Большое кино

Глава 5

Ее разбудил телефонный звонок.

— Здравствуйте, Либерти.

— Здравствуйте…

— Надеюсь, вы не сердитесь, что я так рано вас разбудил?

— Не волнуйтесь, я давным-давно проснулась. — Она зевнула прямо в трубку. — А вы кто?

— Арчер Репсом.

Она посмотрела на часы. Двадцать минут седьмого. Будильник должен был прозвенеть только через два часа.

— Хотите что-то добавить?

— Продолжить интервью, если не возражаете.

— Не надейтесь, что я буду против. Вы что-то вспомнили?

— Можете со мной позавтракать через полчаса?

— Запросто.

— Форма обычная, теплая. Не забудьте диктофон.

Через полчаса Либерти в вытертых до неприличия саржевых штанах и синем жакетике ждала его внизу. Диктофон и блокнот лежали в кожаной сумке, перекинутой через плечо.

Белый шестидверный «мерседес» затормозил у тротуара, дверца распахнулась, и Либерти прыгнула на заднее сиденье.

Репсом говорил по телефону.

— Привет! — сказала она, но он лишь кивнул.

Машина тронулась, водитель обогнул угол и устремился к Черч-стрит.

— Вернитесь и поговорите с ними. Напрямик, без бумажки, слышите? — Арчер чуть не прижег белую трубку своей черной сигаретой. — Просто какие-то бездари! — Он нажал кнопку на трубке. — Здравствуйте, Либерти! Извините, я сейчас. — Он произнес три цифры, потом сказал:

— Доброе утро, Сьюзи. Раздобудьте мне на Багамах сами знаете что. — Он мельком взглянул на Либерти. — Только скрытно. Вы меня поняли? Так я и думал. Спасибо, спасибо!.. — Следующие цифры, третий собеседник:

— Здорово, Том! Не разбудил?

Она старалась не пропустить ни слова, прихлебывая апельсиновый сок из бара. На сиденье лежал свежий номер «Уолл-Стрит джорнел», раскрытой на второй странице. Внимание Либерти привлек заголовок: «Гринхауз даст показания в обмен на снятие обвинения». Фамилия автора статьи отсутствовала.

Либерти схватила газету и с бьющимся сердцем прочла: «Сенатор Эбен Пирс, член сенатского комитета по финансам, недавно назначенный председателем подкомитета по изучению обвинений, выдвигаемых против Комиссии по биржам и ценным бумагам, встретился вчера утром в штаб-квартире „Рейсом энтерпрайзиз“ с А. Дж. Ренсомом. Оба отказались от комментариев…

Так вот оно что! Оказывается, Э. Пирс приехал в Нью-Йорк расследовать слухи о существовании на Багамских островах так называемого грязного фонда «Рейсом энтерпрайзиз», предназначенного для Гринхауза!

Она вжалась в сиденье. Еще немного — и они бы столкнулись вчера у Ренсома. И все же, что бы ни писали газеты, она отказывалась верить, что этот элегантный господин — мошенник, и не собиралась помогать Эбену собирать на него компромат.

Либерти отложила газету. Куда он ее везет? Они ехали по восточной части Манхэттена, все глубже забираясь в синие каньоны финансового района. Жаль, что она послушалась его совета и оделась кое-как: ей не улыбалось щеголять в наряде хиппи среди пиджачно-галстучной братии. Шины лимузина зашуршали по брусчатке, и Либерти удивленно огляделась. По обеим сторонам улицы, совсем близко от окон машины, громоздились старинные дома.

Машина остановилась у высокой стены, затянутой плющом, и Рейсом, повесив трубку, распахнул дверцу.

— Добро пожаловать в «Сад скульптуры». Либерти.

Она почувствовала аромат лайма и мускуса и облегченно улыбнулась. Ее подозрения не подтвердились; позор откладывался, намечался пикник.

— Я слышала про этот «Сад», но меня сюда не приглашали.

— Это ее владения.

— Чьи?

— Китсии, разумеется.

— Ну конечно! — Она бесцеремонно хлопнула его по плечу. — Вот это атмосфера! Раш все про вас наврал. Вы молодчина! — Она выпорхнула из машины.

«Глазок» в двери закрылся, и перед гостями появился смуглый худощавый араб. Либерти помнила таких по Звару: они гуляли по набережной и толклись в казино.

За стеной их встретила двухэтажная кирпичная постройка в георгианском стиле, со свежевыкрашенными зелеными ставнями на окнах, обильно заросшая плющом. Миновав низкий длинный навес, увитый разросшимися глициниями, они оказались под открытым, небом, среди осколков скульптур Китсии, похожих на фрагменты одного колоссального тела. Приглядевшись, можно было различить бедра, груди, плечи.

Либерти почувствовала на себе насмешливый взгляд Арчера. Внезапно он исчез среди живой изгороди, и она нырнула следом за ним. Увидев его уже за углом, она догадалась, что угодила в лабиринт, из окружавших ее живых стен которого торчали куски каменных изваяний. Она остановилась, пытаясь уловить звук шагов Ренсома по щебенке, но это не помогло: сколько она ни пыталась затем найти выход, перед ней снова и снова вырастала шелестящая листьями преграда. Наконец, почти потеряв надежду, усталая и проклинающая все на свете, она вышла на поляну.

Здесь стоял еще один кирпичный дом с зелеными ставнями, миниатюрная копия первого. Когда-то он, по-видимому, служил садовым флигелем, а теперь превратился в кухню: из вращающихся дверей то и дело выбегали официанты с подносами, судя по виду, тоже уроженцы Звара. Гостей не было видно: они размещались в шести заросших бельведерах, стоящих кругом, и Рейсом из ближайшего уже манил Либерти.

— Подобно всем крупным художникам, Китсия не может оставить в покое ландшафт. Отсюда открывается неплохой вид, вам понравится. — Он подал ей руку и помог подняться по ступенькам.

Действительно, с возвышения лабиринт, который они только что преодолели, казался замысловатым рисунком.

— Мало ей железа и камня, подавай еще живую растительность! — Либерти восторженно огляделась. — Вон там я вижу нечто похожее на клетчатый шотландский килт. Потрясающе!

Между прочим, я всегда питала слабость к бельведерам и садам.

Это какой-то особенный мир! А ведь до всех этих бездушных офисов рукой подать. Кажется, достаточно забраться на эту стену, чтобы до них дотронуться. — Она перехватила взгляд Ренсома и, скромно потупив взор, оперлась на ограждение. — Кто здесь гости? — спросила она.

— Знакомые Китсии: люди искусства, представители власти, финансисты. Большинство из них — белые вороны.

— А сами вы, Арчер, относите себя к белым воронам?

— Не совсем. — Он пожал плечами. — Моя частная жизнь — мой бизнес. Тетушка создавала этот уголок явно не для таких, как я.

— Между прочим, вы с ней похожи. У нее ведь тоже сливаются частная жизнь и бизнес, не так ли?

— Разве искусство — бизнес?

— Если разобраться, то еще какой!

