Битва за сердцееда: Версальский фронт

Глава 2: Тишина перед бурей

Тишина.

Она обрушилась на шато после цокота копыт, уносящих самое дорогое. Не просто отсутствие звука — это была плотная, удушающая материя, заполнившая каждый уголок, каждый камень нашего дома. «Нашего». Слово теперь резало, как нож. Дом без него — просто красивая тюрьма.

Я стояла посреди опочивальни, опустошенная, как выпотрошенная рыба. Слезы, казалось, высохли до дна за эту бесконечную ночь и утро. Осталась только глухая, гулкая боль в груди и ледяная дрожь внутри, которую не могли согреть даже лучи солнца, нагло льющиеся с балкона. Солнца, которое вчера было свидетелем нашего счастья.

Он уехал. В Венецию. Опасность. Один.

Мысли бились, как пойманные мухи, об одно и то же. Страх за него был живым, дышащим существом, сжимавшим горло. Каждое биение сердца отдавалось вопросом: доедет ли? Не подстерегут ли?

Но я не могла позволить себе распасться. Не сейчас. Плакать, рыдать, рвать на себе волосы — эту роскошь я позволила себе утром, когда он скрылся из виду. Сейчас требовалось иное. Сила. Та самая, что заставила меня держаться на балконе, когда мир рушился.

Я медленно опустилась в кресло у камина, погасшего и холодного. Обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь. Королевский указ… Это был только первый ход. Точечный удар, как он сказал. Вырвать его отсюда, ослабить, оставить меня беззащитной. Людовик Пятнадцатый… Людовик, которого я видела один раз на балу, и которого знала слишком хорошо по страницам учебников и мемуаров.

В памяти всплывали обрывки знаний, которые сейчас были моим единственным оружием.

Людовик XV. Король-сибарит. Любимец женщин, игрок, гурман. Казался безвольным, управляемым фаворитками… но это лишь фасад. Холодный, расчетливый ум, скрытый за маской скучающего гедониста. Беспощадный, когда чувствовал угрозу или когда его самолюбие было уязвлено. Именно его самолюбие я и задела, отказавшись стать женой его подчиненного. Месть его была изощренной. Не казнь, не открытый гнев — изгнание мужа. Разлука. Мучение. И это только начало.

Следующий шаг будет направлен на меня. Это было ясно, как божий день. Вызов в Версаль. Под благовидным предлогом — то ли для разъяснения, то ли для нового поручения. Но истинная цель висела в воздухе густым, удушливым запахом придворной интриги: показать, кто здесь настоящий хозяин. Заставить склонить голову. Заставить признать дерзость этого брака.

Или… Или что? Что он мог сделать с графиней, осмелившейся перечить королевской воле? Опала. Пожизненное заключение в каком-нибудь сыром, захолустном монастыре, подальше от света, от Парижа, от Лео? Отнять титулы, земли? Или что-то хуже? Мысль о тюрьме, о Бастилии, холодной змеей скользнула по сердцу. А де Лоррен… Имя этого хищника, этого королевского фаворита, чьи надежды она растоптала, обожгло сознание, заставив содрогнуться. Придворные гиены уже почуяли кровь. Они будут только рады растерзать ее, чтобы выслужиться перед разгневанным королем, чтобы унаследовать ее место при дворе или милость Лоррена.

Но… но была тетка. Маркиза Элиза де Эгринья. Камень преткновения для королевского гнева. Она помогла Елене и Лео. Она посмела переиграть самого короля. И она — истинная владычица этих теней, серый кардинал, чьи нити опутывали весь Версаль. Ее влияние было слишком глубоким, слишком разветвленным. Она держала секреты слишком многих, включая, возможно, и королевские. Прямо тронуть ее — значило всколыхнуть улей, вызвать непредсказуемый переполох, потерять важные рычаги управления или даже спровоцировать скандал. Король не мог — пока что — позволить себе открытую войну с маркизой. Она оставалась важной, почти незаменимой фигурой в его игре. Ее «убирание» потребовало бы кропотливой подготовки, изоляции, поиска замены. А пока… пока гнев короля обрушится на более уязвимую мишень. На нее. На Елену. И маркиза знала это. Ее защита будет тонкой, как паутина, но это все, что сейчас есть. Надо было держаться. И надеяться, что тетины сети выдержат напор.

