Замужество и как с ним бороться

Глава шестая

Ризотто с лесными грибами и салат фризе со шкварками по рецепту Грега Мак-Тернана

На 4 персоны

1 большая нарезанная луковица;

6 столовых ложек оливкового масла;

2 измельченных зубчика чеснока;

2 чашки круглого риса;

1 чашка белого сухого вина;

7-8 чашек горячего куриного или овощного бульона (плюс вода, в которой замачивались грибы);

50 г белых сушеных грибов (замочить на 30 мин. в чашке теплой воды; воду не выливать; грибы обсушить и мелко нарезать);

4 чашки вымытых и крупно нарезанных свежих лесных грибов (шитаки, вешенки, портабелло);

30 г сливочного масла;

1 чашка тертого сыра пармезан;

1/4 чашки мелконарезанной петрушки;

соль и перец по вкусу.

В сотейник с толстым дном налейте оливковое масло и припустите лук до прозрачности. Как только он начнет подрумяниваться, добавьте чеснок и рис. Перемешивайте до тех пор, пока каждая рисинка не пропитается маслом. Добавьте вино; перемешивайте, пока рис не впитает всю жидкость.

Начинайте вливать горячий куриный или овощной бульон. Добавляйте бульон по одной чашке и постоянно помешивайте. Как только рис впитает в себя всю жидкость, добавляйте следующую чашку бульона. Через 15 минут добавьте мелко нарезанные белые грибы. Когда рис будет почти готов, а весь бульон впитается, положите нарезанные свежие грибы.

Еще через несколько минут снимите с огня, добавьте масло, сыр, петрушку, соль и перец. Приготовление ризотто занимает примерно полчаса; главное — убедиться, что смесь получилась не пересушенной и не жидкой, а рис мягким.

Для салата:

1 головка салата фризе;

1 чашка ломтиков бекона (или испанской ветчины хамон);

3 столовые ложки оливкового масла;

сок половины лимона;

соль и перец по вкусу.

Вымойте салат и руками порвите листья. На сковороде поджарьте бекон, нарезанный довольно толстыми ломтями. (Можно заменить испанской ветчиной хамон, если сумеете купить.) Выложите поджаренные ломтики бекона вместе с оставшимся на сковороде соком в миску с салатом. Заправьте оливковым маслом, лимонным соком и перцем (если используете бекон, солите умеренно, так как он сам по себе соленый) и подавайте.

— Да откройте же дверь! — заорала я. Снова раздался звонок. — Черт, сама открою.

Грег взял на себя все хлопоты по приготовлению ужина и как раз стряпал грибное ризотто и салат. Я заснула в ванной и теперь бежала к двери со сморщенной от воды кожей, укутав голову и тело в два не очень-то белых полотенца (последствия некачественной работы нашей Беа). Открыв дверь, я увидела ПП. За ней стоял мужчина. Спиной ко мне. В руке он держал ключи от машины, припаркованной напротив дома, и жал на кнопку, проверяя, закрыл ли двери. В повороте его головы мне почудилось что-то очень знакомое. Я поздоровалась, и он обернулся. Это был Иван.

Радость от нашей встречи быстро сменилась ужасом, когда до меня дошло, в каком виде я их встречаю, и сразу же душу всколыхнул вопрос: «Какого хрена он таскается с Пэ-Пэ?» Я еле сдержалась, чтобы не задать его вслух. И вообще, с чего это ПП приперлась за пятнадцать минут до назначенного времени? Впервые в своей жизни? Я же сказала ей, ужин в восемь. Сердце у меня билось так, что я думала, сейчас оно выпрыгнет у меня из горла и повиснет розовым комом прямо перед ПП и Иваном.

— Заходите, пожалуйста, — приветливо сказала я. — Идите прямо на кухню, я буду через секунду.

