Суть дела

ТЕССА: глава седьмая

Об этом несчастном случае, кажется, только и говорят — по крайней мере матери-домохозяйки нашего городка, в ряды которых я постепенно вливаюсь. Эта тема возникает на детской площадке Фрэнка, в балетном классе Руби, на теннисных кортах, даже в продуктовом магазине. В некоторых случаях женщинам известно о причастности Ника к лечению мальчика, и они открыто выражают сочувствие для передачи его матери. Иногда они об этом не догадываются, и тогда я слушаю эту историю как впервые; рассказывая, они намного преувеличивают серьезность ран, и позднее я обсуждаю это с Ником. А временами — и такие случаи раздражают больше всего — они притворяются, что не знают, откровенно надеясь получить от меня конфиденциальную информацию.

И почти во всех случаях они говорят вполголоса, с мрачными лицами, до известной степени смакуя эту драму. Эмоциональное любопытство, как называет это Ник, презирая все отдающее сплетнями.

— Неужели этим женщинам больше нечем заняться? — спрашивает он, когда я докладываю ему о сообщениях беспроволочного телеграфа, и я склонна согласиться с мужем, даже когда сама участвую в болтовне, выстраивании догадок и анализе ситуации.

Однако гораздо сильнее меня задевает ясное понимание: женщины в основном больше сочувствуют Роми, чем матери мальчика, говоря, например: «Что она так убивается? Это может случиться с каждым». Я киваю и невнятно соглашаюсь, так как не хочу гнать волну и, кроме того, теоретически верю в истинность данного утверждения: это может случиться с каждым.

Но чем больше я слышу разговоров о том, как бедная Роми не может спать и есть и случившееся у нее на заднем дворе на самом деле не ее вина, тем больше начинаю думать, что это все-таки ее вина и они с Дэниелом виноваты. То есть, Бога ради, кто же позволяет ватаге шестилетних мальчишек играть с огнем? И если вы ответственны за подобный вопиющий просчет и нехватку простого здравого смысла, что ж, простите, вам, вероятно, следует чувствовать за собой вину.

Разумеется, я доношу эти рассуждения в смягченном варианте до Эйприл, которая, ясное дело, одержима эмоциональным (и потенциально юридическим и финансовым) состоянием Роми и делится со мной всеми подробностями — близкие подруги всегда делятся подробностями о других близких подругах. Я изо всех сил стараюсь сочувствовать, но в один прекрасный день, встретившись с Эйприл за ленчем в маленьком бистро в Уэствуде, понимаю, что теряю терпение, когда она начинает возмущаться.

— Вэлери Андерсон по-прежнему отказывается разговаривать с Роми, — говорит она через несколько секунд после появления нашего заказа.

Я смотрю на свой салат, который полит заправкой из голубого сыра, и до меня доходит, что в таком случае нет смысла брать зеленый салат и уж, конечно, заказывать заправку отдельно.

Эйприл продолжаете нарастающим пылом:

— Роми ездила в больницу с рисунками Грейсона. Еще она послала Вэлери несколько писем по электронной почте и оставила пару сообщений.

— И?..

— И ничего в ответ. Абсолютно ледяное молчание.

Я мычу в ответ что-то нечленораздельное, тыча вилкой в гренок.

Эйприл деликатно отведывает свой салат, сбрызнутый бальзамическим уксусом, затем сопровождает его хорошим глотком шардонне. Жидкие ленчи — любимцы Эйприл, салат — запоздалая мысль.

— По-твоему, это не невежливо? — заканчивает она.

— Невежливо?

— Да, невежливо, — подчеркивает Эйприл.

Я отвечаю, осторожно подбирая слова:

— Не знаю. Думаю, да... Но в то же время...

Эйприл рассеянно перемещает с одного плеча на другое свои длинные, собранные в хвост волосы. Я всегда считала, что ее внешний вид не соответствует ее сущности. Ее кудрявые рыжевато-каштановые волосы в сочетании с россыпью веснушек, вздернутым носиком и спортивной фигурой создают образ спокойной, много занимавшейся спортом на открытом воздухе женщины — бывшего игрока в хоккей на траве, превратившейся в плывущую по течению маму, игрока в европейский футбол. Тогда как на самом деле она на редкость зажатая домоседка: ее представление о походе — это отель четыре звезды (вместо пяти), а поездки на лыжные курорты связаны у нее с шубами и фондю.

