Ваша С.К.

Глава 44 "Имеющий уши, да услышит!"

Фридрих фон Крок осторожно провел руками по волосам княжны, закрывая ими уши, но Светлана все равно расслышала его слова:

— У вас больше нет ленты, так что князь непременно узнает, что я расплел вам косу.

Лицо княжны осталось серьезным. Серьезнее, чем было до этого шепота у самого графа.

— Пустое, бросьте… — голос княжны звучал на удивление ровно, хотя сердце в страхе рвалось из груди. — Ворон ворону глаз не выклюет, а и выклюет, да не вытащит. Так что не переживайте, отправим вас обратно в Трансильванию вдовцом.

— А если я не хочу? — его пальцы все ниже и ниже спускались по волосам, пока не дошли до серебряного колье.

Тогда дернулась сама Светлана, чтобы граф не обжегся.

— Чего не хотите? — еще тише прошептала она, не сводя испуганных глаз с темных губ вампира.

Граф не отвечал, просто смотрел на нее, держа пальцы растопыренными, словно вознамерился придушить строптивую невесту.

— Не хотите уезжать? — снова нервно дернулась княжна. — Тогда оставайтесь. Паспорт вам продлят. Вы не нарушили городского спокойствия никакими бесчинствами. Не считая этой клумбы… — Светлана прикрыла глаза и неожиданно для самой себя начала декламировать стихотворение: — Луна не обратилась в алтарную свечу, и всё навек сложилось не так, как я хочу. Кто дал мне это тело и с ним так мало сил, и жаждой без предела всю жизнь меня томил?

Она замолчала на мгновение, но глаз так и не открыла. Она вся превратилась в неподвижную статую, и лишь бледные губы шевелились на таком же бледном лице.

— Насмотрелась я на вас: несчастные вы все… Цели в вашей нежизни нет, вот и маетесь скукой и кровь у несчастных людей за просто так сосете, — и снова заговорила стихами: — Безочарованность и скуку давно взрастив в моей душе, мне жизнь приносит злую муку в своем заржавленном ковше.

Вдруг мраморная статуя открыла глаза, и настал черед вампира вздрогнуть от их таинственного неземного света.

— Знаете, Фридрих, а ведь господин Сологуб прав… Эти строки он для отца написал. Князь порой подолгу беседовал с Федором Кузьмичом. Именно он помог напечатать в журнале отвергнутого издательствами «Мелкого беса», но потом они разругались в пух и прах из-за «Каплей крови», и отец впервые поспособствовал закрытию литературного журнала, а все для чего? А чтобы читатели не узнали, чем закончилась та история. Но Федор Кузьмич не побоялся отца и добился издания «Мелкого беса». Князь оттаял и написал хвалебную статью… Но как же прав Сологуб, ведь жизнь — она мерзость и грязь, и смерть не облагораживает, а делает нас еще большими эгоистами. Отец все думает, что можно пустить время вспять, заставив людей читать добрые сказки. Даже надоумил наше Географическое общество начать записывать быль и небыль со всей Руси-матушки. Да заодно упырям своим велел память напрячь… Только некоторые темные личности в награду полцарства, то есть пол-Петербурга себе потребовали и… Да, Бог с ними со всеми… Вы же сказали, что я не достанусь никому, только гробу одному…

Светлана замолчала, и граф, опустив руки ей на подол, сжал дрожащие пальцы.

— У меня есть его книга, — княжна не позволила ему заговорить первым. — Я подарю ее вам. На память. В поезде прочтете.

— Выпроваживаете… — усмехнулся граф. — Не поедете со мной, значит?

Княжна опустила глаза к пальцам, которые граф крепко зажал в своих ладонях, но не попыталась высвободиться.

— Не хотите по одной любви ехать, езжайте по другой — по эгоистической, как вы изволили выразиться. Ещё год и прольется здесь кровь, и не будет конца мучениям народа русского…

— Прекратите, граф!

Светлана дернулась, но Фридрих, смяв пиджак на ее плечах, прижал смертную девушку к мертвой груди с такой силой, что княжна вскрикнула, но вампир не расслышал ее стона за собственными словами:

— К чему вспоминать былины? Неужто не знает князь, в какой страшный век вступили мы. Век, которому суждено показать, что не перевелись богатыри на земле русской, да только лечь им в нее придется почти всем до срока.