«Как это на нее похоже, — злилась я, вышвыривая одежду из шкафа. — Пэ-Пэ поняла, что он мне нравится, почувствовала вкус к жизни и сразу его подцепила. Действует в своем репертуаре! Еще в семьдесят пятом увела у меня Мэтта Сэлмона». А потом я вспомнила две вещи. Во-первых, я замужем. Во-вторых, мой муж в этот момент, скорее всего, вежливо здоровается и пожимает руку Ивану. В-третьих, я уже не в третьем классе. (Да, я знаю, что это не две, а три вещи.) В глубине шкафа я нашла маленькое черное платье, которое, как я думала, Беа потеряла: верный и надежный товарищ из лайкры, оно скрывало все мои недостатки и выпячивало достоинства. Я пшикнула в воздух из флакончика «Будуар» Вивьен Вествуд и прошла сквозь облако духов (этому трюку меня научила мама), причесалась, подвела глаза, накрасила губы, изобразила в зеркале подходящее по случаю лицо, одобрительно кивнула своему отражению и неподобающе торопливо спустилась по лестнице на кухню.

По дороге я открыла дверь папе и Сэмми — они безуспешно названивали уже несколько минут. Сэмми недавно вернулся из Испании и решил какое-то время пожить у нас. Он принес с собой пата негра (вяленую ветчину, весьма привлекательную для неверующих евреев, которые едят свинины больше, чем любой христианин) на джамонере (испанское изобретение — специальная деревянная стойка, на которую вешают свиную ногу, чтобы удобнее было ее нарезать). Кроме того, Сэмми размахивал угрожающих размеров ножом, словно заправский пират.

— Из свинки, которую кормили желудями, — объявил он. — Вкуснятина. Из Севильи привез.

— Как поживаете? — произнес папа, протягивая мне руку. — Я ваш отец.

— А, так это с вами я разговаривала сегодня утром? Между прочим, мог бы и сам мне иногда звонить, — упрекнула его я, поцеловав в щечку.

— Не хочу докучать тебе звонками, золотко, — сказал папа, взглянул на нас с Сэмми и добавил: — Какие же у меня прекрасные дети!

Добравшись до кухни, мы увидели, что все уже торжественно восседают за столом. Мы с папой и Сэмми присоединились ко всем остальным. В общей сложности нас собралось одиннадцать человек: моя семья, Беа с Зузи, папа с Сэмми, ПП с Иваном и ветеринар Ник, который решил понаблюдать, как мы питаемся, чтобы понять, поможет ли это в лечении Дженет. Мне нравится, когда за моим столом собираются гости, едят мою еду… Страсть к кормлению всех и вся — моя самая еврейская черта. За организацию конкурса отвечала Китти. Перед каждым из гостей она поставила две тарелки: на первой была наклеена бумажка с буквой «А», на второй, соответственно, «Б». Рядом с каждой тарелкой лежал листик с ручкой, а в центре стола красовалась «избирательная урна» — в прошлой жизни свинка-копилка Лео. Стол Китти уставила пушистыми желтыми цыплятками, когда-то служившими украшением пирога на Пасху, а теперь извлеченными из глубин шкафа. Грег стоял во главе стола, словно дирижер перед началом увертюры. По его сигналу все взяли ложки в руки и попробовали суп, сначала из тарелки «А», потом из тарелки «Б».

— Еще раз можно попробовать? — уточнил папа, изо всех сил стараясь беспристрастно оценить каждое блюдо.

— Да, — кивнул Грег. — Только убедитесь, что для каждой тарелки вы используете отдельную ложку.

Кнедлики таяли во рту, суп зачерпывался ложками, повсюду слышались причмокивания, облизывались губы, и, наконец, все проголосовали. Иван, кажется, ни капельки не удивился такому странному ритуалу. Поймав мой взгляд, он кивнул в сторону ПП и виновато пожал плечами. В очередной раз я поразилась, до чего же он красив, и с трудом подавила волнение.

