Вор весны

27. Откровения в Темноте

Аид смывает кровь, я слаживаю арсенал, и он исчезает за час или два до ужина.

Обычно я слишком устаю, чтобы готовить после дня напряженных тренировок, но мне нужно что-то, чтобы отвлечься, поэтому я нахожу в себе силы приготовить папино «знаменитое» рагу из фасоли. Я рассеянно помешиваю блюдо, думая о том, что сказал гоблин, о реакции Аида на мой вопрос, о том, как его глаза почти не встречались с моими после.

— Аид не показался тебе сегодня странным? — спрашиваю я Ирму.

— Паренек всегда кажется мне странным, — говорит она, — особенно рядом с тобой, — она корчит гримасу и пьет свой чай со специями.

Вернувшись, Аид не говорит ничего, кроме комплемента моей стряпне, и, даже когда мы сворачиваемся калачиком на диване, он необычно тих. Я боюсь спросить его, что случилось. Может, что бы он ни говорил, ему не понравилось созерцание того, как я убиваю это создание, или, может, он испытывает вину за то, что привел меня в этот мир.

Может, он боится брать меня с собой на поле боя и ищет способы это отсрочить.

Может, он больше не хочет быть со мной.

Но в ту ночь, когда он обнимает меня, это похоже на отчаяние умирающего, будто завтра день расставания, будто без прикосновения друг другу мы растворимся в клубах дыма. Его поцелуи плавят меня, и я забываю обо всех своих тревогах, лаская каждый дюйм его кожи.

— Ты… ты чувствуешь себя готовым? — неуверенно спрашиваю я. — Потому что я — да.

Он целует мои пальцы.

— Да, — говорит он, — но… мне нужен еще один день.

— Что может изменить один день?

Он целует меня, напористей.

Я отстраняюсь.

— Аид! Что происходит?

— Я не могу тебе рассказать. Мне просто нужно, чтобы ты подождала еще один день. Скоро ты все поймешь.

— Ты же не планируешь устроить что-то нелепо романтичное в моей первый раз, да? Потому что мне это не нужно. Мне не нужно ничего, кроме тебя.

— Увидишь, — говорит он и притягивает меня в свои объятия. Он улыбается, но за улыбкой что-то кроется.

Ты можешь лгать одним взглядом.

«Я не могу тебе рассказать.» Не «Не расскажу». Он не может. Что ему мешает?

Я проваливаюсь в беспокойный сон.

Кто-то колотит в парадную дверь. Громко, отчаянно. Я шевелюсь, рука Аид обнимает меня.

— Все хорошо, — говорит он, целуя меня в щеку, — но не засыпай снова.

Его слова сильнее меня пробуждают, и я протираю глаза, пока он выбирается из постели, цепляя на себя чары.

— Я иду! — кричит он.

Дверь за ним захлопывается, но я подползаю к ней, прижимаясь ухом к щели. Главная дверь распахивается. Я узнаю этот голос. Эметрия.

— Что значит эта записка? — шипит она.

— Говори тише, — спокойно отвечает Аид. — Уверен, ты не хочешь, чтобы она тебя услышала.

Идеально подобранные слова. Ему все равно, если я подслушаю. Он поощряет это. Но не может сказать: «Она спит», потому что знает, что это ложь.

Что он хочет, чтобы я узнала?

— Она становится одной из нас? — визжит Эметрия, ее голос стал ниже. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что она все больше становится фэйри. Она быстрее. Сильнее. Может накладывать чары. А иногда, клянусь, ее глаза даже становятся фиолетовыми. Интересно, откуда они у нее?

Эметрия замолкает, и я слышу звук их шагов по коридору. Я жду, пока они отойдут на приличное расстояние, а затем выхожу и на цыпочках спускаюсь в тронный зал.

Фиолетовыми? Вот что он видел? Что это значит — и для чего из-за этого вызывать Эметрию?

— Это невозможно, — произносит Эметрия, заикаясь, даже не пытаясь больше молчать. — Она смертная. Она была смертной… — она замолкает, глядя вверх на него. — Что ты с ней сделал?