— Вы так уверены в своей правоте! Мне это нравится. Наверное, в вашем возрасте я был столь же самоуверенным.

— Правда? И чем же вы занимались в моем возрасте?

— Возможно, когда-нибудь я вам и отвечу, но только не сейчас. Можно я тоже задам вам вопрос: как продвинулась статья?

— Со вчерашнего-то дня? Вы меня покорили, Арчер! Обязательно это процитирую. — Либерти уже не жалела, что ее вытащили из постели в половине седьмого утра.

Она достала диктофон, положила его на стеклянный столик. Он не поморщился, как накануне. Это предвещало хорошее продолжение. Они присели на изогнутую каменную скамью, расцвеченную узорами пробивающегося сквозь шпалеры солнечного света. Камень еще не успел нагреться, и Либерти поежилась.

— Разрешите? — Рейсом снял пиджак. — Боюсь, вы слишком легко одеты.

Она не стала протестовать, когда он накинул пиджак ей на плечи.

— Посмотрите вниз. — Он постучал пальцем по стеклянной крышке стола, и она подалась вперед. В полу бельведера красовался большой подсвеченный аквариум.

— Час от часу не легче!

Среди коралловых наростов сновали взад-вперед красные и черные рыбки. Благодаря пластмассовому бортику гостю не грозила опасность угодить в аквариум ногой. Либерти почувствовала головокружение, словно плыла на кораблике с прозрачным дном и ее укачало. Она поспешно подняла глаза.

— Не возражаете против чая?

Не успел он произнести эти слова, как взбежавший по ступенькам араб поставил перед ними дымящиеся чашки, источающие неповторимый сложный аромат.

Либерти с наслаждением втянула воздух.

— Что ж, в такой атмосфере поговорить о Китсии будет особенно приятно.

— Сейчас соображу, с чего начать» Скажем, известно ли вам, как Китсия распрощалась с Парижем? — Либерти покачала головой, довольная, что хозяина не пришлось долго упрашивать. — Ей вдруг надоели парижские кафе. Это случилось перед самой войной. Она терпеть не могла болтовню. Коммунисты настаивали, что необходимо сражаться на стороне испанских республиканцев, и, разумеется, ее уговаривали примкнуть к коммунистам.

— Не мудрено, что все хотели перетянуть ее на свою сторону. Она, видимо, с самого начала была сильной личностью!

— Когда друзья бросились ее искать, то нашли на острове Сен-Луи, в комнатушке… Как описывает остров ее друг-поэт?

— Дайте-ка вспомнить… — Либерти наморщила лоб. — «В серой кружевной тени Нотр-Дам, в самом чреве квартала цветов…» В общем, что-то насчет чрева.

— Вот там ее и нашли: одну, перед мольбертом, самозабвенно пишущую цветы.

— Что ж такого? Ведь она художница!

— Да, но тогда никто этого еще не знал. Вернее, знала она одна. Раньше ее общение с искусством ограничивалось позированием художникам. Она всегда насмехалась над любителями в беретах, изображавшими из себя живописцев на набережных Сены, а тут вдруг сама влилась в их ряды! Сперва друзья испугались за нее, но в конце концов оставили в покое. В следующий раз они вспомнили про Китсию лишь спустя два года, получив написанные от руки приглашения в «Максим». Никто не удивился: ведь она была самой эксцентричной женщиной во всем Париже — во всяком случае, судя по газетным сплетням, которые мы с моей матерью штудировали у себя на Зваре. На приеме собралось человек триста.

— Вы были среди них?

— Нет, но я об этом читал. Верите ли, в Париже до сих пор вспоминают тот прием! Жаль, конечно, что не довелось присутствовать, но я тогда учился в американской школе.

— Бедняжка! — Либерти представила Арчера золотоволосым школьником, томящимся за увитой плющом стеной в ожидании начала настоящей жизни.

— Ровно в полночь двое танцоров из труппы Дягилева подняли ее над толпой гостей. Она предложила выпить за здоровье, будь то мир или война, и попросила ее отпустить, так как ей надо решить некое дело о верблюде.

— Ничего себе тост!

— Тогда никто не обратил на это внимания. Она пообещала вернуться еще до того, как иссякнет шампанское, и ее на руках вынесли из зала. Говорят, шампанское не иссякало целую неделю, но Китсия так и не вернулась.

— То есть удрала с собственного прощального приема, ни с кем не попрощавшись?

— Да. Она заколотила досками двери и окна своей квартирки в цветочном квартале, а все тридцать шесть картин, которые втайне написала за последние два года, оставила одному из своих любовников.

— Кто же он?

— Месье Верньер-Планк — скромный с виду, но предприимчивый швейцарский бизнесмен. Желающие полюбоваться ранней Рейсом, да и вообще любыми ее произведениями, обращаются к нему — вот уже на протяжении сорока лет он остается ее эксклюзивным агентом.

— Значит, в мире существует еще истинная преданность…

— Скорее, большие барыши. Знаете, сколько сейчас дают за ее полотна с цветами? Но сама Китсия их ненавидит. Она считает, что людям они нравятся по ложной причине, а именно — своей красотой.

— Очень на нее похоже.

— В моем доме в Миллбруке есть несколько ее работ периода Сен-Луи. С удовольствием вам их продемонстрирую, если соберетесь как-нибудь ко мне заглянуть.

Либерти вспыхнула.

— Может быть, на сей раз вы будете так любезны и позволите мне ознакомиться со своей статьей до того, как она будет напечатана?

Так вот куда он клонит!

— Сначала закончите свой рассказ. Что за история с верблюдом?

— Уйдя с той вечеринки, Китсия села в Восточный экспресс и отправилась в Багдад, а оттуда — на Звар, где поселилась среди погонщиков верблюдов.

— И с тех пор так и не появлялась во Франции?

Арчер загадочно посмотрел на нее и засмеялся:

— В нашей семье она вовсе не воспринималась как отшельница, уж поверьте мне. Она прибыла на Звар с тринадцатью сундуками, двенадцать из которых были отправлены в гарем эмира в качестве подарков от Китсии Репсом тридцати пяти его женам.

— Настоящий гарем? Паранджи, евнухи, сказки «Тысячи и одной ночи» наяву?

— Именно. Представьте себе, как эти средневековые создания принимали изделия от Диора и Шанель… Еще до того как она бросила Париж, Китсия была там одной из самых модных дам.

— Наверное, эмир и его женушки были на седьмом небе от счастья?

— Напротив. — Он усмехнулся. — Эмир прислал к моему отцу в офис гонца и потребовал объяснений, так как был до крайности возмущен тем, что его жены разоделись, как европейские блудницы, а родная сестрица отца бродит по базару в лохмотьях, словно двенадцатилетний мальчишка, и курит с местными торговцами гашиш.

— Я вижу, она не тратила времени даром.

— Отыскав какого-нибудь особенно живописного старика араба, она тащила его к себе в дом и часами писала его портрет, забывая обо всем на свете… Понятно, цветы оказались преданы забвению. Моя мать была в ужасе.

— А вы?

