Большое кино

Глава 4

Либерти вышла из лифта и очутилась у себя дома. Неяркий свет в коридоре падал на Пола Ньюмена, красующегося на афише фильма «Хад». Только сейчас она сообразила, почему Арчер Рейсом показался ей таким привлекательным: он был почти так же великолепен.

Она немного постояла, раздумывая, нравится ли ей полумрак. Собственное жилье успело ей надоесть: последнее время она подолгу находилась здесь. Три недели безостановочной писанины! С другой стороны, ради этого она и ушла из журнала: хватит флирта, офисной политики, деловых ленчей, приемов, прочей суеты! Писать, только писать! Она прошлась по квартире и повсюду зажгла свет: в ванной, над диваном в гостиной, в кухне. Затем пришла очередь любимой настольной лампы в кабинете. Из-за письменного стола в алькове открывался потрясающий вид на город; верхушка Эмпайр-стейт-билдинг была залита оранжевым светом. Либерти распахнула окно и впустила на свой чердак теплый ветерок с запахом моря. Поймав слетевший со стола листок, она уселась, даже не сняв жакета и сапог, и продолжила с того места, где остановилась утром, когда отправилась завтракать с Мэдди.

В восемь тридцать Либерти оторвалась от пишущей машинки и, прислушиваясь к урчанию в животе, сообразила, что в последний раз ела еще в «Русской-чайной». Как ни хороши блины с икрой, с тех пор прошло слишком много времени. Она вспомнила, как Виктория, поддевая вилкой черные шарики, твердила, что о продлении срока не может быть и речи.

Они ждут первый вариант на следующей неделе, а Либерти еще не добралась до Кит. Впрочем, ее угнетали не только сроки.

Главное — попасть к Кит Рейсом!

Либерти сняла брюки и жакет. Оставшись в нижнем белье, она сунула ноющие ноги в красные тапочки в виде кроликов, потом включила автоответчик, чтобы прослушать пришедшие задень сообщения, и принялась наводить порядок.

Подобно всем жилым чердакам, ее квартирка представляла собой одну комнату, в которой было множество окон: три из них выходили на город, три — на Гудзон. Каждая ниша была превращена в отдельное помещение. Либерти этого вполне хватало: хоть в тапках-кроликах, хоть на каблуках в ней никогда не набиралось больше пяти футов трех дюймов роста. Гостей-мужчин приходилось предупреждать, чтобы нагибали головы. Единственным просторным помещением была расположенная по центру кухня с застекленным люком на крышу. Здесь можно было дышать полной грудью и не втягивать голову в плечи. Впрочем, Либерти чувствовала себя здесь неуютно. Стоило поднять голову к темному небу, как ей казалось, что сверху, прижавшись носом к стеклу, на нее пялится незнакомец. Потом надо было тряхнуть головой, и видение исчезало. Накануне ее расстроило страшное насекомое в ванной, две ночи назад — стук в пожарную дверь. Только проснувшись, она поняла, что это стучит кровь в висках. Виной всему, по ее мнению, было то, что она слишком много работала. Воображение так разгулялось, что реальность перестала отличаться от вымысла. За свободу творчества приходилось платить слишком высокую цену.

Автоответчик наконец заговорил, и Либерти вздрогнула.

«Моя раздражительная лисичка! Мы в „Элани“, но нам не хватает тебя. Хватит гладить клавиши, лучше погладь меня».

Либерти узнала бы этот голос по одному-единственному звуку. Говорил Роберт Росс, прозванный ею «Бродвейский Боб», режиссер-хореограф, у которого она брала интервью для специального танцевального приложения к «Флэш».

«Сладенькая Либерти, как бы хотелось увидеть твое маленькое тельце в моей большой постели на этой неделе!»

В прошлом у всех постельных партнеров Либерти было два общих свойства: всем им было за пятьдесят, со всеми она знакомилась по случаю, беря интервью для приложений к «Флэш».

Интервью брались почти исключительно у мужчин. Происходило это либо в «Лютеции», либо в постели. Боб был исключением: он задержался дольше остальных. Скоро должна была исполниться третья годовщина их знакомства.

Заглянув в холодильник, Либерти отхлебнула вина из откупоренной бутылки и запила сельтерской. Урчание в животе усилилось, и она поспешно принялась делать себе сандвич.