Китти назначила себя ответственной за подсчет голосов и теперь изящно вытаскивала бумажки из туго набитой копилки, эффектно потрясая каждым листиком, прежде чем аккуратно положить его на стол.

— Черт, Китти, тебе обязательно из всего делать представление? — недовольно буркнул Лео. — Прекращай выеживаться со своим балетом и просто подсчитай голоса.

Ничуть не обидевшись, Китти аккуратно разложила листки с голосами на столе. На каждом из них красовалась одна и та же буква: «Б». Грег попытался отшутиться, но я-то видела, как сильно он расстроен.

— За что, Господи, за что? — бормотал он, в отчаянии сжав лицо руками. Папа успокаивающе похлопал его по спине, а я попыталась поцеловать. — Не нужна мне ваша жалость! — воскликнул он якобы полушутливым тоном, по которому сразу стало понятно, что это не совсем шутка.

Грег стоял, отстранившись от меня рукой, и смотрел на что-то на полу. Проследив за его взглядом, я практически воочию увидела, как на его рану сыплется соль. Перед Дженет тоже поставили две мисочки с надписями «А» и «Б». Вторая была пуста, к первой же она даже не притронулась.

— Ну, теперь мы хоть знаем, что она ест куриный суп, — ободряюще сказала я, пытаясь смягчить горечь публичного поражения.

Ник яростно строчил что-то в своем блокноте. Его острая бородка подергивалась от восторга.

— Она хочет, чтобы к ней относились как к члену семьи, — объявил он. — Она хочет питаться вместе с вами и есть то же, что едите вы.

— Эврика! — воскликнула я.

Подавая следующее блюдо, я, желая облегчить страдания Грега и всячески подчеркивая, что именно он является его создателем, заметила, как он запихивает один из кнедликов в баночку. Конечно, мы выяснили кое-что насчет проблем Дженет, но Грег дошел до точки. Теперь спасти его могла только наука — видимо, он решил отправить образец кнедликов в лабораторию и раз и навсегда разрешить эту загадку.

— Давайте я помогу, — предложил Иван, вставая из-за стола и присоединяясь ко мне у плиты. Он понизил голос: — Прости, Хло, я не знал, что мы идем к вам в гости. Я вообще никуда идти не хотел, но она меня как-то уговорила.

— Она ведьма, — объяснила я, — и подчинила тебя своей воле.

— Да, мне тоже так показалось, вот только вслух сказать не решался. Как бы то ни было, смущать тебя в твоем доме я не намерен. Но мне бы очень хотелось снова с тобой увидеться, — произнес он. Его рука медленно поднялась к моему лицу. Иван удивленно взглянул на руку и отдернул ее назад, словно был ребенком, которого застали за кражей мелочи из маминой сумки. — Наедине, — добавил он тихо.

— А где твоя жена?

— Уехала на неделю, а может, и на две, — пожал плечами Иван. — Нам надо отдохнуть друг от друга, собраться с мыслями.

Хмм, временно одинокий мужчина. Интересно, как это соотносится с правилом? Надо будет уточнить у Рути.

Иван нацарапал что-то на листке бумаги и передал мне.

— Придется тебе над этим поработать, — загадочно произнес он.

«Tvoi sup — chudo, как i ty. Ponedel'nik v shest' chasov, 23 Potter Lein».

— Что это? — спросила я. — Ребус?

— Найди кого-нибудь, кто говорит по-русски, они тебе помогут, — улыбнулся Иван.

Наши взгляды соприкоснулись, и мы замерли, словно силясь запечатлеть в памяти лица друг друга. Какое-то мгновение он стоял чересчур близко от меня, и я почувствовала, как от него пахнет мылом и еще чем-то неуловимым, его собственным ароматом, почему-то таким знакомым и близким. У каждого человека, как и у всех семей, есть свой запах, который может притягивать или отталкивать. Наша eau familiale[9] заявляет о себе, как только вы входите в дом. Особенно заметно ее отсутствие, когда, например, мы уезжаем и в доме живет кто-нибудь еще. Лео всегда отличался удивительно развитым обонянием — по запаху он мог определить хозяина любой вещи. Краем глаза я заметила, как он подобрал шарф, упавший на пол, понюхал его и, не сказав ни слова, повесил на спинку папиного стула.