Он рассеянно потрогал кончиком языка щербинку на переднем зубе.

— Что именно вы хотите узнать?

— Вы тоже ужасались? Как вы относились к Китсии?

Она пыталась увидеть всю ситуацию его глазами. Возможно, это помогло бы воспринять все не как мираж, мерцающий на удалении двенадцати тысяч миль в наркотическом тумане, а как что-то реальное, происходившее на самом деле.

— Конечно, наши отношения изменились. Я до сих пор предпочитаю представлять себе Китсию такой, какой она была еще в Париже, в моем детстве, когда жизнь была проще.

— Почему она потом усложнилась, Арчер?

— Помнится, в детстве я воображал, что в Париже вечно царит весна — ведь мы приезжали туда в начале апреля. Мать отдавала меня Китсии, а сама пропадала месяца на полтора, «проглоченная оазисом», по словам Китсии. Для нас Париж был именно оазисом…

Он задумался было снова, но Либерти быстро вернула его действительности:

— Как относилась к вашим приездам тетушка? Тогда, кроме вас, у нее были собственные… дела?

— Я был для нее чем-то вроде зверя-любимца.

Рейсом открыл свой портсигар из слоновой кости и достал длинную деревянную спичку из высокой керамической подставки в форме женской шеи. Чиркнув по подставке, он зажег спичку, закурил и улыбнулся Либерти сквозь облачко дыма. Правда, на этот раз она подозревала, что улыбка адресована не ей, а воспоминаниям.

Неожиданно перед ними вырос официант, и Рейсом шепнул ему что-то по-арабски. Либерти решила, что сейчас им подадут завтрак.

— У Китсии был «пирс-эрроу», — продолжил Рейсом свой рассказ, — один из первых автомобилей с откидным сиденьем.

Одна она никогда не ездила, зато любила катать меня. Мы разъезжали по Булонскому лесу, где я лакомился рахат-лукумом, виноградом и гранатами. Помнится, однажды она позволила мне сплевывать семечки от граната прямо ей на платье, потому что ей нравились пятна от сока на белой ткани, — так она это объяснила. В те времена она носила только белое; белой была и ее неизменная горжетка, которой она щекотала мне подбородок. Она любила меня смешить. Никогда я не был так счастлив! — Его лицо приняло мечтательное выражение. — Моего отца наше катание страшно злило, ведь он был не только торговцем оружием, но и инженером и не мог особо восхищаться машиной, у которой фары были в бампере. Но Китсии было на это наплевать: машина ей нравилась, как и шофер — индус из Пенджаба по имени Мохамед Якуб. Вы видели когда-нибудь пенджабцев, мисс Либерти? Это народ гигантов. В шофере было шесть футов семь дюймов. Он так и жил в машине. В отличие от других шоферов, работавших в костюмах и черных кепках, он носил широкие шаровары и расшитую куртку с блестками, водил машину босиком, и от него всегда пахло шафраном.

— Должно быть, втроем вы представляли забавное зрелище, — заметила Либерти.

— Да уж, Китсия любила пустить пыль в глаза. Меня она одевала в морские костюмчики или в китайские курточки. Судя по фотографиям, на меня тогда нельзя было смотреть без смеха.

— Зато теперь вы определенно не ярмарочное диво, — не сдержалась Либерти.

Араб-официант принес в бельведер соломенные салфетки, серебряные ложки и глиняные миски с кушаньем. Либерти принюхалась:

— Что это?

— Какая разница? — заговорщицки подмигивая, проворчал Ренсом. — Вы мне не доверяете?

— Дело не в вас, а во мне. По утрам я стараюсь есть поменьше. — Она злилась, что появление еды прервало его рассказ.

— Вы совсем не ощущаете голода?

— Только когда работаю, тогда у меня волчий аппетит.

— Наверное, вы очень преданы своей работе? Вы похожи на ночного зверька: одни глаза и руки. Зато у вас очень длинные пальцы. — Он встряхнул полотняную салфетку и положил ей на колени. — Хотя бы попробуйте.

— Это мой крест — все вечно заставляют меня есть. — Однако она все же послушалась, и, как оказалось, не зря: такого вкусного йогурта — легкого, пенистого, с кусочками мандарина, ягодами, орехами и специями — она еще не пробовала.

— Вам удается спать по восемь часов в сутки? — поинтересовался Арчер, отправляя в рот одну ложку йогурта за другой. — Большинство преуспевающих людей, включая меня, обходятся половиной этого времени.

— Половины мне, пожалуй, маловато, но иногда я действительно превращаюсь в ночное существо. Например, когда я училась, всегда занималась по ночам, но сейчас… Тогда я считала, что дневной сон — признак наступающей дряхлости. А сироте так легко представить себя старушкой, доживающей свой век в богадельне. — Она жизнерадостно облизала свою ложку.

— Как же случилось, что вы занялись журналистикой?

— Вы хитрец, Арчер, — вам, конечно, хочется самому задавать вопросы? Да-да, я заметила, что вам это больше нравится. — Она широко улыбнулась. — Ладно, так и быть, я отвечу: когда я была еще студенткой, Мадлон Уикс дала мне работу в своем журнале.

— Мадлон Уикс! Что ж, это многое объясняет.

— Можете думать о ней что хотите, но это она мне внушила, что журналистика — благородное занятие.

— И вам всегда хотелось стать именно журналисткой?

— Во всяком случае, другие профессии меня не успели увлечь — разве что роль содержанки.

Арчер усмехнулся, словно в это было невозможно поверить — В приюте при монастыре Святой Марии была одна тощая монахиня — сестра Бертран, которая держала под своей кроватью старую коробку из-под сигар, полную открыток: Карибы, Австралия, Полинезия… Она разрешала мне их рассматривать, только брала с меня слово не читать. Больше всего мне нравилась вода: синяя-синяя! Бертран говорила, что если я буду изучать в колледже журналистику, то увижу море, а нет, мой предел — Гудзон позади электростанции. И я ей поверила. Увы, настоящее море никогда не бывает таким синим, как на открытках.

Рейсом опустил голову и протер глаза.

— Вам нездоровится?

— Все в порядке, — тихо ответил он. — Просто не отдавал себе отчета, как много выветрилось из памяти.

— Бывает. Но память легко восстановить. Кстати, в этом и состоит мое ремесло.

— Неужели? — Арчер бросил на нее странный взгляд. — Хотелось бы мне знать, Либерти, в чем же заключается ваше ремесло и на кого вы работаете?

— О чем это вы? Кажется, мы давно с этим разобрались. Я работаю…

— Прошу вас, сделайте одолжение: не упоминайте больше «Метрополитен». Мы оба знаем, что вы копаете гораздо глубже.

— Согласна, у меня к теме собственный живой интерес. Но если вы воображаете, что за него мне кто-то платит, то вы глубоко ошибаетесь…

Он дотронулся до ее плеча:

— Простите. Не знаю почему, но мне взбрело в голову, что вы работаете на мою тетку.

Либерти округлила глаза и ударила себя кулачком в грудь.