«Либерти, тебе звонит дружелюбный, ненавязчивый сосед снизу. Спустись со своих небес, когда найдешь минутку, и взгляни на новую прическу, которую я придумал. Она буквально создана для тебя, лохматой».

Либерти посмотрела на свое отражение в окне рядом с холодильником. Ей действительно не мешало привести волосы в порядок. Надо будет этим заняться, но главное — поставить последнюю точку в материале…

Она осмотрела брусок сыра, понюхала помидор на предмет специфического запаха холодильника, потом, отрезав толстый кусок ржаного хлеба, залила его майонезом и положила сверху сыр и ломтик помидора. Забравшись на высокий табурет посреди своего кухонного острова, она принялась изучать подготовленные Пег данные об Энтони Алварро.

Объект работал на Арчера Ренсома двадцать пять лет: начав простым бухгалтером, он дорос до вице-президента по финансам. В тысяча девятьсот восьмидесятом году он ушел из «Ренсом энтерпрайзиз» из-за разногласий с Рашем Александером.

Через два года Рейсом позвал Алварро обратно, найдя его на Среднем Западе, где тот работал президентом нефтехимического концерна. По словам Пег, секретаря Алварро ее звонок испугал: она решила, что Пег собирает материал для некролога.

Однако Энтони Т. Алварро так легко не сдастся: ведь он только что вернулся с острова Звар, где выполнял некое щекотливое поручение.

Пег хватило сообразительности спросить, что это было за поручение. Ей ответили, что сразу после смерти эмира Алварро было дано задание упрочить позиции «Репсом энтерпрайзиз», наладив отношения с новым властителем. Сообщив пикантную подробность, секретарь спохватилась и стала просить не публиковать эту часть, потому что за это ее могут выгнать с работы.

Пег сказала, что подумает. Судя по всему, она все лучше осваивала профессию.

Новый голос:

«Только ради тебя старушка соглашается беседовать с автоответчиком. Я прочла и вот что тебе скажу: слишком гладко!»

Никаких переделок, Мад, даже ради вас!

Либерти смолола в электрической кофемолке порцию кофейных зерен и поставила кофе вариться на медленном огне.

Шум кипения оторвал ее от машинки. Вернувшись с кофе в кабинет и радуясь, что прослушала все записи на автоответчике, она оставила его включенным, чтобы знать, кто звонит, и принялась заводить новые карточки, заполняя их собранной за день информацией.

Оперное общество Потомака, Каса Верде. Эбенезер… Эбенезер Скрудж? Тайный код Арчера и Раша легко поддавался расшифровке. «Оперное общество Потомака» — это Вашингтон или кто-то из администрации, «Каса Верде» по-испански — Гринхауз: так зовут чиновника из Комиссии по биржам и ценным бумагам, грозящего разоблачениями. Ее смущал один Эбенезер. Диккенс и опера?

Она была вынуждена признать, что Рейсом и Александер — захватывающе интересный тандем. Взяв том «Греческой мифологии» Гамильтона, Либерти просмотрела оглавление и нашла страницу, посвященную легендарным братьям Диоскурам.

«…Согласно большинству мифов, полжизни братья прожили на земле, полжизни — на небесах. Мифы полны противоречий. Иногда божественность приписывается одному Поллуксу, тогда как Кастора называют смертным, добившимся некоего частичного бессмертия благодаря братской любви».

Кастор и Поллукс… Кажется, подходит. Она захлопнула книгу. Насколько прочны связывающие их узы?

Либерти побрела к туалетному столику, взяла эмалевую черепашку с сапфировыми глазами и повертела в руках. Такая маленькая, такая красивая — и сколько же из-за нее мороки!

Как ее, Либерти, угораздило в это вляпаться? Зачем она согласилась на роль курьера, зачем увезла черепашку в другое полушарие, обещав передать Кит, хотя догадывалась, что не сможет к ней подобраться?

Рука Либерти, державшая черепашку, задрожала: слишком много кофе, слишком мало сна. Она поставила черепашку на туалетный столик и уставилась на нечеткую черно-белую фотографию, укрепленную в верхнем правом углу зеркала. С фотографии на нее смотрела женщина примерно ее возраста, с длинными вьющимися волосами, похожая на принцессу из книги сказок сороковых годов с картинками.

Эта фотография выпала из потрепанного молитвенника, который она получила в подарок, когда ей исполнилось два года.

