Второй шанс для нас, или Любовь вопреки разводу

Глава 29

Кошмар начался с обычного субботнего вечера. Соня вернулась от подруги, у неё немного чесались руки, но мы списали это на новый крем, которым они баловались. «Ничего страшного, мам, пройдёт», — сказала она и ушла смотреть мультики. Через полчаса я зашла в комнату предложить чай и застыла на пороге.

Её лицо было неузнаваемым. Губы распухли, словно после неудачного укола, веки заплыли, превратив знакомые глаза в узкие щёлочки. Но самое страшное было её дыхание — шумное, свистящее, давящееся.

— Соня! — крик вырвался сам собой.

— Мам, — она попыталась сказать, но голос был хриплым, едва слышным. — Я не могу… дышать…

Адреналин вколотил в меня ледяную ярость. Я не помнила, как набрала «103». Голос в трубке был спокойным, деловым. Я, задыхаясь, выдавила адрес, симптомы. «Скорая выезжает. Откройте подъезд, приготовьте паспорт и полис».

Пока я металась между дочерью и прихожей, судорожно хватая документы, телефон выпал из рук. Я набрала первый номер в быстром наборе. Алексея.

Он снял трубку после первого гудка. Я даже не поздоровалась.

— Скорая едет. У Сони аллергия. Сильная. Она не может дышать. Да, домой. Сейчас.

Я бросила трубку, не дожидаясь ответа. Потом были бесконечные три минуты ожидания, пока я сидела на полу рядом с Соней, держа её горячую, опухающую на глазах руку и шептала сквозь слёзы: «Держись, солнышко, держись, уже едут, всё будет хорошо». Она смотрела на меня своими узкими щёлочками, полными паники, и пыталась кивать.

Приезд скорой слился в кашу из резких вопросов, шприцов, звуков аппаратуры. «Ангионевротический отёк. Отёк Квинке. Немедленно в реанимацию». Эти слова пробивались сквозь гул в ушах. Я попыталась сесть с ней в машину, но фельдшер был непреклонен: «Только один сопровождающий, потом сможете смениться».

— Я поеду за вами на своей, — раздался сзади твёрдый голос. Алексей. Он стоял в дверях, бледный как полотно, но собранный. Его взгляд встретился с моим — в нём не было ни упрёка, ни растерянности, только та же леденящая решимость. Он приехал за какие-то минуты.

Больница встретила нас ярким светом, запахом антисептиков и бешеной скоростью событий. Соню на каталке умчали за двойные двери с надписью «Реанимация». Меня остановила медсестра: «Ждите здесь. Вас позовёт врач».

И вот мы остались одни. В пустом, вылизанном до стерильности коридоре. Я стояла, прижавшись спиной к холодной стене, и тряслась мелкой дрожью. Всё тело было ватным, в глазах стояла белая пелена ужаса. Где-то там, за этими дверями, боролись за жизнь моего ребёнка. Моей Сони. Единственного смысла последних лет.

— Ева.

Я даже не услышала, как он подошёл. Я просто почувствовала тепло. Сначала его ладони на моих плечах, осторожные, но твёрдые. Потом — его руки, которые обняли меня. Не как любовник, не как бывший муж. А как скала. Как единственная опора в рушащемся мире.

— Всё будет хорошо, — его голос прозвучал прямо над ухом, низкий, глухой, но невероятно твёрдый. — Она сильная. Наша девочка. Она справится. Врачи здесь лучшие.

Я не сопротивлялась. Я уткнулась лицом в грудь его тёмной куртки и наконец разрешила себе заплакать. Не тихо, а рыдая навзрыд, отдавая всю накопившуюся за эти полчаса адской паники. А он держал меня, одна его рука сжимала моё плечо, а другая гладила по волосам, как когда-то, очень давно, в совершенно другой жизни.

— Прости, прости, прости, — бормотала я сквозь рыдания, не отдавая себе отчёта, за что.

— Тихо, — он прижимал меня крепче. — Ты всё сделала правильно. Ты сразу вызвала скорую. Ты молодец. Большая молодец.

Мы простояли так, может, минуту, может, десять. Пока спазмы рыданий не стали слабее, а дыхание не выровнялось. Он не отпускал. И я не отстранялась. В этом объятии была не любовь, а что-то более древнее и необходимое — родство душ, перемалывающих одну и ту же невыносимую боль.

Позже мы сели на жёсткие пластиковые кресла. Он принёс мне стакан ледяной воды из кулера.

— Пей. Маленькими глотками.

Я послушно пила, чувствуя, как холод расходится по телу, принося немного clarity. Потом из реанимации вышел врач. Молодой, усталый.

— Родители Софии?

Мы вскочили, как по команде.

— У неё действительно тяжёлая аллергическая реакция, отёк гортани и подкожной клетчатки. Мы купировали острый процесс, ввели гормоны и антигистаминные. Угрозы жизни сейчас нет. Но ей нужно провести здесь ночь под наблюдением. Завтра, если динамика будет положительной, переведём в обычную палату.

От этих слов у меня подкосились ноги. Алексей снова подхватил меня под руку и усадил.

— Можно её увидеть? — спросил он, и его голос дрогнул впервые за весь вечер.

— Ненадолго. Один человек. Она в полусне, под действием препаратов.

Мы переглянулись. Без слов. Он кивнул мне.

— Иди. Я подожду.

Я надела бахилы и халат и на цыпочках вошла в полумрак палаты. Соня лежала, подключённая к мониторам, которые тихо пищали. Отёк спал, лицо было почти привычным, лишь слегка опухшим. Она спала, её дыхание было ровным и чистым. Я дотронулась до её руки, такой маленькой и беззащитной среди трубок и проводов, и тихо заплакала уже от облегчения.

Выйдя, я сообщила Алексею новости. Он закрыл глаза, и по его лицу пробежала судорога. Когда он открыл их, в них стояла влага.

— Спасибо тебе, — прошептал он. — Что позвонила.

В коридоре снова повисла тишина, но теперь уже не такая напряжённая. На мой телефон приходили сообщения. От мамы (я ей уже всё кратко объяснила), от Алисы, от Марка. Я читала их, чувствуя благодарность, но отвечала односложно: «Всё стабильно. Спасибо. Позже». Мысль о том, чтобы видеть кого-то сейчас, кроме него, была невыносимой. Он был здесь. Он понимал без слов. Он горел в том же аду.

— Лёша, — имя сорвалось само, по-старому, бездумно, из самой глубины памяти. — Что, если бы я не вызвала скорую сразу?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде не было ни капли упрёка.

— Но ты вызвала. Ты была рядом. Это главное.

Ночь тянулась мучительно долго. Мы дежурили, сменяя друг друга у дверей реанимации, принося друг другу кофе из автомата — горькую бурду, которую пили, не замечая вкуса. Мы почти не говорили о прошлом. Говорили о Соне. Вспоминали смешные случаи из её детства, её первые слова, её упрямство. В этих воспоминаниях не было «моих» и «твоих». Они были нашими. И в этой общей почве, политой сегодняшним страхом, что-то старое и мёртвое начало давать крошечные, хрупкие ростки. Не любви. Пока нет. Но чего-то вроде перемирия. Или понимания. Понимания, что какие бы ни были между нами раны, мы навсегда связаны этим маленьким, спящим сейчас за дверью человеком. И, возможно, не только им.