— Я работаю на нее? Никогда не слышала более забавного предположения. — Она чувствовала, что краснеет, и молилась, чтобы он не догадался, насколько близок к истине. Лежавшая в ее кожаной сумке черепашка словно повторяла заклинания Китсии: «Скажите об этом только Кит! Никому не доверяйте, даже Арчеру!»

Либерти запустила руку в сумку, нашарила пачку «Кэмел», и Арчер тут же любезно поднес к ее сигарете огонек.

— Моя тетушка все еще курит гашиш, или это глупый вопрос?

Либерти воодушевленно закивала:

— Я не привыкла к таким слоновым дозам и вообще в колледже не курила травку. Боюсь, у нее в гостях я утратила самоконтроль.

— Когда моя жена была беременна, Китсия вздумала дать ей гашиш. Узнав об этом, я ее едва не убил.

Либерти раскрыла рот, как рыба, выброшенная на берег.

— Вы и вправду были женаты?

— Мы прожили меньше года, потом она умерла. С тех пор минуло больше тридцати лет, так что успокойтесь.

— Успокоиться? Учтите, я не жалею сил на подготовительную работу. Можете мне поверить, нигде в сценарии не сказано, что у вас была жена.

— Моя жена не входить сценарий. — Рейсом затушил сигарету и встал. — Мне пора.

— Минуточку! — Она поспешно отдала ему пиджак. — Не кажется ли вам ваше поведение немного странным: бросаете бомбу — и бежать?

Он с улыбкой накрутил на палец ее локон.

— Можете посидеть здесь, поработать, а я должен ехать: уже восемь часов, впереди нелегкий рабочий день. — Арчер провел пальцем по ее лицу. — Простите мне мою подозрительность. Либерти, но не забывайте, что моей тетке нельзя доверять.

— Понимаю…

— А еще не забывайте следить за собой и побольше спите Мне не нравятся круги у вас под глазами.

— Мне они тоже не нравятся. — Она подмигнула. — Благодарю за аудиенцию.

— Кстати, — бросил Рейсом, спускаясь «по ступенькам, — думаю, когда вы в следующий раз обратитесь к Кит, она уже не будет такой неприступной.

Проводив его глазами до ворот. Либерти попросила подать ей телефон.

— Привет, Пег. Это я.

— Ты где-то далеко? Очень плохо слышно.

— Я рядом, но такое впечатление, что за тридевять земель Сейчас я накидаю тебе заданий, но сперва доложи, как ситуация. Никто не подает на меня в суд?

— В агентстве «Трансуорлд эйрлайнз» тебя ждет оплаченный билет первого класса до Лос-Анджелеса.

Разговаривая по телефону, Либерти наблюдала за черной рыбкой. Та пряталась за камень, и тогда выплывала красная рыбка, огибала куст водорослей — и вместо нее появлялась черная. Это очень напоминало хоровод: Либерти — Арчер Рейсом, Арчер Рейсом — Либерти.

— В аэропорту Лос-Анджелеса тебя встретит машина, — тараторила Пег. — Ты поедешь в «Мортонс», где тебя будет ждать Джей Скотт.

— Отлично. А как насчет Бика Кроуфорда?

— Его секретарша сказала, что он сможет увидеться с тобой только за ужином. Я ответила, что ты занята…

— Этот день никогда не кончится. — Либерти обреченно вздохнула. — Передай, что я согласна. «Мортонс», без пятнадцати восемь. Что-нибудь еще?

— Хочу еще раз попытать счастья с калифорнийской секретаршей. Эта Саша — лапочка, но, по-моему, она не соединила бы с Кит Рейсом даже самого американского президента.

— А у меня такое впечатление, что тебе вот-вот повезет, — подбодрила ее Либерти.

— Вряд ли. Зато есть одно хорошее известие: Алварро уже вне опасности; правда, лечащий врач сказал, что задавать ему вопросы еще рано. Ну вот, теперь все, жду указаний.

— Собственно, задание одно-единственное, зато важное.

Побывай сегодня у Мадлон Уикс, в журнале, по вторникам она всегда обедает во «Флэш». Скажи, что это я тебя прислала. Пускай припомнит, когда работала в отделе некрологов, не готовила ли она лет тридцать назад некролог на жену Арчера Ренсома?

— Ты шутишь! Он был женат?

— Похоже, был. Спроси, не помнит ли она каких-нибудь подробностей или сплетен об умершей. У Ренсома должна была быть веская причина, чтобы скрывать свой брак.

— Ладно. А что ответить, если она поинтересуется, почему тебе захотелось об этом узнать?

— Скажи старушке, что мы стираем белые пятна. Если надо, я позвоню Мэдди из Лос-Анджелеса и все растолкую.

— Такое впечатление, Либ, что ты стала учитывать критику.

— Вот как?

— Помнишь, в «Тайме» написали, что теперь твои статьи похожи на смесь крутого Реймонда Чандлера и изнеженной Ирмы Бомбек? Теперь ты все больше напоминаешь одного Чандлера.

— Ты права, с Бомбек покончено. — Либерти положила трубку и попросила еще чаю. Вынув из сумки свои записи, она огляделась, потом достала черепашку и, поставив ее перед собой на стеклянный столик, стала набрасывать первые страницы черновика…

Слабое жужжание.

— Есть кто-нибудь? — Гуляющий по пустыне ветер возвращает мне мой клич. Я звоню в шестой раз.

Жужжание не смолкает. Я бы решила, что где-то работает мотопила, но поблизости не растет ни одного дерева — только скалы причудливых очертаний, разбросанные по плоской пустыне до самого горизонта. Мне кажется, что я стою посреди древнего ритуального капища вроде Стоунхенджа. Сама постройка, внутрь которой я пытаюсь проникнуть, имеет фантастический вид: огромная, приплюснутая, с высокими узкими окнами — то ли завод, то ли немного сплющенный мыльный пузырь; позади вращает лопасти высокий ветряной двигатель И все это подавляет своими размерами огромный каменный куб без окон, похожий на самолетный ангар.

Жужжание доносится оттуда. Я оставляю свои вещи у двери и бреду по тропинке, огибаю угол постройки. Звук становится громче, и я вижу в стене ангара распахнутую дверцу.

Заглядываю внутрь, готовясь узреть инопланетян, монтирующих нечто чудовищное, однако вижу всего лишь паренька в замызганном комбинезоне, фуражке, маске и очках, забравшегося высоко на строительные леса. Он обтачивает наждачным кругом с моторчиком живот гигантского каменного ангела. Кашляя от пыли, иду к нему, перелезая через трубы, спотыкаясь о камни, скользя на листах жести и цепляясь за мотки проволоки. Нечто — видимо, собрание готовых скульптур — накрыто брезентом. Подойдя к лесам, задираю голову, щуря глаза. Купол постройки окружен рядом окон. От яркого света глаза слезятся, и только тут я понимаю, как меня утомило путешествие.

— Где мне найти Китсию Рейсом?..

Я тут же зажимаю себе рот ладонью, чтобы скрыть ужас.

Смуглая морщинистая кожа, узкое лицо под очками — хорош паренек!