Либерти показала ее сестре Бертран, и та объяснила, что фотография принадлежала, должно быть, прежнему владельцу молитвенника. Сироты рано привыкают к понятию «прежний владелец» — гордость им только во вред. Однако Либерти была гордячкой, ей нравилось воображать женщину с фотографии своей матерью, хотя между ними не было никакого сходства.

Либерти походила не на сказочную принцессу, а, скорее, на падшего ангела.

В любительских постановках сестры-монахини из приюта Святой Марии ей всегда поручали роль ангела, хотя за пределами сцены она вела себя хуже всех остальных девочек. Глаза цвета весенних фиалок, огромные и круглые, как будто срисованные с икон семнадцатого века, делали облик Либерти и вправду ангельским. Зато непокорные рыжие волосы и густая россыпь веснушек на лице были ее проклятием.

Телефон снова ожил:

«Вы позвонили на автоответчик Либерти Адамс. Просьба сообщить повод звонка. Возможно, вам ответят… — Следом раздался мужской смех. — Отлично, Либ! Люблю твой автоответчик. Тебе не говорили, что у тебя голосок, как у проказника-бурундука из мультика?..»

Она гневно оглянулась.

«Я в „Плаза“, в том самом номере, который мы снимали на твое восемнадцатилетие, помнишь? Приглашаю тебя завтра на обед.

Предположим, в половине первого, в Дубовом зале. Вспомним былые времена. Нам есть о чем поговорить, Либ. — Пауза. — Я серьезно. Очень хочу тебя увидеть».

Автоответчик щелкнул и отключился.

Голос, который она не слышала уже восемь лет… Вся она, даже ее кости, до сих пор вибрировала от его звука. Умопомрачительный рокоток виргинского уроженца, прошедшего шлифовку в Новой Англии… На словах у него все всегда выходило крайне просто, он никуда не торопился и после каждого слова делал перерыв, превосходивший насыщенностью небольшую речь.

Либерти медленно выпрямилась и вынула из корзины для овощей бутылку «Луи Родерер кристал» урожая шестьдесят восьмого года, ожидавшую особого случая на протяжении восьми лет. Сбросив тапочки, она отправилась с бутылкой в ванную, где отвернула до отказа оба крана. Высокое зеркало и репродукция водяных лилий Моне тут же запотели. В водоворот под кранами полетели лавандовые соли.

Из шкафа была выужена пластинка. Либерти вытерла с нее пыль, поставила пластинку на проигрыватель и прибавила громкость. «Битлз» запели «Сюда приходит солнце»[2]. Она вернулась в ванную, сняла с горлышка бутылки фольгу, потянула пробку.

Хлоп! Пробка отлетела от стены и нырнула в воду, шампанское облило руку, державшую бутылку. Либерти облизнула пальцы и наполнила бокал. Погрузившись в воду, она потянулась к телефонной трубке и по памяти набрала номер «Плаза».

— Мне надо оставить сообщение для сенатора Пирса. Нет, звонить ему в номер не обязательно. Передайте ему… — Она сделала глубокий вдох, чтобы унять сердцебиение. — Передайте, что Либерти Адамс с удовольствием пообедает с ним завтра в Дубовом зале.

Она повесила трубку и торжественно отсалютовала бокалом обнаженному отражению в зеркале.

Своим поступлением в колледж Сары Лоуренс она была обязана сестре Бертран. Сама Либерти нацелилась бы на «Мэримаунт», «Манхэттенвилл» или какой-нибудь еще колледж для хороших католичек, но наставница руководила ею при заполнении бесконечной анкеты и тренировала перед собеседованием. Текущие оценки у Либерти были не самые высокие, зато экзамены она сдавала лучше, чем все ученицы в истории «Святой Марии»; к тому же она всегда была полна воодушевления.

«Ты — как чеснок в соусе для спагетти», — повторяла сестра Бертран своей любимой воспитаннице.

В колледже Сары Лоуренс Либерти сперва подняли на смех, когда над ее кроватью рядом с современной иконой — Джоном, Полом, Джорджем и Ринго, пересекающими Эйби-Роуд, появилась афиша с Полом Ньюменом. Разве девушкам из монастырского приюта не полагается прибивать над своим изголовьем распятие, перебирать четки и избегать яркой одежды? Но Либерти и прежде отдавала предпочтение не распятию, а вырезкам из киношных журналов, и в тумбочке вместо четок прятала косметику, и назло всем надевала по выходным только красное.

