуда доносятся голоса, и взрослые, и детские.

Из привратного домика выскакивает и спешит открыть для нас калитку сбоку от ворот послушница в синем одеянии, в затейливом головном уборе с накрахмаленными крылышками. Немолодое, но без единой морщинки лицо так и сияет радостью.

— Зацвёл, дон Диего, представляете? — Она настолько поглощена неким счастливым событием, что, похоже, забывает поздороваться. — У нас опять зацвёл розовый куст!

А ведь он тут завсегдатай, что к нему так запросто обращаются!

От нежданного известия дон даже отшатывается, но тотчас подаётся вперёд:

— Чей? Томасина, не тяните!

— Сейчас, сейчас… О, простите, вы не один… Доброго дня вам, госпожа, и проходите, проходите…

Ей, наконец, удаётся стравиться с защёлкой, которую она всё никак не могла подцепить, суетливо хватаясь то за один рычажок, то за другой… Похоже, и без того взвинченному некроманту передаётся и её волнение.

— Сестра Томасина, чей же куст?

Поспешно втаскивает меня за собой во двор. Выражение лица у него такое, будто ему хочется как следует потрясти монахиню за плечи, до того не терпится услышать нечто важное.

— Вы ни за что не поверите! — Она молитвенно складывает руки. — Ах, мы так рады! Наконец-то бедняжке повезло! Розы Элизабет, нашей Элли, целых восемь бутонов, и уже такие большие, вот-вот раскроются! Ах, ведь она ещё ничего не знает, а мы не можем ей сообщить… Она ушла с утра… Идёмте, идёмте! — Женщина подхватывает нас за рукава и тянет за собой, щебеча на ходу, а я успеваю заметить странную смену эмоций на лице мужчины: разочарование, недоверие, облегчение, надежду. — Она всю ночь провела у постели Паоло, ну, того мальчика, что недавно утонул, малыш никак не оправится от шока. Он заснул только к утру. Мы настаивали, чтобы и Элли отдохнула, у неё в последнее время так пошатнулось здоровье, ну, вы сами знаете… но ведь она всё боится кому-то причинить беспокойство, так и ушла, и даже на свою делянку не взглянула…

Садик, уходящий вглубь двора, оказывается не так уж и мал, хватает места и для нескольких взрослых магнолий, и для лужаек в окружении подстриженных пирамидками и шарами кустов. Под небольшой розарий выделен самый светлый участок, там-то сейчас и полно народу — и ребятни всех возрастов, и взрослых. Здесь не только монахини — здесь и садовник, и два священника, и два каких-то строгих господина в сюртуках, от которых за версту разит строгим официальным духом… Но сейчас даже суровые чиновничьи лица заметно размягчены. Перешёптываясь, кто с удивлением, кто с недоверием и восторгом, созерцают несколько полураскрывшихся бутонов на кусте чайной розы.

И до меня, столь чуткой на запахи, доносится вдруг тонкий сладковатый аромат, ни с чем несравнимый, точь в точь, как из бабушкиного деревянного расписного флакончика "Болгарской розы"… Цветы не только распускаются. Ещё немного — и весь сад начнёт благоухать. Я вижу, с каким блаженством, зажмурясь, принюхиваются женщины, особенно в возрасте — должно быть, истосковались по настоящим, ж и в ы м ароматам.

— Неужели это здесь такая редкость? — спрашиваю у Диего шёпотом. С лёгкой безуминкой в глазах он кивает.

— Это… Да, большая. Невероятная. Вы понимаете, что это значит?

— Ничегошеньки не понимаю. Я же у вас впервые, забыли?

— Это значит, что тётушка Элли может взять кого-нибудь из нас к себе! — звонко сообщает рыженькая девчушка лет восьми. И хлопает в ладоши. — А мы знали, знали, что так будет! Мы посчитали: восемь цветочков! Господин Фрол…

— Флор! — громким шёпотом поправляет ближайшая "сестра". Ошибка дитяти вызывает у всех улыбку — у кого понимающую, у кого смущённую, видно, не она первая оговаривается.

