Вор весны

22. Сделка

Я лежу рядом с ним всю ночь, наблюдая, как он дышит и дергается, и держу его, боясь, что он совсем перестанет двигаться. Время от времени от придвигается ко мне, запуская пальцы в мою одежду.

Поэтому я знаю, что он все еще жив, что в нет осталось какое-то подобие сознания. Он жив. И мучается от боли. А я ничего не могу сделать, кроме как быть рядом.

Каким-то образом, урывками, я засыпаю, проваливаясь в сон, не похожий на отдых. Мне снится, что я заблудилась, и кто-то зовет меня, но я не могу его найти.

Некоторое время спустя меня выдергивает из бессознательного состояния. Аид все еще рядом со мной, неподвижный и невероятно холодный.

Я кричу, требуя большего света.

Все его тело белое. На губах образуется что-то вроде инея. Ресницы покрыты хлопьями.

Все мое естество замирает вместе с ним.

— Аид?

Он не отвечает.

— Луливер!

Я грубо встряхиваю его, но его конечности наполовину замерзли. Я кладу голову ему на грудь. Его сердце еще бьется. Он все еще жив. Он еще не бросил меня.

— Луливер? — я хватаю его лицо. — Скажи мне, что делать. Пожалуйста. Пожалуйста.

Псы скулят с пола.

Паника постепенно проходит.

— Присмотрите за ним, — приказываю я им. — Я вернусь.

Я набрасываю на него еще больше одеял, хотя не знаю, как они могут рассеять исходящий изнутри холод. Я натягиваю ботинки, хватаю плащ и бегу в оружейную. Пристегивая кинжал и арбалет. Я едва знаю как пользоваться тем и другим, но считаю, что это лучше, чем идти с пустыми руками.

Прежде чем уйти, я бегу в свою комнату и быстро набрасываю сообщение. Я тщательно обдумываю свои слова, стараясь вообще не упоминать Аида, на случай, если он прав насчет того, что его мать желает ему смерти.

В конце концов, я довольствуюсь всего тремя словами.

Помогите мне,

Персефона.

Я молюсь, чтобы он оказался прав, и она придет.

И отправляюсь в Подземный мир, огромные скалистые пещеры кажутся более гористыми, чем когда-либо. Я лишь смутно помню дорогу к помосту, в основном, из полетов с Аидом. Придется немного пройтись, мне нужно беречь свою энергию и быть внимательной ко всему, что может попытаться остановить меня.

Я не готова к этому, и все же должна быть готовой. Нельзя колебаться. Я не могу позволить ему умереть.

Я делаю глубокий вдох и захожу в первый туннель.

Около тридцати минут я бегу трусцой в кромешной темноте, петляя вверх, к центру, прислушиваясь к шуму, пытаясь пробиться сквозь низкий рев реки, звук, который сейчас имеет для меня больше смысла, чем раньше. Звук паники, страха и потери. Звук моей собственной души.

Я иду, иду, держись.

Я делаю еще один поворот и понимаю, что все выглядит так же. Не знаю, в правильном ли направлении я иду.

Я выхожу в камере над водоемом. У кромки воды стоит гоблин, пытаясь поймать духа в свою сеть. У меня нет ни времени, чтобы остановить его, ни навыков. Я поворачиваю назад, но вдруг раздается чье-то хихиканье.

— Человек! Прекрасный, вкусный человек…

Я вздрагиваю, доля секунды стоит мне всего. Я бросаюсь к туннелю, но чей-то кулак хватает меня за юбку и тащит на землю. Колено прошивает болью, но я брыкаюсь здоровой ногой, попадая в его гнилой нос, и переворачиваюсь на спину, когда он шатается, закипая.

Он сплевывает на камень кровь.

— Человечишка, — насмехается он, — убить человечишку.

Я не могу дотянуться до своего арбалета. Кинжал запутался в юбках. Он быстрее меня и обучен. У меня нет времени. Он убьет меня.

Дух хлопает крыльями в воде, привлекая мое внимание.

— Аид! — кричу я.

Гоблин инстинктивно поворачивается на шум, давая мне несколько секунд, чтобы высвободить кинжал и вонзить его ему в шею по самую рукоять.

Я и раньше резала сырое мясо, но никогда что-то живое. Я была не готова к сопротивлению дергающихся мышц, к черному бульканью, вырывающемуся из его горла, когда он падает навзничь, с торфяными глазами, установившимися в никуда.