Местные мальчишки выбивались из сил, чтобы совратить хотя бы одну из воспитанниц «Святой Марии», и Либерти была близка к тому, чтобы уступить. Но все же тогда она не пала.

В колледже Сары Лоуренс ее монастырское прошлое почему-то действовало на молодых людей отталкивающе. Ее девственность превратилась в преграду, от которой она стремилась избавиться, однако кавалеры из Гарварда, Йеля и Принстона все никак не осмеливались на нее посягнуть. Казалось, над ее головой светится нимб святоши.

Промучившись первые полгода, бывшая послушница перестала бегать на свидания и повела одинокую, поистине сиротскую жизнь. Всю зиму она провалялась в постели, читая и размышляя над тем, не лучше ли ей и правда уйти в монастырь?..

К весне она окончательно обалдела от чтения и стала рваться на волю. Ей не хотелось отставать от однокурсниц, которых ждало после выпуска удачное замужество и квалифицированная помощь избраннику в зарабатывании капиталов. Однако Либерти не вращалась в соответствующих кругах. Она знала, что через три года стипендии настанет конец и ей придется самостоятельно зарабатывать на хлеб.

К счастью, у сестры Бертран обнаружилась в миру приятельница из журнала «Мадемуазель», согласившаяся использовать Либерти в качестве внештатной корреспондентки. И с первого же дня работы Либерти влюбилась в Мадлон. Та часто, приказав секретарше не беспокоить ее звонками, приглашала Либерти к себе в кабинет и часами читала ей лекции, пока та не одуревала и не начинала кашлять от дыма крепких сигарет «Житан», которые Мадлон прикуривала одну от другой.

— Люди делятся на частных и публичных, Либерти, мой ангел. Частный человек — это, скажем, Дмитрий, мой привратник. Он получает зарплату от управляющего домом. Его обязанность — открывать двери, встречать и провожать жильцов и их гостей, быть любезным, но не любопытным, принимать посылки и отгонять бродяг. Мне совершенно неинтересно, чем Дмитрий дышит, во что верит, как живет.

Другое дело — общественный человек. — Она стряхнула пепел. — Таковы кинозвезды, политики, известные спортсмены. Их оплачиваем — и гораздо щедрее, чем зарабатываем ты, я и Дмитрий, вместе взятые, — мы с тобой. Поэтому их обязанность — демонстрировать нам, что ими движет, удовлетворять наше любопытство. Но беда в том, что они выполняют эту повинность не слишком ревностно. Если поступки выставляют их не в лучшем свете, они склонны их скрывать. Моя работа — и твоя тоже, мой ангел, если у тебя, конечно, хватит духу — в том и заключается, чтобы выпытывать, выведывать, вынюхивать, вытягивать клещами сведения о них, даже травить их, чтобы выводить на чистую воду, и делиться добытыми сведениями с Дмитрием. Должен же он знать, на что идут его кровные! Так о чем бишь я? Ах да…

Либерти еле дождалась конца стажировки. Оставшись на лето в студенческом городке, она тем не менее была полна решимости пойти по стопам Мадлон Уикс, читала книги из рекомендованного ею списка — в основном биографии и цветистые истории из жизни великих людей.

Как-то вечером в середине июня, когда она читала «Простаков за границей» Марка Твена, ей позвонила Мадлон.

Что случилось, Мэдди? У вас странный голос.

— Я чувствую себя, как последняя… Нет, тебе ни к чему знать об этом, ангел мой. Слушай, моя бесценная! Послезавтра я должна брать в Вашингтоне интервью у Эбена Пирса. Да-да, конгрессмен из Виргинии, двадцать девять лет, холост, мечта любой девушки. Но даже если бы это было здесь, рядышком, я бы не смогла с ним разговаривать: грипп, будь он неладен! Врач категорически запретил старушке покидать постель. Как бы мне ни хотелось заразить всю палату представителей, придется воздержаться. Я уже собиралась перенести встречу, но вдруг подумала: почему бы не предоставить шанс мисс Либерти?

Через два дня Либерти явилась к Эбену Пирсу с блокнотом, колчаном остро заточенных карандашей, пачкой карточек с вопросами, пометками и запасом левацких воззрений, подлежавших проверке.

