Ваша С.К.

Глава 54 "Пьяный трезвого не разумеет"

— Вы орлом умеете обращаться? — спросил Федор Алексеевич, и когда граф отрицательно мотнул головой, добавил: — Летучие мыши слепые, а что у вас со слухом? Сможете шелест голубиных крыльев уловить?

Накинув камзол прямо на голое тело, Фридрих выпрыгнул из башни, но через час вернулся ни с чем. Басманов все так же сидел на диване, но уже плакал. Граф машинально бросил ему кружевной платок и только потом заметил пустой графин без кровавого шампанского и лежащую на боку открытую и явно тоже пустую фляжку.

— Граф, а вы сами-то когда-нибудь плачете? — спросил Федор Алексеевич, утирая слезы. — Или только доводите до слез других?

— Вы что-нибудь придумали или только…

Граф махнул рукой на столик. Басманов перестал плакать и укрыл графин платком. Затем закинул ногу на ногу и вальяжно развалился на диване.

— У вас волшебный платок, — улыбнулся княжеский секретарь. — Право, это все ваше шампанское… Я после смерти ни разу не плакал. Ваш полет, как погляжу, не помог вашему горю?

— Федор Алексеевич, вы меня поражаете!

Фридрих с остервенением дернул вниз полы камзола, борясь с непреодолимым желанием схватить графин и запустить им в черноокого красавца, спокойно перебирающего янтарные пуговицы.

— А что вы хотите? — отозвался гость, расстегнув на кафтане последнюю. — Чтобы и я тоже наматывал круги вокруг вашего замка? Поверьте, у меня крылья отваливаются. Попробуйте сами махнуть отсюда в Питер…

— Вы все же думаете, что она отправилась в Петроград?

— О, да… Не на фронт же в рубахе из крапивы! Фридрих, дорогой, ищите лучше… Она ведь дочь критика С. Мирного, она не могла не оставить мужу записку. Она женщина — женщины не сбегают молча!

— Она просто не желала видеть меня действительно мертвым! — выпалил граф, точно из пушки, и Басманов откинулся на спинку дивана, схватившись за грудь.

— Опять вы за старое, Фридрих… — простонал он. — В этом замке один лишь дурак — это его хозяин, то бишь вы, милостивый государь. Светлана прекрасно знала, что я не убью вас. Ну, может, маленько попугаю. Но вы же не можете умереть от разрыва мертвого сердца!

Федор Алексеевич расхохотался, а граф, стиснув темные губы, вернулся к столу и снова принялся перебирать бумаги, даже залез в корзину, куда полчаса назад выкинул разорванный в клочья бракоразводный текст.

— Раду!

Оборотень влетел в кабинет, когда в нем еще не стихло эхо его имени.

— В темнице там царевна тужит, а бурый волк ей верно служит… Ошейник неси!

Раду кивнул и вышел, а через минуту в кабинет вбежал белый волк, держа в зубах кожаный ошейник.

— Что вы удумали на сей раз, внучек? — оживился Басманов.

— Ничего… Раду однажды нашел меня в сундуке, а теперь найдет и Светлану…

Нацепив зверю ошейник, граф подошел к столу, придвинул к себе лист бумаги, написал что-то и свернул записку трубочкой. Затем присел подле волка и привязал бумажную трубочку к ошейнику оторванной от камзола тесьмой. Федор Алексеевич недоуменно поднял брови. Граф хлопнул волка по боку, и Раду стрелой вылетел из кабинета.

— Вы думаете?

— Я ничего не думаю… У нас нет особого выбора. Меньше двух часов до рассвета, и если она действительно не способна…

— Послушайте! — почти закричал Басманов. — В замке много котов?

— Котов? — переспросил граф растерянно.

— Котов, которые гоняют по крышам голубей. Много?!

— Вы думаете, они ее съели?

Басманов от хохота согнулся в три погибели.

— Вы умеете обращаться кошкой?

— Нет! — тут же закричал граф, борясь с желанием выплюнуть ответ в лицо бессердечного прадеда сбежавшей жены.