И все это за считанные секунды, так долго тянущиеся.

Я убила его. Я никогда раньше не убивала, даже паука. Папа их ненавидел. С пяти лет я собирала их и выпускала в сад на крыше. Я всегда была человеком, старающимся избегать насилия.

И я убила его. Убила.

Нужно перестать дрожать. Нужно встать.

Его кровь на моих пальцах.

Вставай. Ты должна встать.

Я поднимаюсь на ноги, прижимаясь к стене пещеры, говоря себе, что у меня нет на это времени, зная, что буду ненавидеть себя вечно, если опоздаю.

Но я ничего не могу с этим поделать. К груди подкатывают рыдания.

Прекрати, прекрати, прекрати это!

Ты можешь это сделать. Ты можешь.

Ты должна его спасти.

Не будь трусихой.

Но я трусиха. Я трусиха, которой никогда ничего не приходилось делать и которая собирается позволить кому-то умереть, потому что у нее нет сил стоять.

— Леди Персефона, — произносит другой голос, более холодный и спокойный, чем скрежет гоблина. Я поднимаю глаза. Это Перевозчик, во всей его ужасной, неприглядной красе.

Плевать. Я бросаюсь к нему на талию, рыдая в его грубую пергаментную мантию.

— Помоги мне, помоги мне, пожалуйста!

Его костлявое тело напрягается.

— Моя Леди, — медленно произносит он, — чем я могу вам помочь?

— Отведи меня в транспортационный круг, — плачу я. — Пожалуйста. Пожалуйста.

Он наклоняется и подхватывает мои локти, заставляя выпрямиться. Его лицо ничего не выражает, но всего мгновение мне кажется, что он собирается отказать.

Его костлявая рука тянется к воде, и у края появляется баркас.

— Пойдемте, — говорит он, — мы недалеко.

Вскоре после этого мы поднимаемся на помост, и я неуверенными, дрожащими пальцами бросаю свое послание в огонь, молясь любым богам — старым или новым — которые, возможно, слушают.

Придите. Пожалуйста. Спасите его.

Перевозчик склоняет голову.

— Вы не уходите?

— Я — смертная, — говорю я. — Я даже не знаю, как.

Да даже знай, как, я бы не ушла. Не без него. Нет, пока не уверюсь, что он в безопасности.

— Отвезешь меня обратно? — спрашиваю я. — Пожалуйста?

Он кивает, медленно, как тает снег, и направляет меня обратно к лодке. Мы молча гребем по воде, низкий вой обжигает мне уши.

— Вы невредимы, Моя Леди?

Я не знаю, как на это ответить. Физически — я невредима, но чувствую, как что-то исцарапало мне душу, и даже если с Аидом все в порядке, даже если ничего не случится, тяжесть этого будет тянуть частичку сердца до конца моих дней.

— Это Аид сказал тебе так меня называть? — спрашиваю я вместо этого. — Моя Леди.

— Так он обращается к вам.

Хотела бы я, чтобы эта новость принесла мне хоть каплю радости, но нет, не сейчас, когда я не уверена, что он когда-нибудь снова хоть как-нибудь позовет меня.

Мы достигаем берегов за дверями дворца. Лодка ударяется о камень, и я выпрыгиваю из нее. Перевозчик зовет меня вслед.

— Моя Леди?

Я останавливаюсь, поворачиваясь к его пустому, бумажному лицу.

— Берегите себя. Вы не в безопасности. Легко довериться не тому человеку.

Не уверена, что доверяю кому-либо, кроме Аила, хоть и верю, что Эметрия заботится о нем.

И я должна верить, что она придет, потому что альтернатива слишком ужасна.

Когда я возвращаюсь в комнату Аида, его кровать пуста. Меня охватывает паника. Он умер? Исчезают ли фэйри, умирая?

Но потом я замечаю хвост на коврике за кроватью и обнаруживаю его там, распростертым на полу, бледным, как молоко, и обнимающим псов. Они скулят, когда видят меня, как и он, когда я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к нему.

— Аид!

— Я не хотел… уходить в одиночестве…

— Ты никуда не уйдешь!

Я обхватываю его руками, прижимая его грудь к своей, вдавливая его к кровати. Он все еще невероятно холоден.