Он опоздал на два часа — у его машины по пути из Джорджтауна спустила камера. Либерти не верила своим глазам, она и не представляла, что политики могут быть так хороши собой.

Он посмотрел на нее, покачал светловолосой головой, усмехнулся:

— Так меня будет пытать столь милая крошка? Вы неплохо подходите для своего ремесла.

Она тоже так считала. Вместо того чтобы сидеть в кабинете и задавать заранее заготовленные вопросы, она целый день сопровождала его по всему Капитолию, запоминая каждый его шаг.

С десяти утра до полудня Пирс присутствовал на заседании совместного комитета сената и конгресса по противоракетным системам, где прервал чье-то тоскливое бормотание цитатой из Эверетта Дирксена: «Все верно, генерал, но миллиард здесь, миллиард там — как бы это не вылилось когда-нибудь в серьезные деньги!»

С часу до трех дня — ленч с вашингтонскими «Дочерями американской революции». Поедая сандвичи с кресс-салатом и редиской, больше похожей на розы, Либерти шепотом бормотала в адрес «дочерей» самые нелестные эпитеты, что от души позабавило конгрессмена.

Далее следовало закрытое заседание комитета по ассигнованиям, и, наконец, в шесть вечера Либерти и конгрессмен приехали в «Сан-Суси» ужинать, а заодно и обсудить прошедший день. По окончании ужина она настаивала, что сама заплатит по счету, он не соглашался. В пылу спора счет был разорван пополам. В итоге заплатил он.

Их еще ожидала дискуссия в Университете Джорджа Вашингтона на тему «Обновление городов — главный национальный приоритет», где выступающие быстро съехали на дискуссию о вьетнамской войне. Под конец Пирс притащил полдюжины студентов к себе в кабинет и принялся есть с ними китайские блюда, сидя на полу.

— Вы еще тут, детка? — спросил он у Либерти ближе к полуночи, когда последний из прирученных радикалов вежливо раскланялся.

Они сидели в полутемном кабинете среди банок из-под коки, опорожненной посуды из-под китайской еды и грязных розеток из-под соуса. Впервые за весь день они остались наедине: ужин в ресторане был не в счет, так как больше походил на сцену посреди голливудской съемочной площадки. Он закатал рукава и, опершись спиной о сиденье дивана, приветливо улыбался.

— Что тут смешного? — осведомилась Либерти, не вставая с пола.

— Вы такая малышка, а задали мне целую кучу непростых вопросов.

— Неужели? А вы давали непростые ответы.

Они проговорили до утра, потом он сам отвез ее в аэропорт имени Даллеса. Она так и не заглянула в отель «Шорхэм», где редакция журнала забронировала для нее номер.

Материал был напечатан спустя два месяца. Либерти праздновала победу. Она знала, что репортаж получился. Он был бойко написан и благодаря цитатам, касавшимся только набиравшего силу университетского моратория на антивоенные выступления, имел вкус свежей новости.

Мадлон прислала ей экземпляр журнала со своей запиской:

«Знай, бесценная моя, если бы этот номер попал в руки Дмитрию, он бы слопал его и облизнулся. Оповести старушку, когда у тебя выпуск. Жду тебя в миру. М.»

От беседы с Пирсом у Либерти остались не только записи, но и несколько фотографий. На одной, сделанной его секретарем, они были запечатлены вместе. Либерти вставила эту фотографию в рамку и послала ему вместе со статьей и посвящением на собственном сиреневом бланке: «Конгрессмену-мечте от юной репортерши. Однокурсницы ходят зеленые от зависти. Спасибо за все».

Она пожалела о содеянном, как только отправила посылку: сгорая от стыда, она представляла, как, открыв конверт, он читает эти наивные, бесхитростные строки.

Как-то в октябре, когда девушки, готовившиеся к уик-энду в Принстоне, наконец угомонились, раздался телефонный звонок, а за ним топот босых ног. Либерти догадалась, что слышит «легкую» поступь Бемби — студентки весом в сто девяносто фунтов. Спустя мгновение красная, запыхавшаяся Бемби ворвалась в комнату Либерти:

— Это тебя! Мужчина! Наверное, из другого города, потому что я не все поняла. Кажется, он назвался «К.М.». Знаешь, кто это?