— И я тоже не умею, а жаль… — отозвался Басманов и достал из-за пазухи вторую фляжку.

— Да вы просто… — Фридрих не договорил, шарахнув себя ладонью по лбу. — Какой же я глупец! — вскрикнул он, хватая со стола томик Тютчева.

— Нашли все-таки! — подскочил Федор Алексеевич, швырнув закупоренную фляжку на диван. — Я же говорил…

Граф вынул из томика тонкий нож для разрезания писем:

— Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся, — И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать.

Он вопросительно посмотрел на Федора Алексеевича, который явно о чем-то задумался, но не дождавшись от него ответа, принялся рассуждать сам:

— Понятно, что я обидел Светлану своими словами, обидевшись на ее слова, сказанные во сне. А должен был пожалеть…

— Ее пожалеет другой! — вдруг оживился Федор Алексеевич. — Где у вас тут православная церковь? Светлана там!

Хмельной упырь пошатнулся, но все же удержался на ногах.

— С чего вы взяли? — едва слышно прошептал граф, вцепившись в стол ставшими совершенно белыми пальцами.

— Ключевое слово — благодать.

Басманов сделал нетвердый шаг к столу и, перегнувшись через него, схватил графа за руку.

— Что вы стоите, как истукан! Она встретит там рассвет с молитвой в надежде, что Он простит ее и примет в свое лоно.

Граф метнулся к раскрытому окну, а через секунду и ворон полетел следом в надежде не отстать от летучей мыши, хоть крылья не особо его слушались. Совсем скоро чёрная птица уселась на деревянные ворота и рухнула вниз, чтобы подать руку графу, который лежал ничком на освященной земле.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Поднимайтесь! Вас не крестили в православии, так что ничего с вами не случится.

Фридрих приподнял голову: он был жутко бледен, руки дрожали, а на лбу даже выступили крупинки пепла.

— Меня здесь венчали, — голос графа то появлялся, то пропадал. — Во время обряда я упал в обморок, уронил венцы и потушил свечи. Вы же знаете, что это предзнаменование несчастья? Моя жена и ребенок умерли, и теперь Светлана…

Федор Алексеевич нагнулся к вампиру, поднял его с земли за шкирку и под руки, как раненого, выволок за ворота церкви.

— Ждите меня здесь! — сказал он жестко, уже без хмельного звона в голосе. — И не суйтесь в церковь!

Граф покорно кивнул, продолжая сидеть на земле. Федор Алексеевич хлопнул калиткой, в два прыжка одолел церковный двор и вбежал на крыльцо. Дверь оказалась запертой. Он поднял глаза: и окна затворены. Упырь подтянулся на руках и ступил на деревянный выступ, с которого смог заглянуть внутрь церкви: пусто. Спрыгнул вниз и побежал к часовне. Здесь дверь оказалась открытой, но внутри опять было пусто. Федор оглядел свечи — ни одной горящей, святая вода в купели тоже не тронута. Он хотел было выйти, но против воли схватил новую свечку, чиркнул ногтем и зажёг. Постояв немного в темноте часовни с зажженной свечкой в руке, Басманов шагнул к Богородице, поставил свечку и занёс руку для крестного знамения, но, одумавшись, просто поклонился в пояс и поцеловал икону. По телу мертвого тут же прокатилась волна дрожи, а на глазах выступили слезы. Упырь попятился к выходу и вывалился во двор, в спешке даже не затворив дверей часовни.

За оградой Фридрих фон Крок шевелил губами, не сводя затуманенного слезой взгляда с силуэта креста, вырисовывавшегося на фоне тёмного безлунного неба.

— Есть поблизости другая церковь?

Граф вздрогнул от вопроса упыря, хотя и заметил его приближение.

— Католическая только, — ответил вампир, медленно поднимаясь с колен.

— Нет, туда она точно не пойдёт. А православное кладбище, кроме этого церковного, имеется?

Граф опять отрицательно мотнул головой и снова взглянул в небо.

— Через час начнет светать. Давайте проверим замок. Вдруг Раду вернулся.

