Ваша С.К.

Глава 15 "Федоровская тайнопись"

Фёдора Алексеевича всего перекосило, когда на его закрытые глаза легло два медных сестрорецких рубля. И не то, чтобы упырь был суеверным, просто, раз, весил этот рубль огого сколько и еле умещался на веке, и два — и это было самым важным — с некоторых пор, а вернее целых три года назад, Фёдор Алексеевич зарекся прикасаться к изделиям из меди. Причём, не в силу безграничной своей любви к золоту. Хотя что скрывать, золотые запонки с жемчугами княжеский секретарь любил выставлять на всеобщее обозрение. И сейчас они сверкали, точно дорогое украшение на тонких женских запястьях, которые он пытался отодрать от своих щёк вместе с медяками.

— Да что же вы за упрямец у меня такой! — проворковал над ним приятный женский голосок. — Куда ж вы, миленький, с такими синячищами к людям-то сунетесь…

Фёдор Алексеевич тряхнул головой и, поймав в ладонь обе монеты, сел. Высокая худенькая девушка в темном скромном платье курсистки отошла от стола и села в дальнем углу приемной на деревянный стул с закругленной на манер петли спинкой. Белизной лица она превосходила свои белоснежные накрахмаленные манжеты и воротничок.

— К живым людям я сегодня не ходок, — бросил упырь и поднялся с дивана, чтобы оправить пиджак. — Откуда рубли, не желаешь ли сообщить? — покрутил он в воздухе одной монетой, прежде чем опустить обе на блюдо подле хрустального графина для воды.

— Не знаю, — пожала вопрошаемая худенькими плечиками. — У Бабайки спросите. Это он дал их мне, чтобы народную медицину к вам применить.

— У князя из ларца вытащил, шельмец! — сощурился упырь. — Да на такой медяк, Олечка, лошадь купить можно, коль в знающие руки попадет, горе ты мое луковое! С Петровских времён этот рубль, дороже «пугачевского» будет! Да что с тобой толковать, темнота… Впрочем, умеешь пользоваться крылатым пером и на том спасибо…

Пользоваться стенографией Олечка Марципанова научилась на курсах еще при жизни, только после смерти ни одна из изученных ей систем не пригодилась: ни Габельсбергера, ни Штольце.

Зато пригодились быстрые ручки, а загробной теории ее живо обучили. Не по книжке Иванина, о которой князь Мирослав узнал в середине прошлого столетия из журнала «Современник», ее он показал юной стенографистке ради интересу. Тарабарской грамоте Федор Алексеевич обучал Олечку лично, а когда для обучения перестало хватать ночи, в ход пошли дни, а светлыми днями обычно творятся ещё и дела темные.

Олечкина скоропись требовалась, когда собирались в кабинете князя «калики перехожие» — простыми словами, не сильно провинившаяся нечисть, сосланная решением единоличного княжеского суда в дали и веси земли русской для собирания легенд и преданий, а по-простому — сказок, для Русского Географического Общества, с которым у князя имелась соответствующая договоренность. Рассказывала свои истории нечисть, как водится в народе, рьяно и пьяно жестикулируя, да еще и с использованием подручных средств — так сказать, для пущей наглядности сказочного повествования. На первых порах Олечка засматривалась, заслушивалась и зашугивалась от новых старых сказок, отчего не всегда успевала дословно записать речи говорящих, и приходилось нерадивой стенографистке додумывать недослушанное, но это было их с Фёдором Алексеевичем маленьким секретом.

— На то стенография эта и тайнопись, — усмехался княжеский секретарь, когда приходилось сочинять целую сказку. — Никто не узнает… Кроме Мирослава. Только он, кроме нас с тобой, умеет прочитать старые воззвания, выбитые на монастырских колоколах.