— Клоун с манежа? — беззаботно отозвалась Либерти. Она была уверена, что звонок не имеет к ней никакого отношения, и злилась на любителя инициалов, надеясь от него побыстрее избавиться. — Алло! — проговорила она в трубку похоронным тоном.

— Здравствуйте, я просил Либерти Адамс.

— Я Либерти Адамс.

— Говорит Эбен Пирс.

Либерти стала медленно сползать на пол.

— Правда? — сказала она как дурочка, в тысячный раз читая надпись на стене: «Девушки из „Сары Лоуренс“ — сучки».

— Чистая правда.

— Извините. — Либерти откашлялась. — Девушка, снявшая трубку, назвала вас «К.М.»…

Она услышала его смех:

— Разве не вы так меня прозвали?

— Я? Когда?

— Конгрессмен-мечта.

— Господи! — вскрикнула Либерти.

— Я подумал, не согласитесь ли вы поужинать со мной сегодня вечером?

— Возможно, — ответила она. — А где?

— Местечко называется «Левыйвберер». Знаете?

— Кажется, это в Виллидж?

— Нет, на Коннектикут-авеню.

— Как, в Вашингтоне?

— Да, в Вашингтоне, откуда я и звоню.

— Но…

— За стойкой «VIP»[3] авиакомпании «Истерн» вас ждет билет. Постарайтесь успеть к семичасовому рейсу. Я буду встречать вас в Вашингтонском аэропорту в восемь. У вас есть карандаш?

Либерти нашла среди настенных рисунков еще незаполненный квадратик и записала время и телефон.

— Значит, мне надо ехать в аэропорт Ла-Гуардиа?

Помолчав, он ответил:

— Знаете, Либерти, я поступаю так не каждый день. Можете не волноваться.

— Вы о чем?

— Я не каждый день приглашаю девушек провести со мной уик-энд.

— Я и не поняла, что это приглашение на уик-энд!

— Вам пора собираться! До встречи.

На следующее утро, стоя в ванной. Либерти думала о том, что впервые в жизни находится в квартире холостого мужчины.

Исследовав содержимое аптечного шкафчика, Либерти громко проговорила вслух: «Наркотиков не держит», — потом скорчила рожу и показала зеркалу язык. «Надо же, кого захомутала! Конгрессмена!» С ночи их одежда осталась висеть на бамбуковой вешалке рядом, и тут же белело еще что-то. Женский шелковый халатик!

Не вполне сознавая, что делает, Либерти надела халат на голое тело и тут же потонула в нем. Хозяйка халата, похоже, была гигантом. Рослая красавица, первая любовь конгрессмена Пирса.

От халата исходил приятный запах, который Либерти не могла узнать, как ни принюхивалась. Видимо, то были не духи с магазинной полки, а смесь, изготовленная на заказ. Вся ее одежда тоже, наверное, шилась на заказ, у лучших модельеров. Либерти опустила руку в карман халата в поисках вещественных доказательств своей догадки. Спички! Она покрутила коробок и прочла надпись: «Ресторан „Левый берег“„. Либерти представила себе, как метрдотель ресторана шепчет бармену: «Кажется, у конгрессмена трудности. Сегодня он ужинает с карлицей“.

Она поспешно сбросила халат и включила душ.

Итак, с самого начала Либерти ожидала скорого конца своей связи с Эбеном. Она ни разу не обмолвилась о белом халатике, но все время ждала, что его рослая самоуверенная владелица вот-вот взойдет по мраморным ступенькам дома 211 по Франклин-стрит и предъявит права на его хозяина. Подобно тому как смертник наслаждается в камере последним завтраком или сигаретой, Либерти упивалась каждым свиданием с Эбеном, подозревая, что оно окажется последним.

Пирс приглашал ее к себе в Вашингтон по выходным, а иногда прилетал к ней в середине недели, потому что, как он сам не раз ей признавался, не мог без нее жить. Он следил, чтобы ее имя не появилось в прессе, хотя в разделе сплетен то и дело упоминали его «маленькую студенточку» и «загадочное увлечение». Когда Пирсу приписывали шашни с другими женщинами, он утверждал, что это козни его агентов по связям с общественностью, уводящих ищеек подальше от нее. Ей очень хотелось в это верить.

Через три года после их первой встречи, за месяц до ее выпуска из колледжа, Эбен позвонил и сообщил потрясшую ее новость.