— Ой, простите… Господин Флор, значит, она может забрать восьмерых? И меня, а Паоло, и Марику, и… и… Ой… — Её глаза наполняются слезами. — А Марику очень любит тётя вот этого дяди… — тычет пальцем в Диего. — И Марика её… Как же быть? Она и тётушку Элли любит…

— Девочка у вас недавно? — спрашивает господин, имя которого здесь, чувствуется, постоянно путают. Пожилая монахиня, судя по прикреплённому к воротничку вензелю-шифру — старшая, или настоятельница, кивает.

— Да, господин Флор. И месяца не прошло, как она у нас появилась. Она и в жизни была сиротой, жила у равнодушных людей, и ей, конечно, очень хочется иметь настоящих родителей. Вы же понимаете, господин инспектор…

— Понимаю. — Мужчина серьёзно смотрит на девочку. — Дитя моё, придётся тебе кое-что объяснить. Иди-ка сюда…

Он манит ребёнка за собой, подводит ближе к кусту. Слежу за ними, затаив дыхание, в предчувствии чего-то важного.

— Протяни руку к одному из бутонов. Только не касайся, просто подержи рядом. Что ты чувствуешь?

— Ой, он тёплый! И этот… А вот от этого — ничего…

— Не спеши разочаровываться. — Инспектор Флор поднимается с корточек, куда пристраивался, чтобы последить за движением детской ручки. — Эти два, говоришь? Один из бутонов — твой, другой — того, кто больше всего тебе подходит, как мама… или папа. Куст, пробуждённый к жизни настоящей искренней материнской любовью…

— Гхм, — смущённо кашляет его товарищ. — Говоря откровенно — не ожидал.

— Так-то вот, дон Гросс. И я, признаться, не думал… Выходит, мы ошибались, и не нам спорить с законами, установленными свыше. — Он снова поворачивается к девочке. — Так вот, если в сердце будущей мамы кого-то из вас достаточно много любви — и не только у неё, но и тех, кто вас навещает — иногда случается чудо. Куст той, чья любовь необыкновенно сильна, расцветает. Вот как этот.

— Ага, ага, — радостно кивает девочка. — Мы каждый день их проверяем, господин Фро… Флор, я это всё знаю. А почему нельзя нам всем к тётушке Элли?

— Потому, что это несправедливо, — печально отвечает инспектор. — Дитя моё, у меня и в мыслях нет обидеть вашу будущую маму. Но их, женщин, потерявших или не сумевших родить детей, так много, а вас, детишек, так мало. Здесь, у "Святой Розалинды", вас всего четырнадцать, а семей, желающих вас приютить… — Он осекается. — Надеюсь, ты поняла?

Девочка вздыхает.

— Вот так, дитя моё…

— Вики, — шёпотом подсказывает привратница.

— Вот так, милая Вики. К тому же, бывают случаи… Прости, что я тебе об этом говорю. Но мы, взрослые, немного больше знаем жизнь и повидали достаточно. Бывает, что ребёнок не уживается в новой семье. К сожалению, не все оказываются хорошими родителями, ты пока этого не поймёшь… Одним словом, мы, взрослые из Опекунского Совета, очень тщательно подходим к выбору родителей. Но есть определённый тест, против которого даже мы ничего не можем возразить. Вот эти розы…

Я гляжу на нежные светло-кремовые бутоны с проглядывающими чуть более тёмными сердцевинками совсем другим взглядом. Тест?

— Ты почувствовала тепло, — продолжает инспектор. — Значит, это твой цветочек. Придёт время — и он разрешит тебе, и только тебе его сорвать. Второй — дастся в руки только той, — он поднимает глаза — и замечает, с каким напряжением смотрят на него дети. — … или тому, кто достоин стать вашими родителями. И никакой Опекунский Совет не сможет противостоять этому выбору. Даже если кто-то очень захочет, — добавляет многозначительно, покосившись на скривившегося, как от зубной боли, компаньона. — Поэтому… не торопись с выводами, Вики. К вам ведь приходит много будущих пап и мам, и многие вам нравятся. Кому-то из вас действительно суждено стать ребёнком донны Элизабет Грей дель Торрес, но… думаю, лишь одному. Возможно, Марике и Паоло достанется кто-то другой, но будь уверена: никто из вас не пожалеет. Я здесь уже тридцать четыре года, и на моей памяти цветы распускались всего два раза, но могу подтвердить: семьи, подсказанные ими, получились удивительно крепкие и любящие.