Я села за стол рядом с Иваном.

— Мм, восхитительное ризотто, — похвалила я.

Все гости согласно закивали и принялись превозносить Грега.

— Не жалейте меня, — пробурчал Грег, все еще страдая от своего поражения.

Я чувствовала тепло, исходящее от сидящего рядом Ивана. Предметы вокруг расплывались, громкий смех и голоса, казалось, звучали где-то далеко-далеко. Сначала я смотрела, как его руки ловко управляются с вилками и ножами, потом в фокус попали его жующие губы, зубы и язык. Мне хотелось поцеловать его, почувствовать его губы на своем лице, его руки на своем теле.

— Хло. Хло! — чей-то очень знакомый голос позвал меня издалека, а потом постепенно я увидела перед собой лицо Грега, который удивленно на меня смотрел. — Мне надо уехать. Это все чертова миссис Мигэн, ей кажется, что у нее сердечный приступ. Я-то знаю, что с ней все в порядке, но ее муж требует, чтобы я приехал.

— Да-да, конечно, разумеется! — очнулась я от предательских грез.

— Хло, дорогуша, нам тоже уже пора, — добавила ПП, вставая и проводя руками по телу. Ее наращенные светлые волосы были собраны в высокий хвост, настолько тугой, что он стягивал кожу на лице. Правда, у нее это выглядело почему-то шикарно, а не вульгарно. — Пошли, Иван, — позвала она.

— Нет-нет, я, пожалуй, останусь, — попытался оказать сопротивление Иван, но вскоре тоже встал, галантно подал ПП пальто и побрел за ней, словно агнец на заклание.

Сэмми с детьми удалились смотреть телевизор на второй этаж, Беа и Зузи, хихикая, растворились в ночи, ветеринар Ник тоже ушел, бормоча: «Поразительно, просто поразительно». Папа, как это с ним часто бывает, напевал что-то себе под нос, размахивая руками и притоптывая в такт музыке, звучащей в голове.

— Пап, расскажи мне про свой роман, — попросила я.

Он вздохнул, наполнил наши бокалы вином и повернулся ко мне.

— Ты помнишь Юргена Гебера, — сказал он, и это был не вопрос, а констатация факта.

Юрген Гебер присутствовал в моей жизни столько, сколько я себя помню. История их с папой знакомства была семейной легендой, которую мы с Сэмми при всяком удобном случае требовали пересказывать снова и снова.

В 1943 году папа отправился служить в армию. Ему тогда было всего шестнадцать лет, так что он, подделав дату рождения в паспорте, отцовскую подпись и оставив родителям записку, ушел ночью из дома и записался в 5-ю бронетанковую дивизию. Год спустя он служил в Италии радистом на танке. (Папа утверждал, что азбука Морзе звучала для него как музыка, так что он освоил ее очень быстро.) В тот день, пятнадцатого июля, стояла прекрасная погода. Папа и пять его сослуживцев валялись на травке в лесу близ Сиенны, наслаждаясь редкими для солдат моментами затишья и безделья. Они курили, рассказывали про жизнь дома, про девчонок, которых любили и которых надеялись еще не раз увидеть. Их объединяло общее дело — в обычной жизни они вряд ли когда-нибудь встретились бы, не говоря уж о том, чтобы подружиться. Самый близкий папин друг, Джимми, был каменщиком из Кройдона и считал, что задрать ногу и пукнуть изо всех сил — это очень смешно. Но зато он пел, как Фрэнк Синатра, и всегда радовался жизни, что и сблизило их с Берти — вместе они стали выступать для своих друзей, исполняя номера из «Ночей Лас-Вегаса».