— Не верю, что ты мне это говоришь!

— Этого требует политическая необходимость. Либерти, — уверял он. — Я решил, что ты узнаешь об этом первой, прежде чем все разнюхают газеты.

Либерти тупо смотрела в угол коридора общежития.

— Пойми, это дочь губернатора Ратерфорда. Мы вместе выросли, вместе играли в теннис…

— Детская любовь! Значит, ты женишься на той, кого любишь с детства, а я все это время была для тебя просто потаскушкой…

Слезы жгли ей глаза, скатывались по щекам, так что промок ворот блузки. Ей было трудно говорить.

— Я люблю тебя, Либерти, и ты мне очень нужна.

— Потаскушка-сирота. Здорово звучит!

— Перестань! Моя настоящая любовь — это ты.

— Конечно, поэтому ты женишься на другой. Любишь меня, а на нее у тебя политические виды.

— С моей стороны было бы глупо сваливать все на одну политику, но мы все равно сможем… — Он замялся.

— Сможем — что?

— Послушай, Либерти, нам совершенно не обязательно менять наши отношения.

— Господи! — не выдержала Либерти. — Исчезни! Никогда больше не звони и не появляйся.

За первую неделю после этого разговора она похудела на пять фунтов и затерла до хрипа пластинку «Битлз» «Let It Be».

Во время выпускных экзаменов она перемещалась по студенческому городку с видом пациентки кардиологического отделения, недавно перенесшей операцию на открытом сердце.

Размазывая слезы, она подставляла лицо весеннему ветерку. А какой великолепной была та весна! Повсюду цвели азалии, рододендроны, фиалки. Девушки вплетали цветы себе в волосы.

Либерти носила фиалки в ушах вместо сережек и изливала горе пятидесятилетнему профессору современной литературы, последняя книга которого незадолго до того поднялась до второго места в списке бестселлеров «Нью-Йорк тайме». Но утешение, которое он дарил ей в постели, мало помогало ее горю.

Через год после разрыва Эбен позвонил Либерти во «Флэш», где она трудилась репортером-исследователем отдела кино, а вернувшись с ленча, она нашла на рабочем столе приглашение на ужин и побежала советоваться с Мадлон.

— Я не подкачаю, — заявила она, чувствуя себя на коне и считая, что у нее хватит самообладания.

— Ангел мой, чего стоит жизнь, если хотя бы изредка не рисковать? — поддержала ее Мадлон. — Кроме того, он и впрямь не мужчина, а мечта!

Либерти ушла от Мадлон воодушевленная, полная отваги, словно амплуа любовницы было чем-то вроде роли трагической принцессы из сказки. Позвонив Пирсу, она приняла приглашение, после чего пошла в универмаг «Бенделз» и истратила недельный заработок на роскошное черное платье.

Полтора года он встречал ее по пятницам в Вашингтоне, а воскресными вечерами отсылал обратно в Нью-Йорк. В аэропорту имени Даллеса она садилась в красный «мустанг», поджидавший ее там всю неделю. Его особняк в Джорджтауне стал теперь недоступен, поэтому она ехала двенадцать миль вдоль Потомака, до маленького коттеджа в колониальном стиле — кусочка семейного достояния Пирсов.

Она твердо придерживалась строжайших инструкций: убирала волосы под шляпку и никогда не опускала верх машины.

Шляпки, под которыми она пряталась, превратились в повод для шуток. Либерти отказалась от химических выпрямителей волос, и теперь ее рыжая копна пламенела, как знамя.

«Мой красный флажок», — ласково говорил он, когда она снимала шляпку, восторженно следя, как волосы, подобно языкам пламени, спускались по ее телу. Она называла этот его взгляд «взглядом пиромана». В белом коттедже, увитом розами, с низкими потолками и шатким полом она чувствовала себя как дома.

Днем Эбен был с Корнелией или в офисе, поэтому Либерти даже в выходные сидела в коттедже одна, дожидаясь, когда он к ней вырвется. Целыми днями она готовилась к его приезду: по утрам посещала местные магазины, где ее знали по имени, потом чистила на крылечке картошку и лущила бобы, любуясь изгибом реки, сверкающей среди стволов старых каштанов. В хорошую погоду она часто раздевалась и загорала нагишом, слушая жужжание пчел в яблонях и мечтая о его объятиях.

