Жаркий приказ босса (СИ)

глава 26

Всё сказано. Теперь шаг за ней. Я готовлюсь услышать щелчок замка, её тихие шаги, хлопок входной двери. Конец.

Но вместо этого слышу едва различимый звук. Тихий, прерывающийся вздох. Или... сдавленный плач?

— Вика? — замираю на месте, весь превратившись в слух. — Вы... вы там как?

Мне отвечает тишина. А потом — еле слышный шорох. Словно кто-то прислонился к двери с другой стороны.

***

(от лица Виктории)

Его губы. Грубые, влажные, без спроса. Они сжигают всё: мысли, протест, саму способность дышать. Мир сужается до точки — до этого поцелуя, до его рук, сжимающих мои запястья так больно, что слёзы выступают на глазах. Я пытаюсь вырваться, что-то кричать, но звук теряется в его рте. Это не поцелуй. Это нападение. Это захват.

И… чёрт… где-то глубоко, в самой тёмной, потаённой части меня, что-то вспыхивает в ответ. Дикое, животное, стыдное. Его сила, его ярость, его абсолютная, ничем не прикрытая жажда… она не отталкивает. Она пугает. Но и притягивает. Парализует и заставляет сердце биться в бешеном, предательском ритме. Я ненавижу его в эту секунду. Ненавижу за эту силу. И ненавижу себя за то, что моё тело не хочет сопротивляться так яростно, как должен этого хотеть мой разум.

Я чувствую вкус его кожи — солёный, мужской, смешанный с горьковатым послевкусием эспрессо. Чувствую запах его одеколона, тот самый, что я уже успела запомнить, теперь он обволакивающий, пьянящий и густой. Чувствую, как его тело прижимается ко мне — жёсткое, напряжённое, каждым мускулом говорящее о желании, которое он так долго сдерживал. И внутри меня обрывается какая-то последняя нить. Та самая, что держала меня в рамках приличий, самосохранения, страха.

Всё, чего я хочу в этот безумный, позорный, пьянящий миг — это перестать бороться. Сдаться. Отдаться этой волне, что смывает все запреты, все «нельзя» и «что подумают». Пусть он делает, что хочет. Лишь бы не отпускал. Лишь бы этот миг, этот взрыв чувств, эта шокирующая правда его желания — не заканчивались. Мои собственные пальцы, предатели, непроизвольно впиваются в ткань его рубашки, не отталкивая, а притягивая, и где-то в глубине души рождается дикий, немыслимый стон — не протеста, а согласия.

И вдруг… он отпускает.

Отталкивает меня, как ошпаренный. Резко, почти грубо. Словно моя кожа внезапно стала раскалённым металлом. Смотрит на меня широко раскрытыми глазами, полными чистого, неприкрытого ужаса и стремительного, жуткого осознания содеянного. На его губах, таких твёрдых и уверенных секунду назад, а теперь безвольно приоткрытых, блестит моя помада. Клеймо. Доказательство.

«Простите…»

Это слово звучит не как извинение. Оно звучит как пощёчина. Хуже пощёчины. Оно — ледяная вода, что обрушивается на моё разгорячённое, предательски откликнувшееся тело, смывая тот краткий миг безумия и обнажая голый, обжигающий стыд. Он накатывает с новой, невероятной силой, сжимая горло, заставляя кровь стынуть в жилах. Господи, а я… а я почти… я была готова… Я чувствовала, как таю, как сдаюсь, как сама жажду этой унизительной, животной близости!

Я потираю запястья, на которых горят, словно клеймо, красные следы от его пальцев. Больно. И от этого — ещё стыднее. Разворачиваюсь и бегу. Бегу в ванную, единственное убежище, захлопываю дверь с таким грохотом, будто за мной гонится не он, а моё собственное отражение — то самое, что на секунду стало слабой, покорной, жаждущей.

Включаю воду. Ледяную. Ничего не чувствую. Просто нужен шум, грохот, белый шум, чтобы заглушить оглушительный стук собственного сердца в ушах.

Опираюсь о раковину, трясущимися руками пытаюсь ухватиться за холодный фаянс. Дышу, задыхаюсь, смотрю на своё отражение в зеркале. Растрёпанные волосы, размазанная помада, глаза полные слёз и… чего-то ещё. Какого-то дикого, неутолённого желания, которое сводит живот отчаянной, постыдной судорогой.

Ненавижу его. Ненавижу его за этот поцелуй. За эту дикую, животную страсть, которую он во мне разбудил и тут же бросил, испугавшись. Ненавижу себя за то, что откликнулась. За то, что мои губы на мгновение ответили, прежде чем разум крикнул «нет».

А потом Павел Семёнович начинает говорить. Его голос за дверью — хриплый, надломленный, полный искреннего раскаяния. Он говорит всё то, что я должна была хотеть услышать. Что он подонок. Что напугал меня. Потерял голову. Говорит о моей красоте, о моём уме. О том, что хочет меня. Не как сотрудницу. Как женщину.

И каждый его слово — это новый виток внутренней бури. Гнев смешивается с жалостью. Испуг — с просыпающейся нежностью. Он предлагает мне уволиться. Обещает компенсацию, рекомендации. И от этого становится так горько и больно, что перехватывает дыхание. Всё это… всё что сейчас было между нами… для него может закончиться просто увольнением? Он готов так просто меня отпустить?

Из груди вырывается сдавленный звук, не то вздох, не то рыдание. Я не могу сдержаться. Я прислоняюсь лбом к двери, слушая его исповедь, и чувствую, как что-то тает внутри. Он не просто произносит слова извинений, он реально чувствует всё то, в чём признаётся. Не играет. Раскрывается передо мной. Показывает слабость.

В какой то момент Демидов замолкает. Слышен только его тяжёлый вздох по ту сторону двери.

— Вика? Вы… вы там как?

Я молчу. Не могу вымолвить ни слова. Пальцы сами собой тянутся к щеке, смахивая предательскую слезу.

Я не знаю, что я чувствую. Я не знаю, чего хочу. Я разорвана пополам между жгучим стыдом, дикой, непрошеной страстью и щемящей болью от его слов.

Тишина за дверью становится громкой. Слишком громкой. Слышу, как его дыхание сбивается, становится более прерывистым, тревожным.

— Виктория? — его голос уже не кается, он звучит испуганно, почти панически. — Ответьте мне. Хотя бы скажите, что вы в порядке.

Прижимаю ладони к ушам, но это бесполезно. Я всё равно слышу каждый его звук. Каждый отзвук его страха.

Стук. Сначала тихий, почти робкий.

— Вика, пожалуйста...

Потом громче, настойчивее.

— Откройте дверь. Я должен видеть вас. Должен убедиться, что с вами всё в порядке.

Его голос ломается. В нём слышится неподдельная тревога.

— Я не трону вас. Клянусь. Я просто... я с ума сойду, если вы не откроете.

Что-то во мне сжимается от его тона. Это уже не начальник. Это не тот уверенный в себе Павел Семёнович. Это мужчина, который действительно боится. Боится за меня. Боится, что причинил мне непоправимый вред.

Мои пальцы сами собой тянутся к замку. Они дрожат. Разум кричит, что это ловушка, что нельзя, что нужно сидеть здесь, за этой спасительной дверью, в безопасности. Но его страх... он почему-то пугает меня сильнее, чем его сила.

Я медленно, почти неосознанно, поворачиваю ключ. Звук щелчка кажется оглушительным.