— Здравствуйте, Китсия!

Старуха смотрит вниз, выключает свой инструмент и опускает его на мостки.

— Ты?! — удивленно произносит она каркающим голосом.

Я не знаю, что сказать. Она снимает очки, пыльную маску, и я невольно сравниваю ее с бабулей, решившей прокатиться с шайкой байкеров, к которой примкнул ее внук.

— Что стоишь? — кричит она. — Лучше помоги мне спуститься!

Я беспомощно смотрю на веревки, свисающие с лесов.

— Конечно… А как?

— Ха-ха-ха! Хороша помощница!

Я морщусь. На этот раз мне хочется сравнить ее смех с собачьим тявканьем. Я не знаю, стоит ли ее бояться.

— Нет, вы скажите, я с удовольствием помогу.

— Так-то лучше. Похвальное желание учиться. Видишь веревку с красным концом? Нет, другую! Разве у этой красный конец? Теперь правильно. Отвяжи ее от штыря. Да, эта металлическая штуковина и есть штырь. Нет, в другую сторону. Молодец! Теперь отойди к противовесу, натяни веревку и обвяжи ею противовес. Сгодится квадратный узел. Не знаешь, что это такое? Вот-вот! Видишь, получилось! Некоторые узлы мы завязываем инстинктивно. Теперь перебирай, перебирай… Только не урони меня!

Она сходит с лесов и одобрительно хлопает меня по плечу, причиняя мне боль, но я не подаю виду.

— Смотри-ка, не больше меня! Так-так…

Я не усматриваю в этом ничего смешного, но на всякий случай улыбаюсь.

— Мне не открыли дверь… — объясняю я.

Она поднимает брови, лоб покрывается густой сетью морщин.

— Наверное, курят позади дома гашиш.

Я вежливо киваю.

— Небось интересно, как я здесь живу? Вот так и живу, моя милая. Мирюсь с местными привычками.

Она обнимает меня и ведет среди мусора, рулонов брезента, комков глины к уголку перед камином, в котором тлеют угли. Рядом трутся друг о друга две тощие кошки.

— Это Фати. — Китсия гладит рыже-коричневую абиссинку. — А это Нати. — Она показывает на изящную сиамскую кошку, которая приветствует меня вертикально задранным хвостом. — Наверное, надо напоить тебя кофе и дать перекусить, прежде чем приставлять к делу.

У меня лезут на лоб глаза. Я летела сюда сутки, сделала две пересадки. Душ, еда, сон и только потом работа — вот какая последовательность меня бы больше всего устроила.

— Присядь, я велю принести чего-нибудь с кухни. Чего тебе больше хочется?

Я пожимаю плечами, и она хватает телефонную трубку.

Меньше всего я ожидала увидеть здесь телефон.

— Что вы себе позволяете? — гаркает старуха. — Моя гостья стоит на пороге, а ее не пускают в дом! Вы внесли ее вещи?

Тем лучше. Отнесите их в ее комнату, а потом подайте ей холодную баранину и салат. Кофе я сварю сама. Да сядь ты! — Это уже ко мне.

Я тону в стоге сена, накрытом восточным ковром. Все здесь засыпано пылью, а я мечтаю о прохладных простынях…

Китсия будит меня легкими пощечинами:

— После чашечки кофе от тебя будет больше толку.

Странная постановка вопроса. Впрочем, столь же странная, сколь и сама хозяйка. Я ожидала совсем не этого. Старуха, присевшая на корточки перед камином, словно не имеет возраста. Я уже предвкушаю, каким ярким получится репортаж, прочищаю горло, достаю из сумочки диктофон.

— Надеюсь, вы не возражаете?.. Просто мне не хотелось бы что-то пропустить.

— Что именно пропустить? — В ее взгляде откровенная насмешка.

Я краснею, сама не знаю почему:

— Я слишком устала, чтобы делать записи. Сами понимаете, разница часовых поясов…

Надеюсь, что старуха поймет намек и хотя бы мне посочувствует, но, судя по всему, сочувствие к ближнему не в ее правилах. Она готовит кофе: засыпает кофейные зерна в кофемолку, ставит медную турку с водой и намолотым кофе прямо на угли.

Потом, схватив меня за руку, тащит от огня обратно в мастерскую, где срывает брезент с переплетения проволоки.

— Я закончила это некоторое время назад. Ну, что скажешь?

Я смотрю на скульптуру, затылком ощущая взгляд Китсии.

— Да говори же! — торопит она.

— Пока не знаю…

Она нетерпеливо тянет меня к холсту с наброском. Я смотрю на набросок, Китсия — на меня. Мне кажется, что я сдаю экзамен. Я пытаюсь сосредоточиться и постепенно различаю, что изображает набросок.

— Похоже на женские бедра.

Китсия разочарованно сплевывает.

— Думаешь, я предлагаю тебе сыграть в «Угадай-ка»? Конечно, ты видишь нижнюю часть женского тела, но дело-то не в этом! — Она заставляет меня оглянуться на композицию из проволоки, и я понимаю, что на холсте изображено то, что стало потом скульптурой.

— Честно говоря, рисунок мне нравится больше, — осмеливаюсь произнести я.

— Это потому, что ты не умеешь смотреть. Не расстраивайся, это мало кто умеет. Иди сюда.

Она подводит меня вплотную к скульптуре и заставляет смотреть в конкретную точку, где соединяются проволока и медь.

Только тут до меня доходит.

— Кажется, поняла! Изображено одно и то же, но скульптура гораздо живее, объемнее…

Китсия торжествует:

— Вот, уже лучше!

— Но только если смотреть под одним углом, — оговариваюсь я. — Вот отсюда уже совсем не то. Надо сделать пометку, чтобы человек знал, где встать.

Китсия смотрит на меня, как на клиническую идиотку.

— Зритель сам разберется, где стоять. — Ее взгляд безжалостен.

— Скажите, мисс Рейсом, почему ваш выбор пал именно на меня?

Она отводит взгляд:

— Потому что мне нужны молодые, расторопные помощники. Остальные сбежали в казино, а ты сейчас мне подсобишь. Думаю, грунт уже высох.

Она движется стремительно, словно сбросив груз лет, и мне приходится бегом догонять ее. Вот и натянутый на распорки холст. Я натягиваю его еще туже, старуха следит за мной, щелкая степлером в опасной близости от моих пальцев. Я чуть не подпрыгиваю, боясь, что она изуродует мне пальцы и я не смогу о ней написать.

— Страшно? — смеется Китсия. Она то ли подтрунивает надо мной, то ли хвалит за хорошую натяжку холста. Время от времени мне удается задать ей вопрос:

— Ваша дочь Кит помогала вам в мастерской?

— Когда моя дочь жила на острове, она была еще совсем ребенком и ничем не могла мне помочь. Чаще всего, когда я хотела чего-нибудь от нее добиться, она начинала реветь.

— На одной из пресс-конференций она тоже расплакалась Лицо Китсии собирается в морщины.

— Это было много лет назад, когда она была очень несчастлива.

