Женщины его жизни

РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

22 июля мальчуган, игравший в развалинах арагонского замка XIV столетия, заметил приближение трех машин с солдатами, которых никогда раньше не видел. В их поведении не было ни угрюмой надменности немцев, ни отчаянной развязности итальянцев. Они были чистенькие, улыбающиеся и какие-то нестрашные, несмотря на каски, оружие и военную форму. Все были молоды и, казалось, совершали веселую прогулку.

Мальчишка бросился что было духу на площадь и объявил о прибытии американцев. Неизвестные в военной форме продолжали свое восхождение по холму. Вскоре три джипа остановились прямо у подножия лестницы кафедрального собора.

Барон Джузеппе Сайева из-за полуоткрытых жалюзи наблюдал, как веселые и шумные американцы вылезают из машин и разминают ноги, недоуменно оглядываясь по сторонам: площадь была совершенно пуста. Городские жители заперлись по домам в ожидании некоего знамения, которое подсказало бы им, как себя вести.

Барон видел, как один из солдат поскользнулся на кучке ослиного навоза, и услышал, как он выругался на незнакомом наречии и как смеялись над ним его товарищи.

– Пошли кого-нибудь открыть двери, – приказал он одному из слуг. – Сегодня вечером у нас гости.

Принцесса Роза Миранда Изгро ди Монте-Фальконе постучала в дверь кухни.

– Можно мне войти, монсу? – почтительно и не без опаски спросила она.

– Принцесса у себя дома, – услышала она в ответ голос повара, в то время как один из его подручных поспешил распахнуть двери. – Прошу вас, располагайтесь.

Никогда и ни за что ни в одном дворянском семействе на Сицилии никто бы не осмелился уронить авторитет собственного повара, фамильярно называя его «шефом». Престиж хорошего повара был таков, что за ним признавалось абсолютное полновластие в пределах кухни, и никто в доме, включая хозяев, не смел переступить порога кулинарного царства, предварительно не постучав и не получив разрешения.

Иногда монсу отвечал: «Со всем уважением, не сейчас». Но в этот день он ожидал визита принцессы, которая по поручению барона должна была обсудить с ним подготовку к поистине незабываемому пиршеству. Повар и его помощники трудились над возведением норманнской башни из миндального теста.

– Нам нужно устроить спектакль, монсу, – сказала принцесса, – с хором и танцами. Вы меня понимаете?

– Мы сделаем все, что в наших силах, ваша светлость, – заверил ее мастер кулинарии, вытирая руки о белоснежный фартук. Он был важен и высок ростом, а в своем накрахмаленном белом колпаке напоминал языческого жреца, совершающего священный обряд.

– У нас в гостях иностранцы, – кокетливо произнесла она, – вы же меня понимаете.

– Мы заставим их проглотить язык, ваша светлость.

Для него, мастера своего дела, это было счастьем, приглашением на свадьбу. Он вдохновенно описал великолепное меню, не забывая упомянуть запеканку из макаронного теста с грибами, куриные потроха в соусе бешамель, воздушную легкость суфле, изысканность паштета из голубей по-королевски, превосходную телятину «империаль», экзотический вкус лукового соуса и тонкий аромат крема шантильи [38].

Затем принцесса с помощью Аннины, дворецкого и двух слуг установила в парадной столовой необъятных размеров прямоугольный обеденный стол черного дерева, шедевр искусного резчика самого начала XVIII столетия. Его основание, вырезанное из цельного ствола, держалось на скульптурной подставке с изображением купидонов и мифологических героев. Переплетаясь в воздушном танце, они поддерживали рог изобилия, из которого на завитушки позолоченной деревянной резьбы извергался водопад зеленых кварцевых листочков клевера-трилистника.

На стол постелили белую камчатную скатерть, расшитую гербами баронов Сайева ди Монреале: две норманнские башни на желтом поле и переплетенные вензелем буквы С и М на фоне трилистника.