— Король ада… замерзающий до смерти… — стонет он, когда я засовываю его ноги под одеяло, — что за… изысканная… ирония…

— Ты не замерзаешь до смерти, — говорю я ему, хотя знаю, что именно это и происходит. Он буквально холодный, как лед. Вокруг рта потрескался иней. Я тянусь рукой, чтобы коснуться его губ.

— Я… я едва тебя чувствую…

Я болезненно сглатываю, забираясь к нему на постель и проскальзывая под одеяло. Он излучает холод. Мне приходится натягивать между нами одеяла, чтобы сохранить хоть половину своего тепла, потому что не могу его отпустить.

— Но я здесь, — говорю я ему. — Я здесь.

— Продолжай… продолжай говорить…

Я не знаю, что говорить.

Псы скулят с пола.

— Поднимайтесь, ребята, — говорю я им. — Грейте своего хозяина.

Они запрыгивают на кровать и устраиваются между нами.

— Расскажи мне приятную историю, — просит он. — Что-то из твоего детства.

Мое детство было полно приятных моментов, но сейчас трудно даже что-то одно отыскать. Трудно представить, что я когда-либо была счастлива, каждое хорошее воспоминание затмевалось муками от наблюдения за его страданиями. Я хочу избавиться от боли, но не могу.

Поэтому я пытаюсь найти что-нибудь, что угодно. Что угодно, лишь бы удержать его здесь, пережить еще одно мгновение, и еще…

— Каждый год в первый день весны мой отец брал меня с собой в Гайд-парк, независимо от погоды, и мы умывались утренней росой. Это должно сохранять тебя красивым.

Аид слабо улыбается.

— Это сработало, — он вздрагивает. — Что еще вы делали? В парке?

— Не знаю. Качались на качелях. Устраивали пикник. Ели мороженое на эстраде, если шел дождь. Раньше я поднимала шумиху, когда моросил дождь, но это стало одной из моих любимых традиций.

— Когда ты перестала?

— Однажды папа решил, что я слишком взрослая, но… Я все равно шла. Не знаю, почему.

— Это… это хорошая традиция…

— Я скучаю по нему.

— Ты… увидишь его снова… скоро…

— Прекрати так говорить!

— Я думал… я думал, ты хочешь домой.

— Но только не в том случае, если больше не увижу тебя!

При этих словах он открывает глаза и смотрит на меня.

— У тебя есть только два дня в мире смертных в год, верно? Ты можешь… провести один из них со мной?

В его взгляде что-то вспыхивает, эмоция, которую я не могу полностью описать, удивление, которое я не могу объяснить. На мгновение его глаза становятся такими же яркими, как всегда.

— Я проведу все… все свои днт с тобой… если… если ты захочешь… этого.

— Очень хочу этого, — говорю я ему. А затем, надеясь, что он поймет:

— Я, правда, очень хочу тебя.

Я целую его в лоб, но прикосновение его кожи посылает через мои губы резкий взрыв холода, отдающийся в груди.

— Извини, — тянет он, видя выражение моего лицо. — Сейчас я не самый приятный.

— Это как-то отличается от обычного?

— Я действительно тебе нравлюсь…

— Ты знаешь, что нравишься мне. Я…

Но он снова отключился и не просыпается, когда я зову его. Я вынуждена наблюдать за медленным вздыманием и ниспаданием его груди, окаменев от страха, что любое движение может стать последним.

Он ведь знает, что нравится мне, верно?

На самом деле, он ведь не собирается умирать, да?

Раздается стук в дверь. Псы лают. Я вскакиваю с кровати, бегу по коридору и обнаруживаю Эметрию, покрасневшую и с белыми глазами.

— Что случилось? — спрашивает она.

Я разрыдалась.

Эметрия влетает в холл, дверь с грохотом за ней захлопывается. Она обхватывает мое лицо, проверяя, нет ли ран, поднимает руки, которые все еще покрыты кровью гоблина.

— Не со мной, с Аидом, — лепечу я. — Думаю, он умирает.

Эметрия бледнеет.

— Что?

Я отстраняюсь от нее, возвращаясь в его комнату.

— Он был чем-то ранен, — спешу я. — Не знаю, чем. Он сказал, что рана отравлена. Мы пытались воспользоваться противоядием, но оно не остановило кровотечение…

Эметрия присаживается рядом с ним на корточки, осматривает брошенный флакон и срывает с его раны свободную повязку. Он стонет, еще не совсем проснувшись.