— А сейчас она счастлива?

Старуха молчит. Мы снова принимаемся за работу. Наконец, когда я буквально валюсь с ног от усталости, все готово.

— Что дальше? — спрашиваю я.

Китсия улыбается и хлопает меня по спине с такой силой, что я едва не валюсь на пол.

— Пожалуй, теперь можно и отдохнуть.

Она ведет меня обратно в «гостиную» и с загадочной улыбкой усаживает. Открыв резную шкатулку, стоящую на каминной полке, Китсия достает весьма внушительную щепоть гашиша.

Я наблюдаю, как она закладывает гашиш в ту же кофемолку, где перед этим молола кофейные зерна. Уж не был ли и мой кофе сдобрен гашишем? Как у меня сейчас с головой?

Китсия берет в рот кончик трубки от кальяна и делает глубокую затяжку. Черные глаза художницы глядят на меня в упор — Да, — говорит она кивая, — я не могла тебя не вызвать.

Теперь я понимаю, что ты — единственная моя надежда.

Одна из двух кошек запрыгивает мне на колени, и я вздрагиваю от неожиданности.

— Не понимаю, — говорю я, поглаживая кошку. — Как это — единственная надежда?

— Скоро поймешь. Только ты можешь спасти ей жизнь.

— Чью жизнь я должна спасти? — Кошка спрыгивает с моих колен, а старуха снова сует мне в рот кончик шланга. — Чью жизнь?.. — повторяю я, наклоняясь к ней и ощущая запах гашиша.

— Моей дочери — Кит Рейсом, конечно. Боюсь, времени для этого осталось совсем мало. — Старуха пристально смотрит на меня своими твердыми, как оникс, глазами. — Будь внимательна: теперь все зависит только от тебя.

В конце зимы 1940 года она дала подруге телеграмму: «Дорогая Пози! После рождения дочери я не могу работать. Из-за войны Европа для меня закрыта, а на Дальний Восток я не поеду.

Америка — единственная надежда; ты — моя спасительница.

Шесть недель — вот все, о чем я прошу. Китсия».

«Дорогая Китсия! Поглощена академическим экспериментированием. Открыв дверь ветреной художнице и непослушному ребенку двух лет, я полностью утрачу сосредоточенность. Пози».

«Дорогая Пози! Ветреная художница скроется на чердаке, у непослушного ребенка есть няня. За сосредоточенность не беспокойся. Китсия».

«Дорогая Китсия! Если бы я могла все бросить! Пози».

«Дорогая Пози! Брось все! Верньер-Плана везет из Женевы африканские акварели. Это все, чем я могу тебя отблагодарить.

Китсия».

«Дорогая Китсия! Приезжай. Сообщи, нужны ли деньги. Пози».

«Что она от меня скрывает?» — гадала Китсия. Тем не менее ей нравилась перспектива покинуть Звар и снова оказаться среди старых друзей. Ее тревожило не затворничество, а мертвый период: работы не продавались, несмотря на уверения Верньер-Планка, что ее вот-вот признают.

Напоследок Китсия отправилась на базар. Это было единственное место, где она могла теперь работать. Она зашла в чайную, пробралась по захламленному проходу и оказалась в небольшом помещении, где сидели вокруг кальяна седобородые старцы. Они находились в трансе и не возражали против этой женщины, одетой как мужчина. В их черных слезящихся глазах не было ни малейшего интереса к Великой Шлюхе, как теперь именовал ее эмир.

Потом, снова оказавшись среди прилавков, она выбрала местечко для своего мольберта. Единственная женщина, не скрывающая свое лицо, да еще белая, она пыталась привлекать к себе как можно меньше внимания и рисовала то, что видела.

Она вспоминала Париж, вид из окон на цветочные прилавки в серой кружевной тени Нотр-Дам, и в душе ее росла печаль. Ей больше не суждено туда вернуться, настало время отказаться от прошлого и возложить все надежды на Америку.

Ее брат, сетуя, что из-за войны гражданские лица лишены л возможности свободно переезжать с места на место, использовал все свое влияние, чтобы сестра и племянница могли уехать с острова. Ребенок был очаровательным, но жена брата при виде малышки не могла обойтись без нашатыря. К тому же эмир утверждал, что у девочки глаза его убитого сына.

В конце мая мать и дочь сели на военный корабль, шедший через Суэцкий канал в Каир и Лиссабон, откуда перелетели в Гавану. Взлетая из гаванского аэропорта, они трижды были вынуждены возвращаться обратно из-за тропического шторма, но в конце концов все же оказались на американской земле. Путешествие на поезде из Майами в Нью-Йорк было для девочки захватывающим приключением: она всю дорогу прижималась носом к стеклу. В Нью-Йорк они прибыли на волне жары, превратившей этот серый город в пекло, а через неделю добрались до Бостона, откуда паром доставил их в Провинстаун, где среди дюн стоял дом Пози, носивший название «Замок на песке». Едва войдя в дверь, Китсия тут же плюхнулась на диван в гостиной и закурила черную сигарету.

— Фу! — Пози попыталась разогнать дым и достала пепельницу, чтобы подставить ее под сигарету, словно из нее вот-вот должен был потечь яд. — Какое зловоние! Что это?

Китсия с наслаждением затянулась:

— Синий египетский табак, смешанный с гашишем.

Пози схватилась за сердце:

— Надеюсь, ты шутишь? От такой дряни можно тронуться рассудком.

— Я могу тронуться, только если не буду работать. Здесь я рассчитываю изменить подобное положение и полюбоваться океаном. — Она посмотрела в окно на стального цвета поверхность, покрытую белыми барашками.

— Что же не дает тебе работать — » — дочь или обстоятельства ее рождения ?

— И то и другое. — Китсия пожала плечами. — Но теперь она подросла, и я смело могу оставлять ее на нянино попечение.

— Она совсем не похожа на отца!

Женщины молча уставились на ребенка, который, безуспешно пытаясь встать, падал и заливисто смеялся. У девочки были прямые и черные, как у индианки, волосы, ярко-зеленые глаза, румяные, как яблоко, щечки.

— Защитный окрас, — тихо вымолвила Китсия.

— Я не понимаю, дорогая, как ты могла оставаться на острове после всего происшедшего? Ведь это вовсе не тот рай для творческой личности, каким ты его поначалу воображала.

Китсия хмуро уставилась на дикие розы, заглядывающие в окна.

— Иногда я и сама удивляюсь… Лоуренс Аравийский называл пустыню чистой.

— Зато Париж — грязная дыра, но как ты его любила!

— А теперь его еще испакостили боши!.. Нет, из Парижа я бы уехала в любом случае, война тут ни при чем. Пустыня действительно чиста, я не шучу. Она не обезображена человеческим присутствием, там ничто не отвлекает взор. Только это. — Она постучала себя по голове. — И еще свет! Свет, просеиваемый миллионами крупинок песка. Как он мерцает, Пози! Ладно, довольно. Лучше расскажи мне о своих экспериментах.