В центре стола поставили серебряную вазу, продолговатую и очень низкую, наполненную цветущим клевером. Слуги аккуратно и бережно расставили фарфор из Каподимонте с росписью в розовых и бледно-зеленых тонах, бокалы тончайшего хрусталя и серебряные с позолотой столовые приборы. Зрелище получилось необычайно эффектным.

Принцесса еще до войны дважды побывала в Нью-Йорке, совершив путешествие на трансатлантическом пароходе. За время этих кратких визитов она открыла для себя, с каким чуть ли не религиозным трепетом американский высший свет относится ко всему, что касается старинной итальянской аристократии. Некоторые из приглашенных на обед американских офицеров принадлежали к лучшим семействам Америки, а лучшим из лучших среди них считался майор Филип Джеймс Брайан-младший, разместившийся вместе с другими старшими офицерами в здании мэрии: так уж повелось, что каждый новый освободитель непременно использовал его в качестве штаб-квартиры.

Принцесса украсила столовую фамильным серебром редкой красоты с личным клеймом Адама ван Вьянена и датой: 1621 год. Подносы, чаши, шкатулки для перчаток, столовые приборы были украшены изображением трилистника; это придавало убранству зала необычайное великолепие, рассчитанное не только на то, чтобы поразить воображение американцев. На эту деталь обратили внимание и доктор Танино Наше, и аптекарь Доменико Викари, и профессор Инсолья, приглашенные на праздник вместе с женами.

Пиршество было задумано с целью показать американцам, с кем они имеют дело, дать им понять, какая пропасть отделяет тех, кто привел их сюда, от подлинных хранителей традиций Сицилии, о которой они имели самое поверхностное представление, составленное по туристическим проспектам или, хуже того, по слухам об участии сицилийцев в международной индустрии преступлений.

Прием, организованный бароном с помощью принцессы Изгро, был призван подчеркнуть распределение и смысл общественных ролей.

Барон Джузеппе Сайева надел серый костюм с белой рубашкой и синим галстуком. Его густые серебряные волосы в свете канделябров казались белыми.

– Это настоящий королевский дворец, дон Пеппино, – дон Фердинандо Салеми шел навстречу барону с протянутой для приветствия рукой, слегка наклонившись вперед в знак почтения, словно собираясь не то отвесить земной поклон, не то пасть ниц. Нелепая и жалкая поза мэра лучше всяких слов говорила о никчемности этого человека. Джузеппе Сайева застыл, как статуя, его лицо едва заметно напряглось. Впрочем, тем, кто его хорошо знал, и этого было довольно, чтобы понять, что гость зашел слишком далеко со своей неуместной фамильярностью.

– Я дон Пеппино только для своих друзей, – произнес барон, четко выговаривая каждое слово. – Для вас, – он пронзил гостя убийственным взглядом и презрительной улыбкой, – я барон Джузеппе Бруно Сайева Мандраскати ди Монреале.

Протянутая рука гостя поникла, как увядающий подсолнух, и повисла на фоне скверно сшитого черного пиджака, облегавшего его коренастую фигуру.

– Привет, дон Фердинандо, – поспешил на помощь доктор Танино Наше, как бы предлагая дону Фердинандо смешаться с толпой приглашенных.

– Дорогой доктор! – воскликнул тот, поворачивая к нему побагровевшее от гнева лицо.

– Вижу, вы пребываете в добром здравии, – доктор пытался сгладить оскорбление, нанесенное бароном дону Фердинандо Салеми, бывшему секретарю городского совета, ставшему мэром благодаря своим связям с местной мафией и ее представителями в Виллальбе.

– Доктор Наше, – заметил он с недоброй улыбкой, – негоже приглашать человека в дом, чтобы продемонстрировать ему свое неуважение.

– Причуды аристократов, – врач, весьма обеспокоенный поведением барона, пытался погасить разгорающийся пожар.

Не только он один, все обратили внимание на случившееся, все поняли, что барон Монреале отказал мафии в каком бы то ни было проявлении солидарности, как отказывал прежде фашистам и немцам. С той же твердостью он отказывался от любой формы сотрудничества с Чезаре Мори, фашистским префектом Палермо, когда тот пытался заручиться его поддержкой после визита Муссолини на Сицилию в 1924 году. И вот теперь барон снова занял позицию, неприемлемую для его противников и грозившую ему самому крупными неприятностями.