Надо было действовать. Сидеть и ждать удара — смерти подобно. Маркиза… Тетя Элиза. Она должна знать, что вызов неизбежен. Она должна посоветовать, как держать удар, как парировать.

Порывисто, почти не думая, я подошла к письменному столу. Выдернула лист пергамента, макнула перо в чернильницу. Но рука замерла над бумагой. Что писать? Каждое слово могло быть перехвачено, прочитано врагами. «Дорогая тетя, король гневается, жду вызова, помоги»? Это все равно что подписать себе приговор.

Я сжала перо так, что костяшки побелели. Надо было найти слова. Осторожные намеки, но понятные ей.

Я начала писать. Каждое слово давалось с трудом, каждое предложение взвешивалось мысленно на весах осторожности. Просьба о совете облекалась в туманные фразы о «предстоящей сложной аудиенции», о «желании не опозорить имя семьи», о «ценности ее мудрого взгляда». Ни имени короля, ни Лоррена, ни прямой угрозы. Но она поймет. Она всегда понимала с полуслова.

Я запечатала письмо сургучом, прижав перстень с фамильным гербом Вольтеров — знак для нее, что это от меня и это важно.

И замерла. Готовая весточка лежала передо мной, маленький клочок пергамента, способный, возможно, спасти положение. Но как передать? Кому доверить? Камердинеру Лео? Верный, но за ним могут следить. Жизель или Мари? Слишком заметны. В шато могли быть чужие глаза, купленные слуги. Доверять никому нельзя. Никому.

Я стояла посреди кабинета, зажав письмо в руке, и смотрела на него, как на зажженный фитиль, не зная, куда его деть. Мысль металась в поисках выхода, натыкаясь на стену подозрений.

«Ваше сиятельство?»

Тихий, почти испуганный голосок заставил меня вздрогнуть и судорожно сжать письмо за спиной. В дверях стояла Мари. Ее большие, темные глаза были широко раскрыты, следя за моей позой, за выражением лица, которое, должно быть, выдавало всю мою тревогу. Она видела — видела, как я застыла с этим письмом, вопросительно глядя на него, будто оно могло само указать верный путь.

«Мари», — голос сорвался, я попыталась взять себя в руки. — «Что тебе?»

Она вошла, тихо притворив за собой дверь. «Я пришла сменить воду в вазах, ваше сиятельство. Но…» Ее взгляд скользнул по моей фигуре, замер на руке, спрятанной за спиной, потом вернулся к моему лицу. «Вы… вам нужно передать что-то? Что-то важное? И тайно?» Она сказала это негромко, но очень четко.

Меня будто обожгло. Откуда? «Мари, это не твое дело…» — начала я автоматически, стараясь звучать строго, но в голосе дрогнуло.

Она сделала шаг ближе, и в ее глазах не было детской робости. Было понимание. Глубокое, не по годам. «Ваше сиятельство», — она понизила голос до шепота. — «Я… я видела, как вы смотрели на письмо. Как тогда… боялись.» Она помнила. Помнила тот ужас, ту неопределенность. «И я знаю… знаю, что сейчас опять что-то страшное.»

Я замерла. Эта девочка, видевшая самое дно придворной грязи, оказалась проницательнее всех льстецов в шато.