— Фридрих… — робко позвала его Светлана, но граф поднес к ее губам указательный палец с острым ногтем и прошептал:

— Послушайте меня, потому что я слышу то, что вы не слышите. Залпы тысячи орудий, которые сливаются в один протяжный вой сирены… Вы глядите и не видите то, что вижу я… У дверей этого я вижу театра толпу голодных, закутанных с ног до головы, людей… Вы съели сегодня всего один пирожок. Скажите, вы сыты?

Светлана покачала головой.

— Тогда вы поймете этих людей… Мы сидели с вами подле Адмиралтейства, и я жмурился на его шпиль, но вдруг среди обступившей меня тьмы четко увидел ползущих по шпилю людей. Я спросил одного, зачем они надевают на шпиль чехол, и он сказал: там тонкое сусальное золото, оно не может вынести камуфляжную краску, как купола Исаакия. И я взглянул на собор — собор был темен. А потом, когда мы с вами поднялись над Невой, вдруг наступила зима: по всей реке стояли вмерзшие в лед корабли. Они стреляли из всех орудий по самолетам, на которых была изображена свастика… Светлана, вы видели вблизи самолеты?

Она замотала головой.

— У этих, представляете, было всего по одному крылу… Как они летают, непонятно… Еще в голове крутится слово «зенитки», но я не знаю, что это такое… Предполагаю, те пушки, что я увидел на Марсовом поле, на Сенатской площади и на бастионах Петропавловской крепости. Смотрите вперед…

Он выкинул руку, но тут же сжал кулак:

— Вы не видите, и я не хочу, чтобы вы это видели… В руках той женщины сто двадцать пять граммов хлеба и больше ничего, а на санках ребенок, мертвый, а за руку она держит девочку, которая шатается от голода, но пока идет…

Светлана попыталась отсесть от графа, но тот удержал ее на расстоянии вытянутой руки, смотря в ее расширенные от ужаса глаза.

— Фридрих, что вы такое говорите… — прошептала она едва слышно.

— Я еще не сказал главного. Я расскажу вам про вашу кафешантану и ее актёров, о которых вы только что так пренебрежительно отозвались. Вон там, — он снова указал в пустоту. — Там афиша — Баядера, а рядом с ней мальчик, он хочет попасть в театр, чтобы на краткое мгновение забыть про мучительный голод. Он стоит здесь с шести утра и завтра снова придет и отдаст за билет самую дорогую цену — свой единственный кусочек хлеба. И будет говорить, когда вырастет, что город мог прожить без хлеба, а без оперетт не мог. Вы не слышите сирену… А это зрители бегут в бомбоубежище вон туда, на угол, но скоро они вернутся в зал и досмотрят спектакль.

— Невозможно играть в театре во время войны! — твердо сказала княжна и хотела подняться, но граф удержал ее за малиновый подол и усадил обратно в клумбу.

— Возможно, — сказал он твердо. — Утром репетиция, вечером спектакль — все, как в мирное время, только без электричества, при керосиновых лампах и при минусовой температуре в зале. Будут умирать прямо на сцене. Вы все гоните меня завтра на балет… Я уже видел балет. Два года назад смотрел в Париже «Петрушку», там вместе с Нижинским танцевал Александр Орлов, которого в шутку назвали первым комиком русского балета… Я вижу его имя на афише «Марицы». Он уже не Александр Орлов, для всех он просто дядя Саша. В зале дым от разорвавшегося снаряда. Вот он вылезает из-под дивана на сцене и говорит: «Ничего особенного. Мы спектакль продолжаем». Страшные девятьсот дней, Светлана, ваш город будет окружен врагами, которые решат взять жителей измором, но у них ничего не получится, потому что голод живота не так страшен, когда сердце не голодно, когда оно может любить — ближнего, отчизну, пусть даже только искусство…

— Зачем вы все это рассказываете? — дрожащим голосом перебила княжна, зябко потирая руки.

— Затем, чтобы вы поняли, что должны уехать со мной, — улыбнулся вдруг граф, заставив княжну вздрогнуть еще сильнее. — Незамедлительно. Я рассказал вам, что будет через тридцать лет, но кровь польется уже в следующем году… Светлана…

Фридрих протянул руки и, заставив княжну встать, опустился перед ней на колени.

— Светлана, ваша мать не права… Люди намного страшнее вампиров. Мы насыщаемся кровью, а смертные — нет. Мы не убиваем без надобности, они же наслаждаются мучениями ближнего своего. Светлана, я не могу оставить вас здесь ни живой, ни мертвой… Светлана, прошу вас избрать конец, но без конца со мной.

Вместо того, чтобы попытаться вырваться, Светлана сама встала на колени, и они вновь стояли друг против друга, как еще недавно в номере «Астории»: бессмертный и смертная.