Аннализа вошла в гостиную, внеся дух непосредственной юной радости и веселья в атмосферу, которую лишь с натяжкой можно было назвать оживленной. После оскорбления, нанесенного дону Фердинандо Салеми, в воздухе сгустилось напряжение. Сам обиженный усиленно ухаживал за своей женой Кончеттой, увешанной золотом, как оклад иконы. Не привыкшая к такому вниманию Кончетта была совершенно сбита с толку.

Американцы были поражены окружающим великолепием, а появление Аннализы потрясло их до глубины души. Майор Филип Джеймс Брайан-младший и капитан Майк Кристина смотрели на нее, как на чудесное видение.

Юная баронесса Монреале явилась к гостям в белом шелковом платье с набивным рисунком в виде синих и красных лодочек под парусом, с коротенькими рукавчиками в оборку, юбкой с широкими мягкими складками, облегающим лифом и вырезом «каре». Густые черные волосы были зачесаны назад и перехвачены красной лентой. Коралловое ожерелье подчеркивало стройность шейки. На запястье у нее были прелестные золотые часики «Вашерон-Константен» с синей муаровой ленточкой вместо браслета.

Она ворвалась в комнату с жизнерадостной непосредственностью молодости, принеся с собой запах солнца и цветов померанца. Красота юной барышни из дворянского семейства сочеталась в ней с уверенной манерой держаться, свойственной только взрослым женщинам, получившим хорошее воспитание. Она чувствовала себя непринужденно в любой компании и при любых обстоятельствах: весьма необычное свойство для сицилийских женщин, деспотично правящих в собственной семье, но робеющих в новой обстановке и особенно в присутствии мужчин.

Филип Джеймс-младший и Майк видели Аннализу впервые, к тому же из всех присутствующих только они одни были молоды. Следуя первому побуждению выразить свой восторг, они едва не присвистнули, но вовремя удержались, вспомнив, где они находятся.

– Это моя дочь Аннализа, – объявил барон, поворачиваясь к американцам и к остальным гостям.

Молодые люди обменялись широкими улыбками, приветливыми «How do you do» и рукопожатиями. Затем в гостиной возобновился общий разговор, сопровождаемый перемигиваниями и многозначительными улыбками, но кое-кому удалось даже в этом столпотворении найти островок уединения.

Бархатистые и темные, как ночь, глаза юной баронессы встретились со стальными глазами американского офицера, и вспыхнула искра, воспламенившая их сердца.

– Я должен был поцеловать руку? – извиняющимся тоном спросил Филип.

– Это устаревшая традиция, – ответила Аннализа, – отживший ритуал. В наше время его можно не соблюдать, – добавила она, чтобы его приободрить.

Ее поразила редкостная привлекательность Филипа, его серые глаза, обращенные на нее с любопытством и восхищением, но и не без иронии. Она поняла, что в отличие от Майка, готового распластаться у ее ног, Филип – человек, привыкший властвовать, а не только командовать батальоном. Взгляд Филипа чем-то напоминал ей отцовский, хотя в нем не было воспитанной тысячелетними традициями горделивой невозмутимости, которую невозможно было поколебать ни при каких обстоятельствах.

По жестам, по выразительным взглядам и частым улыбкам сразу же можно было заметить возникшую у Аннализы симпатию к майору, отвечавшему ей с не меньшим увлечением.

– Боюсь, она еще порадует папашу, – ехидно заметила одна из дам своей соседке.

– Побеждают молодые, красивые и удачливые, – съязвил профессор Инсолья, раз в жизни отступив от столь свойственного ему благоразумия.

Принцесса Роза Миранда Изгро ди Монте-Фальконе испустила глубокий вздох и посетовала, что ей уже не восемнадцать.

«Надо бы приглядеть получше за этой маленькой ветреницей», – подумал барон. Нехорошее предчувствие заставило его вмешаться в разговор.