— Да вон же он… — прошептал Басманов за спиной графа и тут же расхохотался в полный голос. — Нет, ну вы поглядите… Бабы, да будь они неладны!

Фридрих обернулся и замер. По тропинке шли двое: Светлана в серой рубахе по колено и Аксинья, вовсе без рубахи, зато с косой, конец которой был привязан к ошейнику, но не волк вел русалку, а она тащили его волоком за собой.

— Прекратите смеяться, Федор Алексеевич! — крикнула возмущенная Светлана. — Я впервые наслаждаюсь тишиной… Тишиной… Никто не стреляет. Разве это не прекрасно?

Фридрих вздрогнул, поняв, что вопрос предназначался ему, а не замолчавшему, как и просили, упырю.

— Здесь всегда так тихо, — отозвался он и опустил глаза к понурому волку. Записка по-прежнему была привязана к ошейнику. — Вы пошли прогуляться?

— Да… Я давно не гуляла в лесу, не была на озере… Мне казалось, что война везде. А у вас здесь ее нет и впомине.

В словах Светланы графу послышалась горечь: его будто обвинили в дезертирстве.

— Ну, мы пойдём, — послышался хрипловатый шепот Басманова. — У вас есть час… На семейную вражду!

Фридрих подтянул к себе волка и вытащил записку, подцепил ногтем узел и развернул лист, чтобы протянуть Светлане, но замер: под его выведенной чернилами фразой «Я вас люблю» было аккуратно подписано кровью «Ваша С.К.»

Фридрих вскинул глаза на бесстрастное бледное лицо жены, потом перевёл взгляд обратно к записке, свернул ее и сунул в карман камзола, следя за тем, как Светлана трёт своё рассеченное ногтем запястье.

— Вы оставили нож в книге… — проговорил граф ещё более хрипло, чем до того Басманов.

— Я не трогала ни ножа, ни ваших книг…

И то верно — он давно не читал Тютчева и, должно быть, оставил нож между страниц, когда вскрывал последнее фронтовое письмо.

— Я просто гуляла. Я вспомнила, что у меня была ещё одна мечта — чтобы война закончилась. На мгновение я даже поверила, что везде теперь так тихо, как в ваших горах.

— Увы, Светлана… — граф отвернулся и только сейчас заметил, что они остались одни. — Велите им вернуться! Я не снял с Раду ошейник! Он не сможет принять человеческое обличье…

— Я не думаю, что ему это нужно. Он самолично накинул себе на шею хомут, украв Аксинью.

— Она поехала за ним сама.

— В сундуке и связанная? Я знаю правду! Стерпится, слюбится — это не для русской души. Отпустите ее к родному озеру. Ей здесь плохо.

Граф молчал.

— Пусть ваш Раду бежит за ней… А не держит на цепи ее.

— Раду любит Аксинью, что касается самой русалки… — Фридрих осекся. — Право, не наше дело… Вы останетесь со мной? Или я не заслужил ни одного лишнего дня?

Светлана потупилась.

— Скоро рассвет. Один день я буду вынуждена провести с вами, а потом… Я, кажется, уже насладилась миром и тишиной.

Фридрих схватил жену за руку и молча надел ей на палец свой перстень с сапфиром. Светлана так же без слов сжала пальцы в кулак и завела руку за спину, чтобы граф не смог ее поцеловать.

— Счастье на чужих костях не строят, — подняла она на мужа безумно яркие глаза. — Не пришло еще наше время.

Даже лен рубахи не колыхался от свежего утреннего ветерка — все замерло от страшных слов графини фон Крок.

— Помните, Фридрих, я вам про нашего художника рассказывала, Рериха… — неожиданно скороговоркой начала Светлана. — Так вот … Они все сейчас плакаты рисуют для поддержки фронта… Отец все свои лубки достал, передал им, чтобы изучали… Вы вот журнала еще «Лукоморье» не видели, а в нем… Авторы дух армии поднимают, стихи на манер былины складывают… Богатырями воинов наших выводят… Ну, а немцев… Вы уж простите… Врагов они теперь змеем трехглавым изображают…

— Светлана… — едва слышно прошептал граф, под испепеляющим взглядом которого лен рубахи, казалось, расползался по нитям, так явственно начала проступать под тканью мраморная кожа сизой голубки.

