Второй шанс для нас, или Любовь вопреки разводу

Глава 30

Ночь в больничном коридоре приобрела сюрреалистичные очертания. Яркий, немеркнущий свет люминесцентных ламп вымывал все цвета, превращая мир в чёрно-белую фотографию, где существовали лишь тени под глазами, белизна стен и монотонный писк аппаратуры из-за двери. Время потеряло свою линейность, распавшись на отрезки между приходом дежурной медсестры со словами «Стабильно, спит» и сменой охранника у поста.

Лёша сидел напротив, откинув голову на холодную стену. Его глаза были закрыты, но я знала, он не спит. Каждые пятнадцать минут он открывал их, и взгляд автоматически находил дверь в реанимацию, прежде чем снова вернуться ко мне. Это был молчаливый ритуал проверки: я здесь, она там, мир пока не рухнул окончательно.

Я перечитывала сообщения, чтобы отвлечься от гложущей тишины. Мама писала каждые полчаса, её тревога передавалась через экран. Я отвечала: «Всё так же. Спокойно. Не приезжай, утром». Алиса прислала гифку с обнимающимися котятами и длинное голосовое сообщение, где сначала было шокированное: «Боже мой, Ев!», а потом — десяток вариантов, как она может помочь прямо сейчас, от «привезти пижаму» до «устроить скандал в регистратуре, если что». Я улыбнулась, чувствуя ком в горле от благодарности, и написала: «Спасибо. Держу в курсе».

Было сообщение и от Марка. Точное, тёплое, без паники. «Ева, только смог прочитать твои сообщения. Какие кошмарные новости. Я так сожалею. Если что-то нужно — машина, связи, просто поговорить — я на связи 24/7. Крепись. Ваша девочка сильная, обязательно справится.» Его слова были как бальзам — рациональные, уважительные, в них не было панического сочувствия, которое могло размочить и без того шаткие нервы. Я поблагодарила его коротко, пообещала сообщить новости утром, и почувствовала странный укол вины. Вины за то, что в этот момент его поддержка, такая искренняя, отскакивала от меня, как горох от стены. Мозг регистрировал её, но душа была слишком занята, слишком заполнена другим присутствием — физическим, немым, дышащим одним воздухом со мной в этом проклятом коридоре.

Лёша встал, размял затекшую шею и молча направился к автомату с кофе. Вернулся с двумя пластиковыми стаканчиками.

— Пей, — сказал он, ставя один передо мной. — Холодный уже.

Я взяла стакан, и наши пальцы на секунду соприкоснулись. Не случайно — он намеренно передавал его так, чтобы я взяла за стенку, а не за донышко. Старый, забытый жест заботы, чтобы не обжечься. От этого простого движения снова сдавило горло.

Мы пили молча. Горькая жидкость обжигала язык, но не могла прогнать внутренний холод.

— Помнишь, как она в три года съела целую плитку горького шоколада? — вдруг, не глядя на меня, произнёс он. Голос был хриплым от усталости и невысказанных эмоций.

— И потом три часа носилась по квартире как заведённая, — я ответила машинально, и картинка всплыла перед глазами яркая, живая: её сияющие глаза, испачканный шоколадом рот, наш с ним смех, когда мы пытались её поймать и уложить спать.

— А в пять лет она заперлась в ванной, потому что хотела сама сделать себе причёску «как у мамы», и залила весь пол лаком для волос.

— И мы потом отскребали его три дня, — я слабо улыбнулась, глядя в свой стакан. — Она тогда сказала, что вырастет и купит нам новую ванную. Самую большую.

— Вырастет, — твёрдо сказал он. — Обязательно вырастет. И купит. Или построит сама.

В его голосе была такая непоколебимая вера, такая отцовская уверенность, что моё собственное шаткое спокойствие немного окрепло. Он верил. Значит, и я могла.

Дверь в реанимацию приоткрылась, и вышла та же медсестра. Мы оба вскочили, как на пружинах.

— Можно на минуточку, к ней, — сказала она, обращаясь ко мне. — Только не будите. Просто посмотрите.

Я кивнула и пошла за ней. За теми же дверями, в полумраке, Соня по-прежнему спала. На мониторе ровно прыгала зелёная кривая. Я присела рядом, взяла её руку. Она была тёплой. Живой.

— Всё хорошо, солнышко, — прошептала я, едва слышно. — Мама здесь. И папа тоже. Мы оба здесь.

Когда я вернулась, Лёша стоял у окна, глядя в чёрный квадрат ночи, в котором отражались огни больничного корпуса. Он обернулся на мой шаг.

— Нормально? — один вопрос, вмещавший в себя всё.

— Спокойно. Дышит ровно.

Он кивнул, и его плечи, которые он всё время держал напряжённо, слегка опустились.

Мы снова сели. Тишина была уже не такой враждебной. Она была уставшей, выстраданной, общей.

— Ещё раз спасибо, что приехал, — тихо сказала я, глядя на свои колени.

— Куда я мог деться? — он ответил просто, без пафоса. Потом добавил, уже глядя прямо на меня, и в его глазах читалась какая-то новая, незнакомая серьёзность: — Ева… я… Я сейчас многое понял. Там, пока ждал внизу, пока ехал сюда. Если бы с ней что-то… я бы не смог… простить себе. Никогда. За всё.

Он не стал развивать эту мысль. Не стал говорить о своих ошибках, о Насте, о нашем разводе. Он сказал о самом главном. О нашей дочери. И о той бездне, в которую мы оба заглянули сегодня. И в этом молчаливом понимании бездны было больше искренности, чем в любых словах.

Я не ответила. Просто протянула ему свой недопитый стакан с кофе. Он взял, и снова — этот осознанный, бережный жест, чтобы не коснуться моих пальцев. Но в этот раз это не было дистанцией. Это было уважением. К моим границам. К нашему новому, хрупкому и странному перемирию, рождённому в аду общей тревоги.

Рассвет застал нас в тех же креслах. Первые бледные лучи пробились в коридор, окрасив белые стены в серо-голубой цвет. Усталость валила с ног, но внутри уже копилось новое чувство — не надежда даже, а какое-то глубинное, костное знание. Мы выстояли эту ночь. Вместе. И что бы ни было дальше, этот опыт, эта общая яма страха, навсегда связала нас новой, неразрывной нитью. Гораздо более прочной, чем все старые обиды.