Пози, все не отводившая взгляд от окна, словно ждала кого-то, быстро ответила:

— Поразительно, что ты выбрала для своего «опроса именно эту секунду. Познакомься!

Двери распахнулись, и в гостиную ворвались соленый бриз и самое необыкновенное создание, какое Китсии когда-либо доводилось видеть.

Она была угловата, как мальчишка, но, завидя гостью, сразу обрела женственную грацию. Выпрямившись, как принцесса, она, придерживая что-то в юбке, вошла так величественно, словно несла на голове бесценный груз.

Судя по росту, ей было лет пятнадцать, однако во всем ее облике сохранилось нечто удивительно детское. Возможно, такое впечатление создавалось из-за старомодного покроя ее длинного голубого платья с высоким воротом и кружевной отделкой рукавов. Подол платья был мокрым от воды; в дом вместе с ней проник запах водорослей.

Девушка смотрела на Китсию, не скрывая любопытства:

— Вас называют леди и вы художница, с которой Пози водила компанию в Париже?

Китсия кивнула, продолжая разглядывать девушку. У той были огромные темно-синие, слегка навыкате глаза, волосы цвета осенней листвы — коричневато-рыжеватые. Китсия поймала себя на мысли, что, запустив пальцы ей в волосы, можно нащупать мягкое местечко на темени, как у грудного младенца.

Девушка подала ей прохладную от морской воды руку:

— Для меня большая честь с вами познакомиться, мэм.

— Ты ничего не забыла? — поинтересовалась Пози.

Девушка зажала себе рот ладонью и проворно оглядела комнату, словно и в самом деле что-то искала. Пози указала на ее ноги — босые, облепленные песком, и она, быстро опустив глаза, тут же подняла руку, как ученица, знающая ответ на заданный вопрос:

— Я забыла вытереть ноги.

Пози серьезно кивнула:

— Ты не считаешь, что тебе следует выйти и войти опять? Я еще успею вас представить. — В ее тоне слышались терпение, любовь и в то же время готовность к сопротивлению и даже поражению.

Девушка вышла, вытерла ноги и вернулась. Аккуратно закрыв за собой дверь, она обернулась, расправила юбку — и на ковер посыпались морские ракушки вперемешку с песком, — Ой, вот еще что я забыла! — воскликнула она.

Пози, укоризненно качая головой, схватила щетку и принялась тереть ковер, словно для этого не существовало горничной.

Девушка кинулась подбирать свои находки.

— Сейчас же отнеси это обратно на пляж!

— О нет, Пози! — Девушка выбирала ракушки из совка. — Одну я принесла специально для тебя. Ты же не выбросишь мой подарок?

Пози стояла на коленях, все еще хмурясь, однако была явно польщена:

— Ну-ка покажи.

Девушка порылась в ракушках:

— Она похожа на тюльпан. Видишь? — Ее рука подняла к свету нежно-розовую скорлупку, и Пози принялась разглядывать «подарок».

— Очень симпатичная. Я положу ее на полку, к остальным своим сокровищам.

— Не положишь, — серьезно сказала девушка, забирая ракушку. — Но все равно я ее тебе подарила. Это морской цветок. — Она была очень довольна собой.

— Цветочек! — Дочь Китсии выбралась из-за дивана, где безуспешно пыталась поймать бирманского кота хозяйки за пушистый хвост. — О! — Увидев ракушку, она решительно схватила ее, заглянула внутрь и округлила ротик. — Цветочек! — повторила она.

Китсия кивнула.

— Вам очень повезло, — сказала девушка.

— Не думаю.

— Пози говорила, что от вас ушла няня. Я с удовольствием вам помогу, пока вы здесь…

— Кто ты? — спросила Китсия, затягиваясь египетской сигаретой.

Ей хотелось услышать ответ от незнакомки, но Пози заговорила первой:

— Я нашла ее на улице два года назад, полумертвую от голода и совсем одичавшую. Теперь, как видишь, она вполне здорова, грамотная, к тому же — когда у нее хватает терпения — хорошая пианистка и швея. Осенью она поступит в лучшее женское училище Бостона.

Китсия кивнула. Пози не преувеличивала: она действительно предприняла любопытный эксперимент — вырвала растение из трущобной почвы и пересадила в среду бостонских интеллектуалов. Оставалось проверить, долго ли этот эксперимент продлится.

— В естественных науках она слабовата, зато имеет хорошие способности к языкам.

— В подражание наставнице, — учтиво заметила Китсия.

Девушка уже играла на ковре с дочерью Китсии, не обращая внимания на то, что ее обсуждают. Китсия попробовала заговорить с ней:

— Как хорошо ты обращаешься с детьми!

— У меня восемь сводных братьев и сестер! — гордо заявила девушка. Покосившись на Пози, она поправилась:

— Было раньше.

День за днем Китсия тайком наблюдала за ней, как наблюдает за диким зверем натуралист, стараясь не привлекать к себе. внимания. Ее восхищало полное отсутствие тщеславия, странное для подростка. Минуя зеркала, она, вместо того чтобы посмотреть на себя, ускоряла шаг, словно боялась угодить в ловушку.

— Я родилась в Саут-Энде, — рассказывала она о себе. — Моя мать умерла при родах, и меня взяла к себе ее лучшая подруга. Она называла меня «матереубийцей». «Знаешь, что сегодня выкинула матереубийца? — говорила она мужу, когда тот возвращался из доков. — Оставила кастрюлю на огне, так что та выкипела и сгорела. Мы лишились кастрюли». Меня это не тревожило. Я работала у них в доме не покладая рук. Когда рядом восемь детей-погодков, никто не имеет права бездельничать.

Но стоило мне подрасти, как ее муж стал как-то странно на меня поглядывать. Он завел привычку затаскивать меня в угол ц целовать, а потом заманивать в ванную и сажать себе на колени. Мы со сводными братьями хорошо в этом разбирались, потому что практиковались друг на друге, поэтому я понимала, что происходит.

Пози сердится, когда я называю то, что у нас происходило с этим человеком, «занятиями любовью». Она считает, что это надо называть насилием, но я не согласна… Никогда раньше меня не обнимали, и мне это нравилось. Иногда мне кажется, что это все, что мне нужно для счастья…

В конце концов его жена велела мне убираться, пока он меня не обрюхатил и ребенок не убил меня так же, как я убила собственную мать. Так я и сделала. Целуя детей на прощание, я плакала. Иногда я по ним скучаю. Потом я поселилась в подвале кафетерия и клянчила у посетителей объедки, пока не попалась на глаза Пози. Она ехала в большом старом «кадиллаке» синего цвета — в таких обычно разъезжают политики. Сначала я приняла ее за жену политика, но когда она привезла меня в свой особняк на Луисберг-сквер, я поняла, что у нее нет мужа…

Пози велела горничной отмыть меня и отвезла к доктору, чтобы он проверил, нет ли на мне блох и вшей, дальше — к портному, который нашил мне платьев по ее выкройкам: это были фасоны, которые носила еще ее бабушка. Она многому меня научила…

Девушка умолкла. Был жаркий августовский день, и воздух во внутреннем дворике накалился, как в печи. Китсия, раздетая до пояса, рисовала, обливаясь потом, удерживая дощечку на коленях.

