Битва за сердцееда: Версальский фронт

Глава 31: Каменный мешок

Меня разбудил не мягкий утренний свет, пробивающийся сквозь шелковые занавески, а грубые руки и резкий окрик. Я метнулась на постели, сердце бешено заколотилось, ударяя в виски набатом тревоги.

— Вставайте! По приказу короля!

Надо мной стояли двое стражников в синих мундирах королевской гвардии. Их лица были каменными, глаза смотрели сквозь меня. В дверях моих покоев теснились перепуганные служанки, а Мари, бледная как полотно, пыталась что-то сказать, но ее оттолкнули.

— Что происходит? — прошептала я, судорожно натягивая на плечи тонкую шаль. Холодный ужас сковал меня прочнее любых цепей.

— Вас надлежит препроводить в место заключения, мадам, — безжизненно произнес один из стражников. — Одевайтесь. Простое платье.

Меня одевали как куклу, мои пальцы не слушались. Все мысли путались, кружась вокруг одного: «Малыш. Как я защищу тебя? Господи, только бы не ударили, не толкнули…»

Когда меня, уже одетую в темное, простое платье без всяких украшений, повели по коридорам, случилось нечто невообразимое. Из-за поворота, сметая все на своем пути, появился де Лоррен. Его лицо было искажено яростью и растерянностью. Он был не напыщенным павлином, а загнанным зверем.

— Это недоразумение! — кричал он, обращаясь больше к стражникам, чем ко мне. — Я требую остановиться! Я сейчас же пойду к королю! Я все решу!

Он пытался приблизиться ко мне, но старший из гвардейцев грубо преградил ему путь алебардой.

— Приказ Его Величества, месье герцог. Не мешайте исполнению.

Лоррен замер, его взгляд, полный бессильной ярости, впился в меня. Он был ошарашен. Его великая игра рушилась на глазах, и он не мог ничего поделать. Он, могущественный герцог, был бессилен перед прямым приказом короля.

— Елена! — выкрикнул он уже мне вслед, и в его голосе впервые прозвучала не расчетливая страсть, а отчаяние. — Держись! Я вызволю тебя! Это ошибка!

Я не обернулась. Его слова были пустыми. Он был частью машины, которая теперь перемалывала меня.

У главного входа, у подножия мраморной лестницы, стояла не золоченая королевская карета, а закрытая, неуклюжая повозка с решетками на маленьких окнах. Возница и двое дополнительных стражей ждали у дверцы.

Перед тем, как затолкать меня внутрь, старший гвардеец развернул пергамент с королевской печатью и монотонно, громко, чтобы слышали все придворные, столпившиеся на галереях, зачитал:

— «Сиим указом предписывается заключить под стражу Елену де Виллар, подозреваемую в соучастии в деяниях против интересов короны Франции. Заключение осуществить в Фоларскую башню до выяснения всех обстоятельств ее дела и дел ее супруга. Дано в Версале, рукою Людовика…»

Фоларская башня. Я слышала о ней. Не Бастилия, нет. Секретная тюрьма для особо важных узников из числа аристократии, чье исчезновение нужно было скрыть. Холодная, сырая башня на окраине версальских владений.

Дорога тряслась и укачивала. Я сидела на жесткой деревянной скамье, обхватив живот руками, пытаясь унять дрожь. За решеткой окна мелькали уходящие прочь ухоженные парки Версаля, сменяясь все более угрюмыми и пустынными пейзажами.

Наконец повозка остановилась. Меня вывели. Передо мной высилась круглая, серая, мрачная башня, уходящая острым шпилем в низкое хмурое небо. Воздух пах сыростью, прелой соломой и забвением.

Старший гвардеец грубо толкнул массивную дубовую дверь, и та со скрипом, словно стоном давно умершего узника, отворилась. Внутри нас встретил не просто холод, а ледяное, насыщенное влагой дыхание камня, пропитанное вековой тоской.

— Двигайтесь, — бросил один из стражников, подталкивая меня в спину.

Мы начали подниматься по винтовой лестнице. Каменные ступени были стерты посередине до вогнутой гладкости ногами бесчисленных заключенных и их тюремщиков. Они были скользкими от конденсата, и я то и дело оступалась, цепляясь руками за грубую, мокрую стену, чтобы не упасть. Мои тонкие башмаки промокли почти мгновенно, и холодный камень забирал последнее тепло.

Лестница была узкой и темной. Лишь редкие щелевидные окна, забранные такими же решетками, пропускали скупые лучи серого света, в которых кружились пылинки, похожие на пепел. С каждым витком, с каждым новым пролетом воздух становился все тяжелее и затхлее. Я задыхалась, но не от усталости, а от нарастающего ужаса. Мы поднимались все выше, и с каждой ступенькой рвалась последняя тонкая нить, связывающая меня с внешним миром, с надеждой, с жизнью.

Я думала о малыше. Каждый мой неверный шаг, каждый толчок в спину заставлял меня инстинктивно прижимать руки к животу, образуя слабый, ни на что не способный барьер между ним и этим беспощадным миром.

«Держись, — мысленно молила я его. — Пожалуйста, держись. Прости меня за это».

Наконец подъем прекратился. Мы стояли на маленькой площадке перед очередной дверью, еще более массивной и почерневшей от времени. Стражник с грохотом вставил ключ в замочную скважину, и скрежет железа по железу заставил меня вздрогнуть. Дверь со скрипом отворилась, и из проема пахнуло запахом старой пыли, мышей и отчаяния.

— Обживайтесь, ваше сиятельство, — буркнул он с издевкой в титуле, грубо вталкивая меня внутрь.

Дверь захлопнулась за моей спиной. Щелчок тяжелого замка, глухой стук засова прозвучали оглушительно громко, окончательно и бесповоротно. Это был звук, который навсегда отделил меня от всего, что я знала.

Я обернулась, медленно осматривая свое новое жилище. Круглая комната. Голые каменные стены, покрытые пятнами сырости и плесени, которые складывались в причудливые, пугающие узоры в слабом свете. Скудная узкая кровать с тонким, просевшим тюфяком, набитым, судя по запаху, прелым сеном, и одно грубое, колючее одеяло. Деревянный столик с огарком свечи в подсвечнике — моя единственная защита от надвигающейся тьмы. И в углу — деревянное ведро, назначение которого не требовало объяснений.

И окно. Одно-единственное узкое окно, больше похожее на бойницу, с толстой железной решеткой, в которую, казалось, вросли камни. Сквозь него лился тусклый, холодный свет, которого едва хватало, чтобы разглядеть собственную тень.

Меня била крупная дрожь, вызванная не только холодом. Я медленно подошла к окну и вцепилась пальцами в холодные, облезлые прутья решетки. Они были непоколебимы, как сама судьба. Отсюда, с самой вершины, был виден лишь клочок серого неба и бескрайнее море голых, промокших полей, уходящих к горизонту. Ни души. Ни признака жизни. Только ветер, завывавший в щелях и приносивший ледяное дыхание приближающейся зимы. Даже Версаля отсюда не было видно. Словно его никогда и не существовало.

Я осталась совсем одна. В каменном мешке, на вершине мира, который отверг меня. Я опустилась на колени на ледяной каменный пол, обхватив себя за плечи, и наконец позволила себе то, чего не позволяла все это время — тихо, безнадежно плакать от страха, бессилия и леденящего одиночества. Слезы были горячими на ледяной коже, но согреть они не могли. Они лишь оставляли на камне соленые следы, которые должны были высохнуть, как и любая надежда.