Иногда Либерти заваривала чай на двоих. Если Пирс не приезжал вовремя, она пила чай в одиночестве, прислушиваясь к тиканью часов и гадая, где он, чем занят, когда на гравийной дорожке раздастся, наконец, шуршание шин его машины. В эти нескончаемые часы знакомый коттедж казался ей тесным и враждебным. Она сидела в кресле-качалке, ленясь встать и зажечь свет, иногда даже не раскачиваясь. Наступал вечер, а ужин так и оставался нетронутым. В десять вечера Либерти шла с кастрюльками к реке и вываливала еду в воду.

В последний раз они виделись в понедельник, на закате. Пирс сам отвез ее в аэропорт. На нем была рабочая форма: синий блейзер, брюки цвета хаки со стрелками, оксфордская рубашка и модный галстук. Она нарядилась — специально для него — в платье от Трисии Никсон. Сев в аэропорту Ла-Гуардиа в такси. Либерти переоделась и появилась во «Флэш» в джинсах, майке и видавшей виды вельветовой куртке. Эбен предупредил ее, что следующий выходной придется пропустить: Корни ложилась в больницу на обследование, и он должен был находиться при ней. Затем он поспешно утер ей слезы и укатил. Мужчина, разрывающийся между двумя женщинами, не имеет права медлить.

Либерти явилась на работу с припухшими глазами, и Мадлон, подозвав ее к себе и заперев дверь, дала ей выпить бренди.

— У меня для тебя новость, ангел мой, ты превратилась в плаксу. Если хочешь знать мое мнение, твоя мечта обернулась кошмаром.

— Я не плакса, — выдавила Либерти всхлипывая.

Мадлон была права — ее жизнь превратилась в кошмар!

Поблагодарив свою покровительницу за бренди и сочувствие, она взялась за работу.

Через три дня Пирс позвонил — как всегда по средам, из кафе;

— Что-то в последнее время у меня подавленное настроение, — доложил он.

— И поэтому ты решил позвонить мне и поднять настроение? — Либерти знала, что это не смешно, но ничего не могла с собой поделать.

— Я серьезно. Либерти. Я причиняю тебе страдания, веду себя как эгоист…

Либерти уже привыкла слышать из уст своего любвеобильного конгрессмена эту жалостную песню. Обычно она тут же начинала опровергать его слова, но на этот раз смолчала.

Когда он повторил в пятнадцатый, должно быть, раз, что их отношения не могут продолжаться долго, что он не оставит жену, потому что это погубило бы его карьеру и испортило жизнь Корни, которая не остановится и перед самоубийством, Либерти не выдержала.

— Слушай, — она никогда еще не произносила таких страшных слов, — слушай внимательно, повторять я не буду. С меня довольно! Ты меня окончательно вымотал. Пожалуйста, Эбен, больше никогда мне не звони и не появляйся.

Мадлон стоило немалых усилий убедить ее, что лучшее лекарство для разбитого сердца — перемена обстановки. Либерти съехала с квартиры на Восемьдесят второй улице в Восточном Манхэттене, которую снимала вместе с двумя коллегами из «Флэш», и перебралась в неприглядный квартал к югу от Канал-стрит, на верхний этаж бывшего склада, в грязь, пыль, ржавчину, скрежет петель и скрип полов. Каждый вечер после работы, натянув обрезанные джинсы и рваную майку, она принималась малярничать, колотить молотком, орудовать разводным ключом, превращая запущенную берлогу в пригодное для обитания место. Потом она валилась на кровать, окончательно потеряв способность думать, мечтать — мечтать об Эбене Пирсе.

В день ввода в эксплуатацию новой ванны, завершавшей обновление всего чердака, она дошла по Уэст-стрит до Хьюстон-стрит и попросила у хозяина винного магазина самое лучшее и дорогое шампанское, какое у него только найдется. Он порекомендовал «Родерер кристал» 1968 года, и Либерти выписала чек, одним махом исчерпав свой банковский счет. Вечером, стоя у окна и глядя на Гудзон, в котором отражалась новорожденная луна — закорючка, вынырнувшая из белых туч, — она сказала себе: «Рано или поздно он вернется». Произнеся это заклинание, она спрятала шампанское в отделение для овощей внизу новенького голубого холодильника.