Псы рычат, но она огрызается в ответ. Они мгновенно замолкают.

— Ты наложила на него швы, — говорит она.

— Я не смогла придумать другого способа остановить кровь. Это… это было неправильно?

Она смотрит на меня снизу вверх.

— Ты остановила его кровотечение, — говорит она, — но, думаю, мне нужно снова открыть рану.

— Что? Зачем?

Она прикладывает к ране пальцы, вытаскивая длинный тонкий предмет из корзины на сгибе руки. Она прикладывает к нему ухо, вслушиваясь в его тело.

— Внутри все еще есть осколок, — заключает она. — Вот почему он не может должным образом исцелиться. Осколок отравляет его, замораживает до…

— До смерти?

Едва заметный кивок.

— Нужно действовать быстро.

Она начинает раскладывать свои инструменты. Глаза Аида распахиваются.

— Эметрия, — говорит он, полу шокированный, полу испуганный. — Что ты…

— Я послала за ней, — объясняю я. — Она здесь, чтобы помочь тебе.

— Ты… ты не должна… Я не хочу, чтобы она здесь была…

— А я не хочу, чтобы ты умер, так что смирись!

Аид ничего на это не говорит, но его глаза расширяются, когда он видит, как Эметрия поднимает заостренный конец своего посоха.

— Нет, — бормочет он, — нет, нет, пожалуйста…

— Это для того, чтобы прорезать поверхность, — говорит она. — Только поверхность…

— Нет, пожалуйста, не надо…

— Я сделаю так быстро, как только смогу, — уверяет его Эметрия. — Я не хочу причинять тебе больше боли, чем нужно…

— Нет…

— Луливер, послушай. Я не хочу причинить тебе боль. Я делаю это, чтобы помочь тебе. Я здесь, чтобы помочь тебе. Возьмись покрепче за руку Сефи и потерпи еще немного.

Аид расслабляется, совсем немного, и я проскальзываю ему за спину, беря обе его руки в свои. Он прижимается ко мне, но когда Эметрия прикладывает лезвие к его ране, плоть начинает шипеть, и этого недостаточно. Он почти раздавливает мои пальцы, и я практически кричу под его напором.

Я и не знала, что люди могут так кричать.

— Луливер, смотри на меня, — отчаянно шепчу я, мой голос хрипит. — Смотри на меня, если можешь. Не думай о том, что она делает. Думай обо мне. Я могу быть голой, если тебе так нравится. Или ты можешь просто подумать о нас, свернувшихся калачиком в конце дня. Думай… думай о дожде. О звуке, который он издает, стуча по крыше. Думай о закатах и звездах. Думай о… думай о…

Эметрия вставила пару щипцов в рану Аида. Он дрожит от ее касаний, но не кричит.

Я не могу подобрать новых слов, поэтому начинаю петь что-то. Какую-то старую песенку, первое, что приходит на ум.

— Из тебя… правда, не выйдет великой певицы.

— О, заткнись.

— Не останавливайся.

На подносе Эметрии что-то звенит.

— Я поняла, — говорит она, глядя на нас. Она обильно наносит на рану что-то густое и маслянистое. От нее идет пар, но, кажется, это не плохо. Рана начинает затягиваться сама по себе. Она вытирает лоб тыльной стороной ладони, оставляя на нем пятно крови. Его крови.

Аид откидывается на подушки.

Из ее пальцев струится белый свет, соединяя мышцы и кожу. Рана заживает не полностью, не совсем, но выглядит так, будто все произошло несколько дней или даже недель назад. Она заканчивает его перевязывать и убирает беспорядок, проверяет его пульс и отсчитывает что-то еще с помощью странного прибора, который я не узнаю. Она вздыхает, отпуская его запястье, и идет в ванную, чтобы вымыть руки.

— Теперь с ним все будет в порядке? — спрашиваю я с кровати.

Она не отвечает.

Я выбираюсь из-за его спины, направляясь к ней.

— С ним все будет в порядке?

Эметрия спускает воду из раковины.

— Не знаю. Его организм все еще борется с остатками яда. Для этого я, вероятно, смогу что-нибудь найти, но он также потерял много крови.