Особую, волшебную, атмосферу создавали и тысячи жужжащих и гудящих насекомых. Казалось, они тоже временно сложили оружие и не кусали людей, а тихо-мирно порхали с одного вкусного цветка на другой. Один из друзей поднялся, отошел на несколько шагов, расстегнул штаны и пустил струю, которая аркой поднялась над его отдыхающими товарищами. Они отметили это достижение аплодисментами. Пригревшись на солнышке, все они, кроме Берти, уснули под гипнотическое жужжание насекомых, опьянев от запаха прогретой лучами земли. Берти же встал и потянулся, радуясь, что после долгого заточения в танке наконец-то может свободно двигаться. Потом он ушел поглубже в лес, по природной брезгливости выбирая для своих дел место поукромнее. Присев на корточки, он почувствовал, как теплый ветерок обдувает его голый зад. Закончив, он зашел еще глубже в лес, наслаждаясь одиночеством, которого в компании грубых солдат был лишен долгие месяцы.

Он задумался — и, как и обычно, окружающая его тишина заполнилась музыкой. Вероятно, какое-то время он просто гулял; небо становилось все темнее и темнее, и вдруг он понял, что безнадежно заблудился, совсем как Гензель и Гретель. Притомившись, он присел у дерева на пару минуток, чтобы привести в порядок мелодии, звучавшие у него в голове, и поразмыслить над тем, что же ему теперь делать. Видимо, вскорости он уснул, потому что следующее, что он помнит, — холодный металл ружья, уткнувшийся прямо ему в затылок.

— Помню, я тогда подумал: вот все и кончилось, не успев даже толком начаться. Мне было немного грустно, но думал я будто не о себе, а о ком-то другом.

Медленно обернувшись, он встретился глазами с немецким солдатом примерно его лет. Ужас в глазах солдата соответствовал ужасу Берти — оба юноши буквально тряслись от страха. Палец немца на спусковом крючке дрожал. Он не сводил глаз с Берти и все бормотал, словно заклинание, одну и ту же фразу: «Der Sohn einer Mutter». Потом он опустил ружье и разрыдался.

— Мы же были мальчишки, испуганные и одинокие, отчаянно скучающие по дому, — рассказывал папа.

Тогда Берти взял свое ружье и торжественно положил его рядом с немецким. Он протянул юноше руку и представился, словно они встретились на какой-нибудь вечеринке:

— Рядовой Берти Живаго, пятая бронетанковая дивизия.

— Юрген Гебер, вторая дивизия немецкой армии, — представился юноша и вежливо пожал папину руку.

При помощи папиного корявого идиш и школьного английского Юргена они сделали первые шаги по пути дружбы, которая прервалась только много лет спустя, со смертью Юргена, скончавшегося в 1973 году.

— Я бы не смог тебя убить, — признался Гебер, когда они сидели плечом к плечу у дерева и курили одну сигарету на двоих, — я все думал: он ведь тоже чей-то сын, как и я. Der Sohn einer Mutter. Я с тем же успехом мог бы убить и самого себя. У меня перед глазами стояло лицо матери, каким оно было, когда я уходил на войну. Она обняла меня, и я понял, какая же она маленькая и хрупкая — я мог раздавить ее своими объятиями. Она так пристально смотрела на меня, словно хотела запомнить мое лицо навсегда.

Даже сложением они походили друг на друга: оба невысокие, крепкие, синеглазые кудрявые брюнеты. Юрген отбился от своего полка, пытаясь укрыться от вражеского обстрела. Следующие два дня молодые люди вместе прятались в лесу. Питались они подстреленными кроликами, с которых неумело обдирали шкуру и жарили прямо на открытом огне. Наевшись обгорелого и местами волосатого мяса, они начинали рассказывать друг другу истории.