Эту парочку князь иногда в шутку величал своей «компанией писак», чьими услугами по тайнописи пользовался сам Петр Великий. Тот самый, чьи наследники не сумели перелить пушки в монеты, и потому сестрорецкие рубли так и не были пущены в оборот и уже долгое время пылятся в коллекциях нумизматов и заодно в ларце князя Мирослава. Только у князя рубли были бесценные, потому как подаренные самодержавной рукой Екатерины Великой.

Федор Алексеевич мог бы рассказать это все своей женище, жене невенчанной, но махнул рукой, чтобы Олечка не вздумала лезть к нему сейчас с расспросами, и глянул в сторону клетки, в которой копошилась целая дюжина мышей. Одно загляденье — да за такую плату госпожа Буфница обязана принести на бесшумных совиных крыльях настоящие сведения о графе фон Кроке, а не всевозможные сплетни трансильванских сорок.

— Этот рублик ещё в качестве гирьки хорошо использовать. На аптекарских-то весах, чтобы опиум в верном количестве отмерять… Чтоб не для «малинки» в винцо для увеселения духа, а для богопреставления хватило!

Олечка Марципанова ещё сильнее вытянула шею из белого воротничка, и на ней сделался заметен синюшный след от удушения. Фёдор Алексеевич с улыбкой, не прикрытой даже фальшивой грустью, перечислял способы, которыми бедная Олечка так и не сумела самоубиться. От отравленного опиумом вина ей промыли желудок, из петли тоже вынули, и только воды Фонтанки сжалились над девушкой, поруганной пьяными студентами.

Фёдор Алексеевич сам не понимал, отчего срывает злость на женище, когда отхлестать веником или, как нынче делают сознательные воспитатели, посадить в устрашительных целях на скамейку в темную проходную комнату подле кухне следовало его строптивую правнучку. Это ещё княгиня Мария не знает, что Светлана сбежала с отцом в деревню. Что там с отцом, с Сашенькой! Пьяный трансильванец заботил Федора Алексеевича сейчас меньше всего.

— Позвольте окно прикрыть? — попросила тихим голосом скромная курсистка о двух косичках, лежавших поверх коричневого сукна, прикрывавшего едва приметную грудь.

— Холодно тебе, девица? Холодно тебе, красная? — усмехнулся Фёдор Алексеевич, и Олечка действительно поежилась.

И он вздрогнул вместе со своей невенчанной женой. Тотчас отвернулся к окну, вдруг вспомнив холод монастырской тюрьмы, куда любимый царь велел бросить его гнить заживо. Вспомнил ее крыс и кисло-сладкий запах гнилой соломы. Отчаяние и боль заодно вспомнил. На его теле остались следы от плетей. Глубокие, смерть их так и не вытравила с бледной кожи. И Олечка знает их все до последнего и всегда вздрагивает, если ненароком тронет их пальцами или губами во время дневных ласк. Бедная ещё до конца не понимает, что после смерти боль отступает. Бедная ещё помнит, от чего могут страдать люди. Бедная ещё чуть-чуть жива. А он умер ещё до того, как умер. Научился ничего не чувствовать в сырой темнице, куда заточили верного пса. Научился никому не верить и никого больше не любить.

— Так тебе теплее? — спросил он, прикрыв одну створку. — Передвинь стул к столу, я не могу закрыть окно полностью. С минуты на минуту ждём вестницу.

Олечка перешла со стулом к столу и вопросительно уставилась на княжеского секретаря.

— Прикажете спрятать медяки?

Он усмехнулся и задернул штору на открытой половине окна.

— Сова не ворона. На блестящее не позарится.

Он зажмурился. Будь проклят тот медный таз, который в ночи выставили к выгребной яме доходного дома вблизи Литейного проспекта, где у доктора кухаркой служила тетка Олечки и жила сама курсистка Марципанова по причине единственного родства и душевной доброте доктора. Федор Алексеевич очень спешил домой и только потому обернулся вороном. Не любил он это дело, ведь всякий раз птичий инстинкт брал своё. И в этот раз не пронесло его мимо вонючего медного таза. В ночи узрел, как сверкает. Однако, спускаясь на землю, успел порадоваться, что наткнулся именно на таз. Это тебе не мелкая мишура. Ее бы он нёс в клюве до самого дома, а тут, чтобы оторвать таз от земли, придётся принять человечье обличье, и тяга к всему блестящему исчезнет сама собой. Пойдёт дальше пешком. Побежит, чтобы успеть до рассвета… Зато без таза!