— Фридрих, этой ночью вы преподали мне самый лучший урок любви. Моё сердце теперь бьется ровно, и я знаю, что конец — это не конец, потому что даже сто двадцать пять граммов хлеба — это жизнь, и страшен не голод, страшно отчаяние, но вера нас спасёт, спасёт всех.

Княжна подалась вперед и опустила на плечи трансильванца дрожащие руки, но граф отстранил ее, чтобы вновь укутать в оброненный ею пиджак.

— Когда вы сказали, все начнётся, через год? — спросила Светлана. — Я умею лечить, я не боюсь крови, могу стать сестрой милосердия. Уверена, что мы все пойдём защищать нашу Родину, и наша «Бродячая Собака» опустеет, но мы останемся верны ее идейным ценностям. Иначе и не может быть — мы все уйдем на фронт… Наверное, там меня и убьют.

Светлана отвернулась, чтобы граф не увидел ее блестящих глаз. Девичий взгляд летел через площадь к заветным ступеням, ведущим в подвал, где все еще царили мирные музы.

— А может все-таки вы уедете со мной? — тихо спросил граф, осторожно за подбородок разворачивая княжну к себе. — Вернёмся вместе через тридцать лет — поверьте, сестры милосердия все еще будут нужны. А, может, вы будете читать стихи солдатам… У меня великолепная библиотека в замке…

— У князя тоже хорошая библиотека. Но если ваше пророчество верно, и мою страну ждут ужасы уже сейчас, я не имею права отсиживаться в деревне.

— Глупости, Светлана! — вскочил на ноги трансильванец.

Он подтянул к себе Светлану, и они снова оказались лицом к лицу, оба бледные: один мертвой бледностью, другая — живой.

— Вас убьет первая же шальная пуля и все… Ваше служение отечеству закончится.

— Но став вашей женой, я не смогу служить своему Отечеству. Вы не останетесь в Петербурге…

Граф отпустил ее и отвернулся.

— Обе войны развяжут немцы… Пусть у меня только фамилия немецкая… Но… Они даже гостиницу у них отберут…

Светлана протянула руку и дотронулась до плеча графа.

— Фридрих… Вы не желали убить меня, так подарите мне жизнь… Вечную…

Он резко обернулся, но наткнулся на выставленную вперед руку княжны.

— Ничего не прося взамен пятьдесят лет, слышите? Всего каких-то полвека, а потом… Потом мы встретимся. И тогда, возможно, я сумею вас полюбить…

Его темные губы тронула легкая улыбка.

— Полвека — это вечность. Вы забудете меня…

— Вы будете писать мне письма… И, возможно, даже получать на них ответы. Вы же знаете, как плохо работает полевая почта…

— Как вы милы, княжна, и наивны… — отвернулся от нее вампир. — Я не могу исполнить вашей просьбы. На вас колье…

— Раду сказал про палец…

Граф резко обернулся, став бледнее бледного.

— Раду — оборотень… Что он понимает в вампирах! Ни черта он не понимает!

— Не кричите… — прошептала княжна, отступая на шаг. — Не кричите на меня…

И тут она замерла и начала стрелять по сторонам глазами.

— Фридрих, вы тоже слышите?

— Что? — он обернулся. — Я вижу… Трое парнишек в кепочках… Вам нечего их бояться. Они пройдут мимо…

— Я не хочу, чтобы они проходили мимо, — прошептала Светлана. — Призовите их, Фридрих. У нас нет денег, но у нас есть серебряное колье… Я не сумела расстегнуть его, но уверена, у них получится…

— Светлана, не сходите с ума!

Граф сжал ей запястье с такой силой, что княжне пришлось стиснуть зубы, чтобы не вскрикнуть.

— Зовите их. Или позову я, но тогда они свернут мне шею… И вы во второй раз овдовеете, не успевши жениться!

— Светлана, прекратите!

— Я прошу вас… — она вырвала руку и опустилась перед графом на колени. — Подарите мне жизнь, чтобы служить Отечеству! И я буду каждую ночь молиться за вас…

— Каждую ночь вы будете просыпаться со зверским голодом! — поднял ее граф и теперь держал у своей груди за оба запястья. — Любовь к Отечеству отступит перед любовью к крови…

— Здесь будет довольно крови, чтобы утолить мою жажду… Фридрих, я согласна быть вашей женой, если это цена… И клянусь, я не опозорю ваше имя, даже когда мы будем в разлуке.

— По разные стороны фронта…

— Даже так, Фридрих… Даже так…