— Я не хотел идти в армию, — рассказывал Юрген, — меня заставили. Что это вообще за страсть умирать за свою страну, вне зависимости от ее поведения? Национализм — вредная штука, сначала он учит ненавидеть, а потом убеждает, что ненависть — это хорошо. Они несут всякий бред про евреев и сравнивают их с крысами, а потом показывают картинки с убитыми крысами. Вот ты сказал, что ты еврей, но я же вижу, что ты такой же человек, как и я. В этом мире мы все люди, полные надежд и страхов, которые хотят любить и быть любимыми. А до войны нас довели злодеи, которые свою злобу хранят в сердцах и умах и выпускают ее наружу, когда от этого есть какая-нибудь выгода.

Схожесть мыслей обоих юношей особенно ярко подчеркивала бессмысленность войны. Берти вполне мог родиться Юргеном, и наоборот. Что за прихоть судьбы определяет, кому кем быть и где жить? Те два дня в лесу навсегда изменили их жизнь; научили самостоятельно мыслить и показали, что в людях ценнее всего честность и общность интересов. Они не стали записывать свои адреса на бумаге: слишком боялись, что их найдут и обвинят в шпионаже или сотрудничестве с вражеской стороной. Но Берти сочинил короткую песенку, благодаря которой они запомнили адреса друг друга навсегда. Они расстались вечером второго дня. Позже Берти узнал, что Юрген сам выстрелил себе в ногу, чтобы по состоянию здоровья вернуться домой. Через несколько месяцев, проведенных в военном госпитале, он уехал в родной город. А Берти еще целый день искал своих товарищей. Уходя, он оставил их спящими у танка, а вернувшись, увидел мертвыми: в тот июльский день они уснули навечно: их перестреляли во сне.

Интересно, каково было семнадцатилетнему пареньку, когда он нашел тела своих мертвых товарищей? Берти винил себя, ведь его не было рядом с ними. К чувству вины примешивалось и удивление: как это вышло, что обычная потребность организма спасла ему жизнь. Он сел на камень и разрыдался. Потом верх над эмоциями взял инстинкт самосохранения, и Берти понял, что сам находится в опасности. Он вернулся в танк и вызвал подмогу. Он понимал, что в гибели друзей, скорее всего, виноваты соратники Юргена, и поразился горькой иронии судьбы, которая держит каждого из нас в своих крепких издевательских объятиях. Он решил взять у каждого из погибших по какой-нибудь личной вещи, чтобы передать их родным по приезде домой. В ожидании подмоги он сидел за танком (так, чтобы не видеть тела друзей) и тихо напевал:

Когда война закончилась и Юрген с Берти оказались в безопасности родных домов, они начали обмениваться письмами и фотографиями, отслеживая повороты судьбы друг друга. Но вживую они так больше никогда и не встретились, опасаясь, что это разрушит магию тех двух дней в лесу. Юрген стал художником и в 1961 году перебрался из Восточного Берлина в Западный — всего за несколько дней до того, как город разделила стена. Берти стал композитором. В детстве мы с Сэмми вовсю распевали песенку про Юргена Гебера — для нас она была столь же обычной, как «Твинкл, маленькая звездочка» для других детей.

Папа наклонился и взял меня за руку.

— А теперь я расскажу тебе конец этой истории.