Аид улыбается.

— Ничего такого, о чем бы она меня не умоляла.

Эметрия бросается через всю комнату и бьет его по лицу. Это жесткое, хлесткое действие, не похожее ни на что из того, что я видела от нее раньше. И он подтолкнул ее к этому. Он знал, что это ее разозлит.

— В какую игру ты с ней играешь? Ты вообще пытался спасти ее в Самайн? Все это время — ты знал, кто она! Ты привел ее сюда в качестве какой-то извращенной мести? Чтобы наказать меня?

Чтобы наказать ее?

Глаза Аида темнеют.

— В моей жизни были моменты, когда я хотел причинить тебе боль, — но я бы никогда не использовал для этого Персефону. Никогда.

Эметрия замирает, и на мгновение ее голос совсем пропадает. Когда она говорит, я едва ее слышу.

— Ты любишь ее.

Он застывает в паузе, превращаясь во что-то твердое и величественное, как скульптура.

— Думаю, я полюбил ее с того момента, как ты нас познакомила.

Подождите, что?

— Не я тот, кто использует ее, — продолжает он. — Но, подозреваю, это можешь быть ты

— Как ты смеешь…

— Ты должна рассказать ей.

Я делаю шаг вперед.

— Рассказать мне что? — даже несмотря на ужасное, тошнотворное чувство, я уже знаю.

И когда Эметрия смотрит на меня, кусочки головоломки складываются. Ее глаза расширяются, и в этом взгляде есть что-то такое, что почти знакомо мне. Взгляде, который я должна была знать с того дня, как родилась.

Внезапно она перестает казаться такой красивой, потусторонней фэйкой с фиалковыми глазами. Завеса приподнимается или что-то сдвигает, и она резко становится похожей на теплую женщину с оливковой кожей, чью фотографию я хранила на обороте своего экземпляра «Питера Пэна», искрящуюся в улыбке, в объятиях моего отца на пляже Крита.

— Сефи… — начинает она.

— Нет, — я качаю головой. — Нет, нет, это не можешь быть ты.

— Позволь мне объяснить…

— Объяснить? — задыхаюсь я. — Как ты можешь объяснить мне подобное? — я дрожу, мысли, гнев, печаль вибрируют внутри меня, и каждые слово, страх и вопрос, которые я держала в себе на протяжении семнадцати лет, вырываются наружу горьким, яростным потоком. — Как ты могла не сказать мне? Просто взять и уехать, никогда больше меня не навещать, и…

Эметрия пресекает мена.

— Но я правда видела тебя вновь, — говорит она. — Я видела тебя каждый майский день. Твой отец приводил тебя в парк, и…

Ее голос затихает, мелкие, ужасные кусочки моего детства, всей моей жизни до этого момента встают на свои места.

Каждый год в определенную дату папа водит меня в Гайд-парк. Смутные воспоминания о тех днях. Ощущение, что что-то произошло, но непонятно, что именно.

— И когда день заканчивался, ты очаровывала меня, — осознаю я с тошнотворным стуком в груди.

Я помню те дни, те дни абсолютной радости, когда мы шли даже под дождем. Я помню мороженое, игры в парке и цвет неба. Но больше ничего.

Потому что ты забрала у меня остальное.

Эметрия опускает голову.

— Видишь ли, ты была смертной. Ты росла слишком быстро. Ты не была одной из нас. Ты никогда не была бы счастлива…

Я почти не слышу ее. Мой взгляд обращается к Аиду, который смотрит куда угодно, только не на меня.

— Ты… — поворачиваюсь я к нему. — Ты знал?

Всего на мгновение он теряет свой голос.

— Она брала меня с собой, — говорит он тяжелым голосом. — Я знаю тебя большую часть твоей жизни. В тот день, когды ты пришла на бал Самайна, я точно знал, кто ты, и знал, что сделаю что угодно, чтобы спасти тебя.