«И я знаю человека», — продолжила она, еще тише, но с внезапной твердостью. — «Он возит дичь на кухню маркизы де Эгриньи. Сегодня вечером. Он надежен. Он передаст любое письмо. Прямо в руки Марго. Марго знает меня. Знает, что, если письмо от меня — оно от… от вас. И что оно важнее жизни.» Она говорила быстро, четко, без запинки. Значит, она уже обдумала это. Уже готова.

Ужас сжал мне горло. «Нет, Мари!» — вырвалось у меня почти резко. «Это слишком опасно. Ты же знаешь, что сейчас… что за мной следят! Если поймают — тебя…» Я не могла даже договорить. Перед глазами встала ее бледная, отравленная физиономия. «Я не могу снова подвергать тебя риску! Ты и так слишком много вынесла!»

Но Мари не отступила. Она выпрямилась во весь свой невысокий рост. «Ваше сиятельство», — в ее голосе зазвучала сталь, которой я не слышала никогда. — «Я не ребенок. Не после того, что было. Я знаю риск. Но я хочу помочь. Вам. И я… я не боюсь. Пожалуйста. Доверьтесь мне. Как тогда.»

Ее слова, ее решимость обрушились на меня. Отчаяние и острая необходимость боролись с ужасающим чувством вины за то, что втягиваю ее в эту мясорубку. Но выбора не было. Абсолютно не было. И эта хрупкая девушка с глазами старше своих лет сама протягивала мне единственную соломинку.

Я закрыла глаза на мгновение, борясь с комом в горле. Потом медленно, чувствуя, как предаю собственные принципы, но понимая, что иного пути нет, вынула руку с письмом. «Мари…» — голос был хриплым. — «Ты… ты уверена? Абсолютно?»

«Абсолютно, ваше сиятельство», — она, не моргнув, смотрела мне в глаза. — «Как тогда. Все будет сделано. Никто не узнает.»

Я больше не могла сопротивляться. Ни ее настойчивости, ни обстоятельствам. Я тяжело вложила письмо в ее протянутую ладонь. Ее пальцы сжались вокруг него крепко, точно так же, как сжимали тот сверток со спасением — завещанием Гаспара.

«Благодарю тебя, Мари», — прошептала я, и в этих словах была не только благодарность, но и мучительная тревога, и просьба о прощении. — «Ради всего святого… будь осторожна.»

«Я обещаю, ваше сиятельство», — так же тихо, но с непоколебимой уверенностью ответила она, спрятав письмо в потайной карманчик своего передника. Она кивнула, и в ее взгляде читалось: «Доверьтесь». Исчезла бесшумно, оставив меня не только со страхом и слабой надеждой, но и с гнетущим чувством, что я, защищая себя, снова толкаю в бездну ту, кого поклялась оберегать.

«Ваше сиятельство? Письмо.»

Голос Жизель заставил меня вздрогнуть. Я даже не слышала, как она вошла. В ее руках был небольшой конверт.

«Кто?» — спросила я, голос звучал чужим, осипшим от слез.

«От мадам Клеменс, ваше сиятельство. Из Трувиля.»

Клеменс. Луч света в этом мраке. Женщина с удивительно добрым сердцем, принявшая как родную маленькую Лисбет, ту самую девочку, которую мы подобрали с ней. Ту, что смотрела на мир огромными, испуганными глазами сироты. Я отправила их обеих на море полгода назад — Клеменс нужна была передышка, а Лисбет — морской воздух для здоровья.

Я почти выхватила письмо. Дрожащими пальцами разорвала сургуч. Знакомый, аккуратный почерк Клеменс:

«Дорогая Елена!

Пишу со смешанными чувствами. Сердце рвется поздравить тебя с долгожданным счастьем — твоим браком с графом! Знаю, как ты его ждала, как любишь его. Новость достигла нас здесь, в Трувиле, и я так рада за тебя! Но, увы, радость омрачена…

Наша милая Лисбет слегла. Сильная лихорадка, кашель. Врачи говорят, ничего критичного, но пугают осложнениями, велят беречь, никуда не вывозить в ближайшие недели. Мы заперты здесь, как в золотой клетке у моря.

