Тело Кристины

44

Сейчас где-то между девятнадцатью и девятнадцатью тридцатью. Я хотел бы, чтобы мой дорогой сосед напротив однажды узнал, какую непреходящую ценность имеют для меня его поросячьи визги. Я хотел бы прокричать ему это в лицо. Потому что этот хрен, без сомнения, туг на ухо: невозможно не порвать себе барабанные перепонки, если орать с такой силой. Я хотел бы сказать ему, что он для меня как большая стрелка часов, правда, не настолько точная, как хотелось бы, а временами и просто отсутствующая, зато единственная на моем циферблате без цифр, голом, как пустая тарелка, единственная, еще подтверждающая мое существование во времени.

Чего же она медлит? Хватит тянуть кота за хвост. С самого утра у меня непреодолимое желание, навязчивое и не терпящее отлагательств, как любовное.

С самого утра у меня неудержимое желание увидеть ее.

Нечеловеческая жажда увидеть, как моя жена просовывает в приоткрытую дверь свою жирную белую руку с очередной картонной коробочкой, полной такого же жирного и белого мяса, жареной свининки, цыпленочка в сухарях, индюшатники под соусом. Меня обуревает неудержимое желание разглядеть черты ее лица в отвратительном неоновом свете коридорной лампочки. Разглядеть ее полные щеки, которые делают ее лицо похожим на лунный блин. Кривизну ее приоткрытого рта, пухлого, как надутый живот. И над всем этим два эбеновых шарика с пронзительным взглядом, подстерегающие любое шевеление жизни в нашей квартире, беспросветной, как полный провал.

Боюсь только одного, как бы при моем появлении зверюга не заартачилась и не хлопнула дверью. Серьезно опасаюсь, как бы она, как никогда, не схватила ноги в руки и не утекла. Потрясение от увиденного будет внушительных габаритов. Уж я предвкушаю.

Надо устроить себе где-нибудь засаду охотника. Однако квартира, чистая от мебели, делает поиск укрытия затруднительным. Легко ли, по-вашему, спрятаться в пустыне? Ну, например, лечь за этими тремя кактусами и поднять вверх руки. Будет казаться, что их пять. Кроме паркета, старого как мир, в комнате нет ничего растительного. Разве что выскрести себе ногтями норку в полу. Похоже, окружающей меня среде наплевать на мои жалобы вслух.

Худенький. Да, я очень худой. И все же я не вижу никакого выхода из положения.

В конце концов, может быть, так, как есть, даже лучше.

Ага! Есть! Вижу! В этой абсолютно пустой передней есть куда спрятаться. Дверь. Как лицо нелетного состава, я забьюсь своим пресмыкающимся тельцем в уголок, который она образует со стеной. Я прислонюсь к косяку, втяну мои ножки-тростинки в желудок, коленки впечатаю в мою бестелесную грудь. Я все равно не могу смотреть на нее без слез эти последние месяцы. Я просто не могу на нее смотреть.

Ждать не пришлось.

А я уже и забыл, что это такое, когда не надо ждать.

Почти сразу же, не успел я устроиться поудобнее, послышался звук ее шагов, приглушенный прогнившим деревом нашей двери. Эту старую дверь мог высадить простым ударом плеча любой мало-мальски трудоспособный типаж. А я мечтал бы забронировать ее, сделать несокрушимой, во всяком случае настолько прочной, чтобы я мог дышать за ней спокойно при своей проклятой горизонтальности, которая делает меня уникальным экземпляром, единственным и неповторимым в своем роде, в моем роде, появившемся на свет вместе со мной. Экземпляром, который исчезнет с моим выздоровлением или, в чем я больше уверен, с моей смертью.

Знать, что она здесь, рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, знать, что ее морда, круглая как арбуз, склонилась сейчас над бардаком ее дамского баула в поисках огромной связки ключей, как у тюремщика. Кстати, я никогда не был в курсе, что она отпирает этой грудой металла. Короче, сознание ее непосредственной близости вырвало из моей груди буквально рев удовольствия.

Вы требуете объяснений? Их нет у меня.

Моя непоследовательность в этом вопросе для меня не менее загадочна, чем для вас.

Когда наконец дверь тихонечко приоткрылась, я прижался к притолоке что было мочи, резко распрямил ноги с энергичностью заправской лягушки и вытолкнул себя в треугольник света перед дверью.

Матушки родные! Теперь все ясно. Мое сердце остановилось.

Приставьте мне дуло револьвера к виску, и я не так сильно буду дрожать, как сейчас.

Заприте меня одного в морозильной камере морга, и я скажу вам, что это райское наслаждение.

То, что я увидел перед собой, весило не меньше ста двадцати килограммов и истекало, как бегемот, крупными вонючими каплями пота. Как я догадался? У нас лифт сломан. Она поднималась пешком по лестнице. И это далось ей нелегко.

То, что я увидел, мало напоминало человеческое существо. Точь-в-точь неизвестная науке гадина, багровая и мокрая, как рыба из пруда, и огромная, как чудовище из детских ночных кошмаров, обитающее в непроглядных морских безднах. Это они пачкают детские простыни слезами и мочой, а ребятишкам потом стыдно до угрызений совести и настоящей бессонницы.

То, что я видел перед собой, было неизмеримо. Это и была моя жена.

Я много бы отдал тогда, чтобы не засмеяться, но ужас сыграл с моими нервами злую шутку. Под его давлением моя нервная система раскрепостилась, и со мной случился приступ буйного веселья, которое, по-видимому, было подавлено во время моего долгого заточения.

Изумление, которое исказило ее красную, пылающую рожу, как ни странно, не поправило моего положения, потому что вырвавшееся из моего горла извержение звуков испугало ее не меньше, чем меня самого. Она в свою очередь буквально оцепенела от ужаса. Я тут же осекся, пораженный нотками безумия, которые раздались в моем смехе. Они звучали как явное отклонение от нормы. Она широко открыла рот, словно приготовившись прервать мой сольный концерт, но оттуда вылетел только сдавленный зловонный выдох с перегаром дешевой кухни.

Она не соизволила крикнуть, она подавила свой крик. Неожиданность, ненависть и страх так перехватили ей горло, что вся гортань затряслась в судорогах, в то время как остальные части тела были неподвижны. Зрелище не из приятных. Ее глазки, ставшие крошечными, утонули в щеках, как клопы в старой подушке. Кожа вокруг них, казалось, вот-вот лопнет, так она была натянута на щеках.

Она со всего размаху захлопнула дверь перед моим носом и перед моим ужасом одновременно.

Все было кончено. Свидание длилось четыре-пять секунд, не больше. Как раз столько, чтобы мне хватило времени наложить в штаны так, как никогда в жизни. Похоже, я осрамился на всю оставшуюся жизнь. Полный провал.

Свидание длилось как раз столько, что я успел понять: этот провал гораздо серьезнее, чем я мог ожидать. Это был не страх перед монстром в сто двадцать кило, а страх парня, безнадежно влюбленного в стодвадцатикилограммовое чудовище.