Всеобщий вздох разносится по поляне. Дети расстроены. Взрослые смотрят сочувствующе.

— Значит… — говорит мальчик постарше Вики, смуглый, зеленоглазый. — Нас даже не восемь? Восемь — это с теми, кто усыновит?

И тут настырная Вики, ничуть не смущаясь, встаёт на четвереньки и лезет под куст. Сёстры-монахини дружно ахают, но инспектор и Диего одновременно делают успокаивающий жест:

— Погодите, дамы и донны…

Не выдержав, вслед за ней ныряет прямо под колючие ветки зеленоглазый мальчик. Спустя минуту-другую дети выползают на свет, исцарапанные, по уши в земле, влажной от недавнего полива, но счастливые, с улыбками до ушей.

— Там их ещё до… — мальчишка давится смешком, проглотив запретное слово.

— До чёртиков! — восторженно подхватывает Вики. — Много-много бутончиков, совсем крошечных, и новые веточки растут прямо на глазах!

Что тут начинается! Дети, довольные, визжат и подпрыгивают, инспекторы, забыв о солидности, опускаются перед кустом и тщательно осматривают до самых корешков, сёстры обнимаются со слезами на глазах… Диего бледен.

— Давай же! — шепчу ему.

Не знаю, кто меня тянет за язык. Но… некромант отшатывается, как от привидения.

— Боюсь, — отвечает глухо. — В жизни не трусил, а тут…

— Давай. Подходи. Ну же!

Он даже закладывает руки за спину.

— Не сейчас.

— А если у вас с Изабель появится шанс? Она ведь тоже здесь бывает, да? Это она нравится Марике? А ты?

— А я хочу сына. — Он упрямо сжимает губы. — И вообще — всё это блажь, бабьи выдумки насчёт материнской любви. Чудес не бывает. В одну семью разрешают только одного ребёнка.

— Да брось! У меня вот близнецы. И ещё будут. Почему бы…

— Что?

— Что?

Оба инспектора одновременно поднимают головы и смотрят на меня.

— У вас близнецы, госпожа? — как-то растерянно говорит тот, другой, имени которого не знаю. — И… и вы ещё не окончательно… — Поднимается с земли. — Уж не ваше ли появление…

— Нет! — довольно грубо перебиваю. — Даже не думайте преуменьшать заслуги Элизабет. Дон Диего, давайте-ка быстро протестируйтесь… я хотела сказать — определитесь, подходит вам хоть один из этих бутонов, и тогда уж наверняка будете знать, стоит вам сюда приходить с супругой или не стоит. Будьте же мужчиной, не тяните! И мы сразу поедем искать Элли, потому что бессовестно и дальше держать её в неведении. Что бы там…

"Что бы там она не выбрала", добавляю потеряно. Скрывать подобную новость от неё было бы просто свинством.

Но вот беда: будет ли ей теперь из чего выбирать? Смогу ли я сообщить о её собственных детях, которых Морана поклялась вернуть? Да, слово богини нерушимо, как и беспредельные возможности, но не просто так у меня отнимался язык, когда об этом слове я пыталась сообщить дону Кристобалю.

Две руки тянутся к кусту одновременно. Мужская, с узкой, но крепкой кистью, с поблёскивающими, как, вероятно, и при жизни, боевыми ногтями, и тонкая детская, с обкусанными ноготками и невыведенными цыпками. Маленькая зеленоглазая девочка, до странности похожая на мальчишку, недавно лазающему под колючими ветками, робко тянется к бутону. И судорожно вздыхает, что-то почуяв.

Её брат — безусловно, брат! — решительно шагает вперёд.

— Ну и что вы тут цацкаетесь? — бурчит. — Думаете, я её отпущу одну?

И решительно, не обращая внимания на впившиеся шипы, обламывает один из бутонов.

— Вот! Это мой. Я его сразу узнал. — Тычет цветком в ошалевшего некроманта. — А вот там внизу — твой. Срывай и пошли. Мать позже приведём, а откажется — как-нибудь сами… Разберёмся. Что мы, не мужчины, что ли?