— Как вы потеряли грудь ? — спросила девушка.

— Я расскажу тебе об этом в другой раз.

— В другой раз? Значит, мы будем видеться и дальше?

Китсия не ответила, слушая ее вполуха, как бывало всегда, когда она работала. Для того чтобы запечатлеть эту девушку на бумаге, потребовалось все мастерство художницы.

Всю жизнь Китсия пыталась воплотить в своих работах отрешенность, которой веет от женского лица, рук и ног, всей ее плоти в секунду, предшествующую наивысшему плотскому наслаждению. Утомленность, нестерпимая боль и бескрайний восторг, словно ее раздирают на части слетевшие с небес ангелы. Именно с таким выражением на лице, с таким настроением шествовала по жизни эта девушка.

Как ни странно, это одичавшее создание вернуло Китсии утерянный было творческий инстинкт. Она опять была готова к возвращению на Звар, к работе в мастерской, к крупным проектам.

Сотни свежих эскизов станут их основой.

На протяжении трех недель она неустанно делала наброски.

Нередко, когда портилась погода и не хватало освещения, они брали малышку Китсии и отправлялись в долгие прогулки по пляжу. Мальчишки из деревни преследовали их, учуяв запах юности, но девушка не обращала на них ни малейшего внимания. Китсия, понимая, что от мальчишек все равно не отвязаться, приспособила их к делу: заставляла перетаскивать на пляж перед «Замком на песке» разные крупные предметы, чтобы самой возводить из этих прибитых к берегу бревен, старых покрышек, сломанных буев и рваных рыбацких сетей огромные сооружения. Минуло много лет после ее отъезда — а они еще продолжали выситься на пляже, постепенно разрушаемые дождями и разбиваемые прибоем Медленное уничтожение, предусмотренное самой создательницей…

В день отплытия Китсии с дочерью из Провинстауна Пози и девушка пришли проститься с ними на паромную пристань. День был на редкость до прозрачности ясным. Китсия вглядывалась в горизонт, стараясь не смотреть на девушку, а глаза той были полны слез. Когда паром издал гудок, Пози взяла свою воспитанницу за руку и направилась к машине, а Китсия с дочерью взошли на паром. Но в последний момент девушка вырвалась, взбежала по сходням и сунула малышке какой-то сверток, потом умоляюще поглядела на ее мать, и Китсия услышала ее шепот:

— Спасите меня! Ради Бога, спасите!

Паром медленно отходил от берега. Сидя на палубе, мать и дочь сняли с подарка обертку, открыли спичечный коробок и увидели миниатюрные морские ракушки безупречных очертаний.

— Цветочки! — воскликнула девочка. — Мои цветочки!

— Да, они твои, — подтвердила мать.

Поселившись в нью-йоркском отеле, адрес которого Китсия передала в Бостон девушке, они стали ждать, когда она приедет, а потом все вместе уехали на Звар, где установился нерушимый распорядок, девушка ухаживала за ребенком, а когда малышка спала, позировала Китсии.

Как-то раз, возвратившись с базара, Китсия нашла свою дочь надрывающейся от плача; девушка же забилась в угол, откуда ее пыталась извлечь нагрянувшая без предупреждения Пози.

— Воровка! — набросилась Пози на хозяйку.

— Возьми ребенка и оставь нас, — приказала Китсия девушке.

Та повиновалась.

— Разве она твоя собственность, чтобы ее можно было украсть? — Китсия в упор смотрела на Пози. — Она уехала по собственной воле. Ей захотелось на свободу.

— Ты ничего не смыслишь в любви. Тебе этого не дано. Ты законченная эгоистка!

— Тебе ли рассуждать об эгоизме? Для тебя она всего лишь невольница, постельная грелка. Она заслуживает лучшей участи.

— Можешь говорить любые гадости, Китсия, но тебе она не достанется. — Пози протянула документ — судебное постановление, назначающее ее опекуншей девушки.

Китсия смяла бумагу:

— Здесь твои бумаги и твои суды не стоят ломаного гроша.

— Либо она возвращается со мной домой, либо я пойду к эмиру!

Китсия устремила на нее пронзительный взгляд. Приспичило же ей поведать Пози свою страшную тайну!

— Обеих тебе не сохранить. Выбирай! Иначе — помоги мне Господь! — я расскажу им про Кит.

— Ладно, бери то, за чем приехала.

Китсия долго старалась забыть выражение лица девушки, когда Пози волокла ее в лодку. По прошествии двух лет Пози нарушила молчание и сообщила в письме, что ее воспитанница поступила на первый курс колледжа Редклифф.

«Поздравляю с успехом научного эксперимента», — телеграфировала Китсия в ответ.

Потом пошли письма от девушки, написанные восхитительным, почти каллиграфическим почерком, но полные горьких жалоб.

«Я умоляла ее разрешить мне жить в Кембридже, рядом со студенческим городком, но она и слышать об этом не хочет. Я чувствую себя еще большей невольницей, чем прежде».

Как у всех заключенных, у нее появились саморазрушительные привычки. Она писала, что отдается любому, кто первым бросит на нее призывный взгляд. Ей нравилось вызывать вожделение у мужчин. Интересно, подозревали ли они о ее отношениях с Пози?

На самом деле она спала не со всяким, а только с выходцами из неимущих семей, получавшими стипендии, они напоминали ей нищих приятелей по Саут-Энду.

«Я как будто пытаюсь вернуться в прошлое, — писала она, — и похожа на собаку, валяющуюся в пыли, чтобы избавиться от хозяйского запаха. Пози — моя хозяйка, а мне надо стать хозяйкой самой себе!»

Сначала Китсия хотела снова перевезти ее на остров, но это было невозможно. Она ограничилась переводом денег и помощью в поступлении в Королевскую академию искусств в Лондоне. Детали были поручены Верньер-Планку, и Китсия не отвлекалась больше на реальную девушку, ежеминутно возрождая ее в своих работах.

Девушка же изучала живопись, чтобы сделать приятное Китсии, и признавалась в своих письмах, что еще никогда не была так счастлива. Когда, окончив учебу, она решила вернуться в США, Китсия сделала перерыв в работе и пересекла Атлантику вместе с ней. Затем девушка была доверена Хэмптону Беркли, старому другу и клиенту Китсии. Беркли поселил ее в своем доме и помог получить работу в музее. По настоянию Китсии Беркли с женой вычеркнули Пози из списка желанных гостей. Когда Китсия вернулась на остров, чтобы снова приступить к работе, ее ждала открытка:

«Как вам, не стыдно! Китсия, почему вы его от меня утаили Благодаря Хэму и Этель я познакомилась с чудеснейшим на свете человеком».

Вскоре пришла еще одна открытка:

«День за днем я все сильнее в него влюбляюсь».

Китсия дала телеграмму с просьбой опровергнуть ее ужасные подозрения, но было уже поздно. Итак, они поженились — порочная и проклятый.