— Но он может исцелиться, верно? Так устроены фэйри.

Эметрия сглатывает.

— Чтобы исцеляться, нам нужна наша кровь. Это наша энергия.

— Вы можете сделать что-то вроде… переливания крови?

Она смотрит вниз.

— Не с моей кровью, — говорит она. — Или твоей. Кровь фэйри отличается от человеческой. Это должен быть родственник.

Я бледнею.

— Зера или Арес никогда…

— Нет, я не верю, что Зера сделает это, — говорит Эметрия, ее челюсть напряглась. — Не знаю, как она объяснит отказ двору, но она найдет способ. Однако Арес… он может.

— Он ненавидит его.

— Он завидует ему, как бы глупо и тупо это ни было. Но я верю, что он все еще видит в нем брата, — она делает паузу. — Не уверена, что у нас есть большой выбор.

— Он возненавидит нас за это.

— Он уже ненавидит меня, и, по крайней мере, он будет жив, чтобы ненавидеть меня еще больше. Я заплачу эту цену, — она поворачивается ко мне лицом. — А ты?

— Все, что угодно, — говорю я после паузы. — Я сделаю все, что потребуется.

Она качает головой.

— Когда смертные так говорят, это мало что значит, но ладно, — она выходит из ванной, направляясь к своим корзине и посоху. Ставит пузырек с голубой жидкостью на прикроватный столик.

— Дай ему это, если он проснется. Я вернусь, как только смогу. Оставайся с ним.

— Даже если могла бы пойти куда угодно — не стала бы.

Она замирает.

— Думаю, ты подразумеваешь именно то, что говоришь. Если бы ты могла пойти домой прямо сейчас и не навлекать на себя гнев Зеры, ты бы этого не сделала, верно? Почему? Разве ты не хочешь вернуться домой?

— Да, — честно говорю я. — Но я не могу оставить его. Не так.

Никогда.

Она кивает, выходя из комнаты, и я снова подползаю к нему. Он уже не такой холодный, как раньше, но это не приносит мне особого утешения. Я прижимаюсь к его груди, пытаясь притвориться, что он удерживает меня.

Впервые за долгое время мне снится папа. Снится моя старая кровать, и его огромные руки гладят мои волосы, говоря мне, что все хорошо. Я поддаюсь детскому желанию броситься в его объятия и разрыдаться. Я задыхаюсь под тяжестью мира, задыхаюсь от запаха его джемпера, от знакомого аромата несвежего кофе и старой бумаги.

Я снова просыпаюсь от неистового стука в дверь. Бегу по коридору, чтобы ответить, и нахожу Эметрию с Аресом. Интересно, сколько времени потребовалось, чтобы убедить его?

Он улыбается.

— Смертная, — говорит он. — Эметрия сказала, что мой брат на пороге смерти. Ты собираешься пригласить нас войти?

Я отступаю назад, позволяя им войти и обходя их стороной. Арес очень мало говорит, когда мы приходим а комнату Аида, хотя выражение его лица на мгновение меняется.

— Кровь, говоришь?

Эметрия кивает.

— И что я от этого получу?

— Твой единственный брат вернется к полному здравию?

Он фыркает.

— Я хочу услугу. От тебя, — он кивает на нее, — и от тебя.

— Меня? — вздрагиваю я. — Я — смертная. Я ничего не могу для тебя сделать, и ты не можешь заставить меня это сделать…

— Но я все равно хотел бы ее иметь, — говорит он. — Среди вашего вида все еще есть честь, верно?

— Хорошо, — отрезает Эметрия. — Персефона?

Я поджимаю губы.

— Одна услуга, — соглашаюсь я, надеясь отказать ему, но зная, что все равно дам ему что угодно.

Арес ухмыляется и подтаскивает стул к своему брату. Он расстегивает рубашку. Эметрия откидывает одеяло и переворачивает Аида. Она берет длинный серебряный предмет, нечто среднее между ножом и ручкой, и рисует у него на спине.

Улыбка Ареса меркнет, когда взгляд останавливается на татуировке. Нет, не на татуировке. На старые раны под ней. Он смотрит на Эметрию, но та не встречается с ним взглядом.

Шрамы удивляют его. Он не знал о них. Что значит — не он их оставил.