Но русская сестра милосердия не замечала жадного взгляда трансильванского мужа и продолжала тараторить свое:

— Князь Рериха в Старую Ладогу возил. Разъяснял, как крепостные руины в былые времена выглядели… Даже сам рисовать научился гуашью… Зарисовки для художника делал — ладьи, вооружение… Да что там! Он ведь, знаете, даже сам с сохой позировал в рубахе… Да вы не слушаете меня, Фридрих!

— Светлана, я…

Граф сделал к жене шаг, но замер, пораженный в самое сердце ее новой пулеметно-словесной очередью:

— А сейчас отец старые латы и шлемы откуда-то натаскал, обрядил в них всех пьянчуг этих проклятых… Чтобы упыри позировали для плакатов… Ну хоть чем-то они помочь должны нашей многострадальной земле!

Фридрих снова протянул руку, и на этот раз Светлана схватила ее и прижала к своей груди, и графу в который раз показалось, что он слышит, как бьется в ней живое девичье сердце.

— Отец хотел сначала просто пожертвовать денег на развитие нашего военного воздушного флота, а потом предложил Великому Князю сделку — как раньше с воздушных шаров наблюдение за противником вели, так теперь наши родимые вороны в небо поднимаются и данные о дислокации вражеских сил в ставку передают… Ну, хоть так Отечеству послужить могут. Денег с них все равно не стрясешь, как Кощеи чахнут над златом да еще в процентщики записываются, топора на них заговоренного нет! Упыри одним словом! А Федька, он… Вы не подумайте, я не хвастаюсь прадедом. Он в Москву без спросу слетал, скупил весь вернисаж тамошних художниц в поддержку фронта, а еще… Ну он у нас не только Врубелю демоном позировал, он одну нашу художницу Наташеньку так задурил, что она над полями боя ангелов легкокрылых рисовать принялась… Оно, по мнению Федора Алексеевича, для простого солдата понятнее лубков будет…

— Светлана… — граф медленно опустился на одно колено, но Светлана тут же вырвала руку, задев его случайно по лицу, точно пощечину дала.

— Да что ж вы все время меня перебиваете! Отец, он столько книг из своей библиотеки отправил на фронт — солдатам читать… А матушка аукцион благотворительный из своих платьев устроила…

— Замолчите хоть на минуту! — закричал трансильванский вампир. — Вы не о том говорите…

Светлана отступила и осталась неподвижной и прямой, как балерина. Лицо сделалось гипсовой маской, а глаза — бездушным малахитом. Граф сжал губы, вдруг почувствовав в глазах неприятную резь.

— Я видел призывы русских к займам для фронта, — начал трансильванец сухо. — Вы хотите денег? Я готов пожертвовать… Только прошу вас не на несчастных голодающих бельгийцев, а на дома для российских увечных воинов… Вы довольны? Вы за этим прилетели? За этим…

Граф осекся, стиснул губы и рванул на себя камзол с такой силой, что оторвал рукав.

— Какой чек вам предпочтительнее — расчетный или денежный? Хотя затруднительно будет получить перевод из австрийского банка.

— Я не денег прошу у вас! — вдруг жалобно пискнула Светлана, но через мгновение голос ее вновь зазвучал твердо и громко. — Знаете, Игорушке только протезы сделали, а Олечка его уже подписи к лубкам делать научила… Так они, знаете, уже столько денег за эти открытки для фронта собрали, а отец… Так он вообще на гуслях играет в госпиталях. Вы вот тоже могли бы…

— Я не паяц, Светлана! Я люблю смотреть драмы, но совершенно не люблю в них участвовать. За что вы меня так? Я привык сдерживать свои обязательства по векселям, а вы… Зачем вы подписались под чужими словами?