Я мысленно возвращаюсь к тому дню, когда заметила, как он разговаривает в углу с женщиной. Эметрией. Пытаясь придумать способ вытащить меня оттуда.

— Почему… почему ты не сказал мне?

— Я пытался, но…

— Ты должен был пытаться больше!

Аид отшатывается, словно я дала ему пощечину.

— Это не его вина, — объясняет Эметрия. — Я знаю его настоящее имя. И запретила ему когда-либо рассказывать тебе, кто я.

— Но… но почему? Даже после… Когда я пришла сюда, почему ты не рассказала мне тогда?

— Я беспокоилась, что ты захочешь остаться. Это не твой мир…

— Я сама решу, чему я принадлежу! — огрызаюсь я. — И я принадлежу… — мои глаза устремляются к Аиду. Я принадлежу тебе, хочу я сказать, но не могу произнести эти слова, потому что, хоть у него и не было выбора, он обманывал меня, все изменилось по сравнению с тем, что было раньше, потому что он знает всю эту историю со мной, а я нет. Все, что связано с нашим начало, расплетается.

Все это время он знал, кто я.

Я не помню, когда мы впервые встретились.

А Эметрия — моя мать.

— Я никому не принадлежу, — говорю я со всхлипом. — Мне не место там, наверху, и не место здесь, внизу. И уж тем более не с вами обоими.

Сила собственных слов жалит меня, как пощечина. Я не могу смотреть Аиду в глаза. Не могу смотреть в глаза ни одному из них.

Я разворачиваюсь на пятках и бегу.

Слышу, как Атд идет за мной. Эметрия окликает его.

— Ты не моя мать! — огрызается он. — И у тебя едва ли есть право называть себя ее матерью.

Я добираюсь до своей комнаты и захлопываю за собой дверь, соскальзывая на пол. Я кусаю рукав, чтобы скрыть рыдания, надеясь, что он не придет, моля, чтобы он пришел.

Он не колотит в дверь. Он даже не стучит. Но я чувствую, как он скользит вниз с другой стороны, прижимаясь к дереву.

— Сефона, — тихо говорит он. — Я с самого начала хотел рассказать тебе. И рассказал бы, если б мог. Мне было ненавистно, что я ничего не могу тебе рассказать. Я пытался, я правда пытался.

Я вспоминаю его потайную дверь, побудившую меня подслушать. Он не мог назвать ее моей матерью, зная, что я слушаю, но пытался заставить ее что-нибудь сказать. Он пытался. И привел ее сюда своей запиской, отказываясь и дальше держать меня в неведении.

Так почему же это все равно кажется предательством? Просто ли это ее обман, вылившийся на него?

Это несправедливо, Сефи. Ты же знаешь, что несправедливо. Просто открой свой рот. Объясни ему это.

— Ты сказала, что никогда не возненавидишь меня за то, что сделали или сказали другие, — говорит он. — Не я это сделал, Сефи. Пожалуйста, не ненавидь меня за то, что сделала твоя мать.

Моя мать.

Я не ненавижу тебя. Я никогда не смогу тебя возненавидеть. Просто я в замешательстве. В таком замешательстве…

Но не могу говорить. Мое горло сжимается от рыданий.

— Впусти меня, пожалуйста. Позволь мне убедиться, что с тобой все в порядке.

Но со мной не все в порядке.

Я хочу впустить его. Хочу встать. Хочу броситься в его объятия и услышать, как он скажет мне, что все будет хорошо. Но может ли он вообще произнести эти слова?

Не думаю, что сможет, не больше, чем я могу найти в себе силы встать.

Он отстраняется по другую сторону двери и долго, долго стоит, прежде чем уйти. Мои мысли утекают в какое-то темное, въедливое место, где я думаю обо всем и ни о чем одновременно. На протяжении нескольких часов я сижу в своей комнате, подвешенная в этом безжизненном состоянии. Я думаю, что держу Пандору, но не уверена.