Эметрия заканчивает выводить узор на спине Аида и рисует аналогичный символ на груди Ареса. Она прикладывает ладони к обоим, образуя между ними связь. Арес стонет, все сильнее, когда под ее ладонями вспыхивает свет, вытягивая что-то из него в Аида.

Это занимает больше времени, чем ожидалось, но, в конце концов, все заканчивается.

— Передохни минутку, — говорит она ему. — Я найду тебе что-нибудь, чтобы зарядиться энергией.

Она покидает комнату.

— Итак, — Арес поворачивается ко мне, — я не мог не заметить, что ты не очарована и не используешь эту возможность, чтобы сбежать. Что это значит? Мой брат так сильно тебя сломал, что теперь ты как прирученный питомец?

Псы рычат на это замечание.

— Не то чтобы в этом было что-то плохое, — добавляет он.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться.

— Поступай, как знаешь. Мне никогда не понять смертных.

— Так же, как мне не понять вас.

— Фэйри? — он поднимает черную бровь. — Или меня в частности?

— Не согласись я на эту услугу, ты бы позволил ему умереть.

Арес мгновение внимательно на меня смотрит.

— Конечно, он стоит на пути моих амбиций, но позволить ему истечь кровью до смерти… это было бы не спортивно. Если я когда-нибудь убью его, уверяю, он будет вооружен.

— Ему невероятно повезло, что у него есть такой брат, как ты.

— Что ж, спасибо, я… — он останавливается. — Это знаменитая ложь смертных, да?

Я поджимаю губы.

— Да.

Арес не выглядит счастливым от того, что мне удалось одурачить его, ни капли. Он свирепо на меня смотрит, и я вспоминаю силу его толчка, когда я падаю на трон, и он наклоняется надо мной.

Не совершила ли я ужасную ошибку?

Эметрия возвращается с бокалом вина и чем-то горячим и дымящимся для Ареса. Он берет оба, и она поворачивается ко мне, пока он занят.

— С тобой все хорошо? — спрашивает она.

— Я в порядке.

Она поднимает бровь.

— У тебя колено кровоточит.

— Да? — я смотрю вниз. Совсем забыла. — Ой.

Она вздыхает, усаживая меня на стул, прежде чем принести таз с водой. Она чистит и перевязывает ссадину. Я все еще чувствую это, хотя уверена, завтра синяки будут сильнее.

Перевязав колено, она омывает мои руки и приносит мне чашу чего-то теплого. Словно свет костра обращается жидкостью и превращает мои суставы в сироп.

Она снова выходит из комнаты, а я впадаю в полудрему, откидываясь на стуле.

Думаю, в какой-то момент Аид просыпается и бормочет что-то Аресу. Его голос слаб, и я хочу подойти к нему, но усталость приковывает меня к месту.

— Что ты здесь делаешь?

Арес фыркает.

— Всегда благодарный. Очевидно, спасаю твою жизнь.

— Удивлен, что ты здесь не для того, чтобы покончить с начатым.

— Заманчиво, но не спортивно, — он делает паузу, и его лицо каменеет. — Я не знал, — говорит он, — что Мама…

— Ты не хотел знать.

Аид переворачивается, и мы оба снова погружаемся в сон.

Я резко просыпаюсь, когда Эметрия собирает свои инструменты под тяжелым одеялом.

— Сейчас с ним все должно быть в порядке, — говорит она мне, встречаясь со мной взглядом. — Лорд Арес? Мы можем идти, как только вы будете готовы.

— Я готов идти, — он встает со стула, снова натягивая рубашку.

— Вы уходите? — спрашиваю я Эметрию.

— Да.

— Разве вы не хотите… лично убедиться, что с ним все в порядке?

— Уверена, ты хорошо о нем позаботишься, — она делает паузу. — Ты спишь с ним?

— Я… Простите?

— Ты спишь с ним? Ранее ты сказала, что он может думать о тебе, обнаженной…

Мои щеки горят.

— Нет.

Пока.

— Очень хорошо.

— Я… я этого не понимаю. Вы явно заботитесь о нем. Так почему вы не хотите остаться?

— Сложно объяснить, — отвечает она. — Береги… береги себя, Сефи.

Она выходит из комнаты, не оглядываясь. Арес делает то же, всего на секунду с чем-то похожим на сожаление. Он открывает рот, словно хочет что-то сказать, но быстро отмахивается.