– Мне жаль, майор, что ваш круг общения ограничен, – произнес он. – К сожалению, вы обречены на беседу с моей дочерью и со мной, ведь мы – единственные, кто может говорить по-английски.

– Я удручен прискорбным пробелом в своем образовании, – ловко нашелся Филип, подстраиваясь под его тон, – но возможность беседовать с вами и с баронессой считаю привилегией.

– Вы очень добры, – иронически усмехнулся барон, – но боюсь, наши гости так и не узнают о вашей эпопее, если вы не возьмете на себя труд поведать нам о ней.

– Ну, если за этим дело стало, давайте я расскажу, – клюнул на приманку капитан Майк Кристина.

– А мы, – сказал барон, радуясь, что удалось прервать разговор майора с дочерью, – будем следить за вашим рассказом с неослабевающим вниманием.

– Мы с майором, – начал Майк, гордый всеобщим вниманием, – служим под началом генерала Брэдли.

– Который в настоящий момент находится в Энне, – подхватил Филип с нарочито грубым американским акцентом, непонятным даже для барона и Аннализы, свободно владевших английским, – но с удовольствием отправит тебя на русский фронт по первому требованию.

Гости внимательно слушали капитана Кристину, который вернулся к своему рассказу, насмешливо улыбаясь старшему по званию.

– Два дня назад, – объяснил он, – пали Шакка, Менфи, Кастельветрано, Марсала и Трапани. Нам надо было продвигаться на север. Энну должна была занять Восьмая британская армия. Но канадцы, подойдя к городу, по неизвестным причинам пошли в обход к востоку, на Леонфорте, и тем самым обнажили наш правый фланг. И все же Брэдли, долго не раздумывая, приказал штурмовать Энну. Мы взяли город силами двух полков Первого дивизиона, атаковав из долины Сальсо и из Пергузы.

– Теперь, когда вы ухватили Сицилию за пуповину, – сказал барон, – дальнейшее сопротивление вам не грозит. Так повелось с незапамятных времен. Один марш-бросок – и вы в Палермо. Разве не так, дон Фердинандо? – как ни в чем не бывало с любезной улыбкой обратился он к мэру, будто позабыв о нанесенном оскорблении.

– Если ваша светлость так считает… – испуганно промямлил тот.

– Но вы же лучше меня знаете, – не унимался барон, – вы знаете лучше всех, что сопротивлению конец. Победа и без того досталась бы американцам не слишком большой ценой, но ваши друзья позаботились проложить дорожку этим бравым ребятам. Или я ошибаюсь, дон Фердинандо?

– С позволения вашей светлости, – мэр перешел в глухую оборону, – я знаю лишь то, что знают все.

– Но ведь не все знают, – не отставал барон, – что еще в ночь на 16 апреля, при содействии нескольких местных мафиози, на берег у Джелы высадился английский полковник Хэнкок. Ведь вы-то знали об этом, верно?

– Ничего я не знал, – угрюмо буркнул тот. Куда он клонит, этот наглый забияка-барон?

– И вы даже не знали, – барон упрямо гнул свое, – что английского полковника доставили на виллу бывшего депутата Артуро Вердераме? Кстати, его ждет соответствующее вознаграждение. И думаю, не он один выставит счет. Вот увидите, дон Фердинандо, – барон вызывающе усмехнулся, – теперь многие «люди чести» [39] станут ярыми поборниками общественного порядка. При этом было бы желательно, чтобы общественный порядок действительно соблюдался. Ведь это ваш долг, дон Фердинандо, проследить за тем, чтобы в нашем городе безобразия не повторились. Я ясно выразился?

Джузеппе Сайева выразился совершенно недвусмысленно, и мэр все прекрасно понял.

– Ваша светлость, – сказал дон Фердинандо, – я же у вас в гостях.

Это прозвучало как мольба о помиловании или по крайней мере о передышке.

– Мои гости – хозяева у меня в доме, – ответил барон тоном человека, всю жизнь отдающего приказы и привыкшего к беспрекословному повиновению.