— Потому что это правда! Я люблю вас, Фридрих! Помните тот первый стих, который я прочла вам? Забыли… Так вот он: Люблю я грусть твоих просторов, мой милый край, святая Русь. Судьбы унылых приговоров я не боюсь и не стыжусь. И все твои пути мне милы, и пусть грозит безумный путь и тьмой, и холодом могилы, я не хочу с него свернуть… Так неужели вы ничего не поняли?

— Я понял, Светлана, понял. Увы, я понял… Что же, в добрый путь… Простите, что не могу присоединиться к добродетелям вашей родни. Не привык кривить душой. Но я стану беречь ваш вексель как зеницу ока, — граф похлопал себя по груди, где под порванным камзолом лежала скрученная в трубочку, пропитанная русской кровью бумага, — и предъявлю его вам через тридцать семь лет, как мы и договаривались, но тогда… Тогда, милая Светлана, я пожелаю получить все сполна…

— Вы ничего не поняли, вы ничего…

Сова бы не успела моргнуть глазом, а голова Светланы уже лежала на груди мужа, и черный бархат камзола начал пропитываться солоноватыми с горьковатым запахом полыни слезами русской упырьши. Рука графа соскользнула с русой макушки жены на ее спину, по которой меж лопаток свисали две тонкие косички — символ замужней женщины.

— Я не могу последовать за вами, любовь моя. В моем замке не пахнет порохом, лишь свежая типографская краска отравляет мне обоняние. Небо здесь содрогается лишь от раскатов грома, а не от разрывов снарядов и рокота моторов аэропланов… Простите меня за то, что я не могу прочувствовать ваше горе. Простите за то, что мое личное горе мне ближе, и что я … Хотите проверить мою библиотеку? Хотя… Кто ж будет читать на немецком… Мы же звери, ваши художники отлично выписывают немцев нелюдями, расправляющимися с женщинами, младенцами да стариками… Только вы, русские, в своем патриотизме тоже не щадите никого — даже тех, кто вас любит. Я хотел написать вам это в последнем письме, но подумал, что вы теперь даже не читаете мои письма… Да и обсуждать с дорогой женой войну мне совершенно не хотелось…

Тонкие руки легки на бархатную грудь графа, и он увидел обращенные к нему огромные малахитовые глаза.

— Фридрих, Федор напугал вас, да? Я не беспомощная больше. За этот год я многому научилась. Я теперь знаю, что до рассвета осталось полчаса…

Светлана сделалась вдруг ниже ростом, и граф понял, что у жены дрожат колени, и схватил ее за плечи.

— Вы голодны, тысяча святых! Я же просил выпить хотя бы игристой крови, там довольно оставалось в графине.

Граф обхватил ватное тело дрожащими руками и побежал в сторону замка к башне, подле которой росла одинокая березка. Окно кабинета оставалось призывно открытым — прыжок, и вот он уже усадил жену на диван и закричал на весь замок, зовя Аксинью. Та сама догадалась принести бутылку крови. Фридрих вытянул пробку зубами, сплюнул ее на пол и вернулся к безвольной Светлане. Осторожно приподняв светлую голову, граф мягко толкнул горлышко к посиневшим губам. Светлана сделала небольшой глоток и поморщилась. Граф тут же поднял бутылку к лицу и усмехнулся, но все же сделал глоток — кровь действительно забродила.

— Светлана, трезвого разговора у нас все равно с вами не получилось, а так… Возможно, вы захотите оплатить часть векселя прямо сейчас… Пейте, а я и так уже пьян со вчерашней ночи и мечтаю остаться хмельным на все тридцать семь лет…

Губы Светланы быстро нашли горлышко бутылки, а рука графа все увереннее и увереннее приподнимала ее дно, лишая бедную жену возможности оторваться от пития. Хищная усмешка скользнула по губам Фридриха, когда он заметил хмельной блеск на холодном изумруде прищуренных глаз. Белые руки обвились вокруг его шеи, и Фридрих ловко притянул к себе почти невесомое худое тело жены, чтобы шагнуть в коридор, где помимо двери с вышебленным замком было много других — выбирай любую.