О, как же он ошибся! В такие минуты понимаешь, что Бог не только есть, а что он и великий шутник, к тому же. В медном тазу в луже крови и прочих нечистот плавал трупик ребёнка — плавал по частям: голова и тельце вместе, а четыре конечности отдельно. Щупленький — до срока родился. Ох, до срока… Выскребали его мертвого из матери…

Взглянул Фёдор Алексеевич в мертвое личико, и впервые за столько веков защемило у него сердце: вспомнил вдруг, как взял на руки своего первенца… И поддаваясь отцовскому инстинкту, он выхватил тельце из кровавой жижи, пожелав прижать к груди. Всего лишь прижать и сразу вернуть в таз. Но тут хлопнула в ночи дверь деревянного ретирадника — кто-то, справив нужду, спешил со двора на чёрную лестницу. И всесильный упырь, испугавшись, точно воришка, бросился наутёк, захватив с собой трупик.

Был он ещё тёплым, и Фёдор Алексеевич решил — как остынет, так и выбросит в реку Фонтанку, но лишь остыло тельце, открылись у мертворожденного глаза, и родился в темный мир дух неспокойный, некрещёный младенец — Игошечка. Делать нечего: назвался груздём, полезай в отцовство. Как в сказках, и было у него три сына: старший Пётр, средний Иван и вот теперь младшенький — Игошечка, а по батюшке Игорь Фёдорович.

— Фёдор Алексеевич! — это в щелку двери просунулась лохматая голова домового.

Секретарь схватил со столика графин, чтобы запустить им в потворщика проказам Светланы, но Бабайка не скрылся, а с жаром затараторил:

— Беснуется… Родионовна не справляется. Папеньку требуют к себе…

— Вон, — кивнул Фёдор Алексеевич в сторону замёрзшей Олечки. — Маменьку пусть берут!

— Фёдор Алексеевич, родненький, не губите! — упала вдруг на колени девушка и так на коленях и подползла к нему. — Не могу видеть его, не могу…

— Стыдно, мать, совестно?

Но Олечка не ответила: уткнулась русой макушкой ему в пах, да с такой силой стиснула колени, что у Фёдора Алексеевича чуть ноги не подкосились.

— Не будет папеньки ему сегодня! — заскрежетал он зубами. — Сейчас папеньки вообще не будет! Да отцепись от меня, полоумная!

И Олечка отцепилась и так же сильно, как держала прежде ноги гражданского мужа, теперь сжала себе виски, и со стороны казалось, что девушка пытается скрутить с шеи голову, точно электрическую лампочку.

— Нынче все беснуются, — повернулся Федор Алексеевич к двери, спиной к стенографистке. — Губы огненной смажь. Пусть спит. А мать его мне нынче без трясущихся ручек нужна. Пошел вон, а ты — на стул, живо!

Олечка поднялась, отряхнулась, села к столу и положила перед собой листы.

— Отчего ветер такой, скажете? — спросила она с опущенной к зеленому сукну головушкой.

— Туули беснуется, — ответил тотчас Фёдор Алексеевич. — Стрелу мою получила. Несдобровать Светлане.

— Не пойму никак, любишь ты княжну или со свету сживаешь?

Он обернулся, улыбнулся:

— Никого я не люблю. И тебя не люблю. Только работу твою. Чтобы ни словечка в этот раз не пропустила. В этом вопросе не спущу тебе.

И снова к окну отвернулся, простоял с минуту неподвижно, а потом как отскочит. Взметнулась тут занавеска и влетела в приемную Фонтанного дома хищная птица.