Мы безумно огорчены, что не успеваем на твою свадьбу! Представляю, как ты прекрасна в подвенечном платье… Как счастливы вы с графом должны быть! Прими наши самые искренние поздравления и пожелания бесконечного счастья, любви и благополучия в вашем новом доме. Пусть каждый ваш день будет наполнен радостью и взаимопониманием.

Как только Лисбет окрепнет, и врачи разрешат путь, мы немедленно выедем обратно в Париж! Жду не дождусь обнять тебя и лично разделить твою радость.

Твоя любящая Клеменс.

P.S. Лисбет шепчет тебе «спасибо» и целует крепко-крепко. Выздоравливает медленно, но верно.»

Слезы снова навернулись на глаза, но теперь — иного свойства. Теплые. Горько-сладкие. Они не знали. Не знали, что свадьба уже позади. Что вместо начала счастья — разлука и королевская опала. Что наш «новый дом» опустел в первый же день. Клеменс писала о радости, о свете, а я держала в руках письмо, пропитанное морским ветром и заботой, сидя в холодной тишине шато, где витал лишь призрак счастья и запах страха.

Лисбет болеет. Сердце сжалось от новой тревоги. Моя маленькая, храбрая девочка. Ее смех, ее доверчивые глаза… Я так хотела бы обнять ее сейчас. Уткнуться в ее детские волосы, почувствовать это чистое, беззащитное тепло. Но они далеко. И в безопасности. Пока.

Я перечитала письмо еще раз. Ее наивные пожелания счастья казались жестокой насмешкой судьбы. «Пусть каждый ваш день будет наполнен радостью…» Первый же наш совместный день стал днем разлуки.

Отвечать? Объяснять? Нет. Мысль была ясной и холодной. С такой почтой, с таким вниманием королевских шпионов к моей персоне, письмо почти наверняка будет перехвачено. Оно не дойдет. Или дойдет, но, прочитанное чужими глазами, станет еще одним козырем против меня, против Лео. Пусть пока Клеменс и Лисбет живут в своем иллюзорном мире счастливой невестки. Пусть верят в нашу свадебную радость. Это будет их защитой. И моей — тоже. Чем меньше они знают, тем безопаснее для них.

Я аккуратно сложила письмо. Оно пахло солью и надеждой. Такой далекой, такой несбыточной здесь и сейчас. Я прижала его к груди, туда, где билось израненное сердце. Оно было моей единственной ниточкой к нормальности, к той жизни, где были лишь заботы о здоровье ребенка и планы на возвращение домой.

Тишина снова сгустилась вокруг, но теперь она была иной. Не просто пустота после его ухода. Это была звенящая тишина. Тишина затишья. Предвестник бури.

Я подошла к окну. Парк шато лежал в знойном мареве. Ни души. Ни звука. Слишком тихо. Слишком спокойно. Как перед ударом молнии.

«Следующий шаг будет за мной», — пронеслось в голове с ледяной ясностью. Вызов. Версаль. Король.

Я сжала кулаки, чувствуя, как под слоем тоски, страха и усталости начинает пробиваться что-то твердое. Что-то холодное и острое, как клинок. Решимость. Страх за него, за Лисбет, даже за Клеменс — все это сплавлялось в единый слиток: Выстоять.

Я не знала, что меня ждет. Не знала, хватит ли сил. Но знала одно: король просчитался, думая, что сломит меня разлукой. Он отнял мое солнце. Но даже в кромешной тьме можно найти точку опоры. И этой точкой была я сама. Его Елена.

Тишина звенела в ушах. Гроза приближалась. И я ждала. С письмом Клеменс в руке — крошечным напоминанием о том, что где-то еще есть любовь и надежда, — и с ледяным комом страха в груди. Ждала первого раската грома. Первого шага королевской мести.