— Но в то же время — что? — спрашивает она, заставляя меня облечь в слова мысль, которую лучше было бы оставить в виде намека.

— Но ее сын в больнице, — резко говорю я.

— Я это знаю, — с недоумением смотрит на меня Эйприл.

— Ну и?.. — Я делаю жест, означающий: «Ну и что ты хочешь этим сказать?»

— Хорошо, — соглашается Эйприл. — Я не имею в виду, что Вэлери должна набиваться Роми в подруги и все такое... но неужели так трудно позвонить в ответ?

— Полагаю, поступить так следовало бы... во всяком случае, это было бы вежливо, — нерешительно начинаю я. — Но, по-моему, в данный момент она меньше всего думает о Роми. И мне кажется, мы очень слабо представляем себе, что сейчас переживает эта женщина.

Эйприл закатывает глаза.

— У нас у всех болели дети, — говорит она. — Мы все прошли через «скорую помощь». И знаем, что такое страх.

— Что ты такое говоришь?! — поражаюсь я. — Ее ребенок лежит в больнице много дней. У него ожоги лица третьей степени. Его правая рука — рука, которой он писал и играл в мяч, — полностью покалечена. Ему уже сделали операцию и сделают еще не одну. И все равно она может не восстановиться полностью. А шрамы? На всю оставшуюся жизнь!..

Я останавливаюсь на этом, но не могу не сделать примечания:

— Ты знаешь, что это такое? Тебе знакома тревога подобного рода? Неужели?

Наконец-то Эйприл выглядит притихшей.

— У него на всю жизнь останутся шрамы? — переспрашивает она.

— Да. Вероятно.

— Я не знала...

— Ну конечно. Ведь он пострадал от ожогов. А ты что думала?

— Я не подозревала, что все так серьезно. Ожоги. Ты мне не говорила.

— Говорила, в той или иной степени, — не соглашаюсь, я, вспоминая, сколько раз в расплывчатой форме сообщала Эйприл последние сведения.

— Но я слышала, как Ник рассказывал, что может пересадить кожу, и это будет... незаметно. Ожоговая хирургия дошла до таких высот!..

— Не до таких высот... в смысле да, за последние годы постигнут огромный прогресс... и — да, ты, наверное, слышала, как он рассказывал о своих больших хирургических играх — какие у него пересадки, даже швов не видно... Но тем не менее. При всей квалификации Ника, он не настолько опытен. Кожа у этого мальчика местами очень сильно обожжена. Сгорела. Ее нет.

Я прикусываю язык, чтобы не напоминать для контраста, как в прошлом году Оливия упала с крыльца и отбила часть молочного зуба, на несколько недель ввергнув Эйприл в слезы — та оплакивала количество испорченных фотографий, которые будут сделаны, пока не вырастет постоянный зуб, и до отвращения корректировала на компьютере «серый, потерявший естественный цвет мертвый зуб». Косметический дефект, если говорить о классификации ранения.

— Я не знала, — повторяет она.

— Что ж, — мягко, спокойно произношу я, — теперь знаешь. И возможно, захочешь передать Роми, что, вероятно... вероятно, этой женщине нужно побыть одной... и, Господи, она же в довершение всего мать-одиночка. Ты можешь представить, как пережила бы такое потрясение без Роба?

— Нет, не могу, — признается Эйприл.

Она поджимает губы и смотрит в окно, рядом с которым мы сидим, на идущую по улице женщину на последних месяцах беременности. Я прослеживаю ее взгляд и испытываю укол зависти, как всегда при виде вот-вот готовой родить женщины. На одно мгновение я отвлекаюсь на мысль, будет ли у нас с Ником третий ребенок.

Поворачиваясь наконец к подруге, я говорю:

— Мне думается, мы не должны осуждать эту женщину, пока не окажемся на ее месте. И уж конечно, не следует ее поносить...

— Хорошо, хорошо, я тебя слышу, — торопится согласиться Эйприл.

Я выдавливаю улыбку.

— Ты не обиделась?

— Разумеется, нет, — говорит Эйприл, прикладывая к губам белую матерчатую салфетку.

Я делаю большой глоток кофе, наблюдая за подругой, и спрашиваю себя, верю ли я ей.