На моем лице, видимо, отразилось удивление, потому что папа мягко потрепал меня по руке и улыбнулся. Он рассказал, как осенью 1973 года в Лондон приехала Хельга, вдова Юргена, чтобы поведать папе о смерти его друга от рака и подарить одну из картин покойного. На ней был изображен юноша в военной форме, мирно уснувший в тени дерева — именно таким Юрген впервые увидел папу в том итальянском лесу и написал его портрет много лет спустя с потрясающей точностью и правдоподобием. Мне была знакома эта картина; она висела у папы в кабинете рядом с фотографией, на которой мы с Сэмми изображали идеальных детей. Для Хельги папа был тем же юношей из далекого итальянского леса, что и для ее мужа, и они быстро стали любовниками. Их объединило общее горе, а судорожный, поспешный секс вернул им молодость и не позволил памяти о Юргене умереть. Хельга была еврейкой, и Юрген всегда шутил, что он таким образом искупает вину за злодеяния соотечественников. Столь вызывающий выбор, конечно, отвратил от него родственников, но все же не был очень уж дерзким, учитывая потрясающую внешность Хельги. В первую их встречу перед папой предстала высокая рыжеволосая женщина чуть за сорок, с соблазнительным бюстом и пухлыми губами, как у Риты Хейворт. Английским она владела в совершенстве и лишь иногда, когда проглатывала буквы или чересчур четко выговаривала отдельные слова, ее родной язык выдавал себя.

— Мы встречаемся четыре раза в год, в Париже, — продолжил папа.

— До сих пор?

— Да, на протяжении последних тридцати лет. Я люблю ее. Так я благодарю Юргена за то, что он спас мне жизнь много лет назад. «Гебер» в переводе с немецкого означает «дающий». Если бы Юрген тогда не «дал» мне жизнь, не было бы сейчас ни тебя, ни меня, ни Сэмми.

— А как же мама?

Папа поднялся с кресла и встал у окна, вглядываясь в вечернюю тьму сада. Он вздохнул, и на замерзшем окне появилось туманное пятнышко. Он провел рукой по волосам — все еще густым и кудрявым, но за прожитые годы уже выцветшим добела. Вот что делает с людьми старость: контуры расплываются, краски вымываются, пока ты окончательно не выцветаешь и не исчезаешь вовсе.

— Она все узнала. Боюсь, я так увлекся Хельгой, что забыл об осторожности. Ей было очень плохо, и я поклялся, что брошу Хельгу. Я и правда попытался с ней расстаться, но не смог. Мама поверила, что я ее бросил, и вроде бы простила меня, но в отместку сама завела интрижку на стороне. Ей всегда нравилась догма «зуб за зуб». Ну, винить ее в этом романе я, прямо скажем, не могу.

Моя собственная интрижка вдруг показалась мне мелкой и банальной. Вот я — встретила парня на вечеринке и захотела с ним трахнуться, а вот папа — его жизнь как кипящий котел, в котором смешались любовь и честь, жизнь и смерть. Его жизнь казалась эпической, моя — жалкой.

Меня тронул его рассказ, и я увидела своего папу таким, какими дети почти никогда не видят родителей, — человеком с прошлым и воспоминаниями, в которых нет меня, с личной жизнью и тайнами. Поняв это, я почувствовала, что он стал мне еще ближе.

— А почему сейчас вы с Хельгой не живете вместе? — спросила я.

— У нас у каждого своя жизнь, в разных странах, — объяснил папа, — но помимо этого, мы просто не хотим портить отношения бытовыми проблемами. Нас все устраивает. Писательница Хелен Роуленд как-то сказала: «Через несколько лет брака мужчины и женщины иногда смотрят и не видят друг друга». Я не хочу, чтобы такое произошло со мной и с Хельгой.

Тут мы услышали, как открылась дверь и раздался голос Грега, который вернулся от пациентки.

— Мне пора, — сказал папа, как обычно целуя меня сначала в губы, потом в нос и в завершение в лоб.

Я быстро упаковала ему еду в пластиковые контейнеры. Мне не нравилось, что ему приходится готовить и есть в одиночестве, и теперь, когда я узнала про его роман с Хельгой, мне захотелось, чтобы они стали жить вместе. Папа взял мою руку в свою.

— Если он тебя хочет, это еще не значит, что ты должна ему отдаться, — произнес он.

Я залилась краской, поняв, что он имеет в виду Ивана. Интересно, это и всем остальным так очевидно?

— Рути мне то же самое сказала, — призналась я.

— Рути умная девушка, я всегда так считал, — ответил папа.