Я осознаю некоторые вещи, например, разговор Эметрии и Аида с Ирмой в холле, хотя не могу разобрать ни единого слова. Осознаю, что он уходит на патрулирование, ненадолго задерживаясь у моей двери. Хотела бы я обрести голос и сказать ему что-то.

Хотела бы я вспомнить, как встретилась с ним.

В конце концов, потребность в еде побеждает то оцепенение, что поселилось в моем теле, и я крадусь на кухню.

Эметрия сидит за кухонным столом

— Сефи… — начинает она.

Я поворачиваюсь на пятках.

— Сефи, пожалуйста, просто выслушай меня…

— Не могу, — говорю я ей натянуто. — Я не готова.

Семнадцать лет ожидания, а я все еще не готова. Наконец-то она пытается все мне объяснить, а я не хочу ничего слышать.

Что со мной не так?

— Я думала о тебе каждый день, — выпаливает она прежде, чем я успеваю выйти из комнаты. — Каждый божий день. Я жила ради того единственного дня в году, когда могла тебя увидеть.

— Тогда почему ты перестала? — я не спускаю глаз с дверной ручки. — Перестала ведь?

Между нами тянется пауза, жесткая, как железо, и я перевожу на нее взгляд, чтобы посмотреть, ответит ли она вообще.

— Ты начала задавать вопросы, — говорит она наконец. — Ты не приняла, что я просто друг семьи. Начала задавать вопросы Луливеру, на которые он не мог ответить, буквально не мог.

Луливер.

— Зачем ты привела его?

Она крутит на пальцах свои кудри, не встречаясь со мной взглядом. Я тоже так делаю, когда мне трудно подобрать слова.

— Сначала потому, что боялась, что меня увидят играющей со смертным ребенком в одиночку, что кто-то станет задавать вопросы, и твоя личность будет раскрыта… Вместо этого я притворялась в роли его компаньонки.

— А потом?

— Потом потому, что если и был ребенок которому нужен был день, чтобы поиграть на солнышке, то это был он.

Я сглатываю, потому что мысли о нем заставляю мое сердце болеть так, как я не готова.

— А папа знал? — спрашиваю я ее. — Кто ты?

— Да. Не тогда, когда мы встретились, а после, когда я пришла к нему с тобой. Я попросила его присматривать за тобой на случай, если у тебя появятся какие-нибудь способности.

Я думала, что слишком оцепенела, чтобы испытывать боль, но ложь папы ранит хуже всего. Я знаю, что он, вероятно, чувствовал, что у него не было особого выбора, но я чувствую, что фундамент моей жизни рушится, что вся моя жизни до этого была лишь иллюзией, чарами.

— Я была вне себя от радости, когда узнала, что жду тебя, — продолжает она, словно боится, что другого шанса не будет. — И напугана, конечно. Я так много пережила за свою долгую жизнь, но никогда не была родителем. И я волновалась, ведь ты полуфэйка. Но большинство из них проходят. Я думала, у нас все будет хорошо, у меня и у моей дочери. Решила, что хочу назвать тебя Персефоной, в честь богини весны… и я знала, что твой отец одобрит это, ведь он профессор классической литературы.

Папа никогда не говорил мне, что меня назвала моя мать. Он заставил меня поверить, что это из-за его страсти и того, что он родился весной. Еще одна ложь, мелкая и незначительная по сравнению со всей остальной, но тем не менее ложь.

— Потом ты родилась, с такими крошечными, идеальными круглыми ушками. Я могла бы наложить на тебя чары, но, полагаю, высокопоставленный фэйри почувствовали бы их, и ты росла так стремительно… слишком быстро для фэйри. Я искала оракула, просто чтобы убедиться, но она подтвердила твою смертность.

— Не знаю, что сделала бы Хера, обнаруж она тебя. В лучшем случае — изгнание. В худшем — смерть. Я не могла так рисковать. И пошла к твоему отцу, объяснила, кто я, кто ты, умоляя его взять тебя, — она делает паузу, сглатывая. — Его не нужно было долго убеждать. Он любил тебя так же сильно, как я, с того момента, как впервые увидел тебя.

Она ждет, что я заговорю, но я все еще не могу найти слов.

— Сефи, будь у меня иной выбор…

— Он был, — огрызаюсь я. — Он у тебя был. Я понимаю, почему ты чувствовала, что должна отказаться от меня, но это было семнадцать лет назад. Ты могла рассказать мне правду раньше! Вместо этого ты позволила мне вырасти, думая, что ты… что я…

— Сеф…

— Ты не знаешь, о чем я думала все эти годы! Как ты могла заботиться обо мне, позволив вырасти с мыслями, что я тебе не нужна?

— Потому что я не думала, что ты хочешь меня! — кричит она. — Ты всегда выглядела такой счастливой со своим отцом…

— Не всегда, — прохрипела я. — Никто не бывает счастлив все время.

Она опускает голову, и по ее лицу катятся слезы.

— Мне жаль. Мне так жаль.

— Почему ты не рассказала об этом в ту минуту, как я спустилась сюда, в первый раз, когда ты пришла?

— Честно? Я думала, ты очарована, думала, что это не имело бы значения, и я не знала, что Луливер пытался с тобой сделать.

— Тогда ты должна была вытащить меня.

— Я собиралась, — говорит она. — В тот первый раз меня убивало расставание с тобой, но я убедила себя, что, кем бы Луливер не стал, он не навредит тебе. В конце концов, он подошел ко мне в поисках способа вытащить тебя. Возможно, сейчас он просто дразнил меня. Но я сказала себе, что вытащу тебя во время Солнцестояния, тайку уведу отсюда…

— Это ты послала гидру?

Она избегает моего взгляда.

— Это не должно было принять такой размах. Это должно было просто занять Аида и Зеру, пока я ищу тебя. А после она соприкоснулась с магией Зеры. Я не знала, чем это может обернуться. И Аид… он защищал тебя. Это было его первой мыслью. И, похоже, ты тоже хотела защитить его. Так что я знала, что ты в безопасности, по крайней мере, он для тебя не опасен.

— Он хороший человек.

— Знаю, — говорит она. — Я была первой, кто узнал, первой, кто увидел, что, независимо от того, что Зера пыталась сделать с ним, он был просто мальчишкой, желавшим, чтобы его любили, и не хотел и толики того зла, что она пыталась ему навязать. Но он не так-то легко позволял другим это увидеть, и когда я помогла ему убить его отца… Он не доверял мне настолько, чтобы дать мне понять, что все последующее — просто показуха. Я думала, что сила и влияние Зеры, наконец, захватили его.

Интересно, были ли времена, когда он задавался тем же вопросом, когда называл себя монстром, потому что больше не был уверен, почему делает то, что делает.

И, мне интересно, что, должно быть, чувствовала Эметрия, наблюдая, как этот мальчик, которого она практически вырастила и которого любила, падает в эту яму. я качаю головой. Я отказываюсь испытывать к ней жалость. Отказываюсь верить, что она была в такой ловушке, как притворялась.

Главная дверь со щелчком открывается, и я снова замираю, желая найти какой-нибудь повод вернуться в свою комнату, не встретив его. Может, мне повезет, может, он пойдет в свою комнату. Я больше не слышу его. Он ушел?

Я открываю свою дверь, но он стоит перед ней. Его взгляд останавливается на мне, и он открывает рот, чтобы заговорить.

Я качаю головой.

— Слишком много всего. Мне нужно время.

Его челюсть напрягается.

— Хорошо. У тебя есть столько времени, сколько тебе понадобится.

Я не хочу брать перерыв. Хочу покончить с осмыслением всего этого и вернуться к обожанию его. Хочу заставить свое сердце почувствовать то, что говорит мне мой разум, что он ничего не мог сделать, что он не виноват, что он сделал все возможное, чтобы попытаться раскрыть мне правду.

Есть разница между знанием чего-то и чувством этого.

Я думаю напомнить ему об этом, но он уходит раньше, чем я успеваю.