– Вы делаете мне честь, – поблагодарил мэр, не забывая, однако, о нанесенном ему оскорблении и о выдвинутых обвинениях.

– Мы просто беседуем, как светские люди, в ожидании обеда, – вновь начал барон, атакуя собеседника с другого фланга. – Я слыхал, что старинный университет в Катании, учрежденный по воле Альфонса Арагонского [40] в 1434 году, превращен в клуб для офицеров союзных армий.

– В 1434-м! Еще до открытия Америки! – вступил в разговор майор Брайан.

– Именно так, майор, – одобрительно кивнул барон, а затем вновь повернулся к дону Фердинандо: – Это кощунство. Друзьям американцев следовало объяснить этим славным парням, что некоторые вещи просто недопустимы. Как это унизительно для всех нас, – теперь уже атаке подвергся Филип, – сознавать, что во дворе Siculorum Gymnasium [41] разместилось варьете, что аудитории превращены в бар, ресторан и танцплощадку. Бесценные коллекции книг и других научных материалов безвозвратно загублены.

Дон Фердинандо Салеми, будь на то его воля, охотно продал бы американцам всю Siculorum Gymnasium на корню, да еще с этим чванливым бароном в придачу. Августовская жара проникала в большую гостиную, несмотря на толстые стены и прикрытые ставни. Лбы покрывались потом, разгоряченные лица раскраснелись. Дамы обмахивались кружевными платочками, слишком маленькими, чтобы служить веерами, мужчины утирали непрерывно выступающие капли пота. Только хозяин дома, казалось, ничего не замечал: жары, сводившей с ума всех остальных, для него как будто не существовало.

– Здесь у нас, господин барон, – высказался наконец мэр, – ничего такого не случится. Большая часть союзных войск уже прошла. Оккупация Пьяцца-Армерины, как вы сами видите, была чисто формальной.

– А форма – это основополагающий элемент стиля, – назидательно заметил барон дону Фердинандо, прекрасно зная, что тот ничего не поймет. Затем, повинуясь священным законам гостеприимства, обернулся к американским офицерам: – Если хотите, на время вашего пребывания в городе можете поселиться в моем доме. Дон Калоджеро Коста позаботится, чтобы вы ни в чем не знали нужды.

Впервые барон упомянул имя Кало Косты с добавлением приставки «дон» в знак уважения. Удивительная и странная фигура найденыша, выросшего в доме Сайевы, приобретала таким образом вполне определенный статус. Несколько слов, брошенных как бы походя, обозначили его положение в доме не в качестве слуги, а в роли хранителя благополучия дворянского семейства.

Калоджеро Коста тем не менее оставался загадкой для всех и угрозой для многих, включая даже людей весьма уважаемых, но никто не смог бы объяснить почему.

В этот момент появился дворецкий.

– Господин барон, – объявил он звучным басом, – обед подан.

Неожиданно для всех Джузеппе Сайева предложил руку донне Кончетте Салеми, жене мэра, готовой от смущения провалиться сквозь землю, и открыл шествие в обеденный зал.

Обед стал настоящим парадом гастрономических шедевров. Паштет из голубей был выполнен в виде вулкана Этна и даже увенчан полыхающим лавой кратером. Панцирь громадных омаров нес на себе хрупкий прихотливый орнамент из оливок и солений. Ростбиф точно воспроизводил по форме барочный фонтан в саду палаццо. Каждое новое блюдо приводило публику в восторг. Десерт явился вершиной кулинарного мастерства и поразил всех присутствующих.

На массивном блюде из чистого золота, внесенном в зал двумя официантами, высилось дерево в цвету: ствол был сделан из хрустящего жженого сахара, раскидистые ветви, усеянные бесчисленными листочками глазурованной мяты, ломились под тяжестью бисквитных корзиночек с марципанами. Дерево уходило корнями в шоколадную землю, покрытую ковром нежного клевера. Благоухающий шедевр был окружен мягкими миндальными печеньями.

– Великолепно! – воскликнул врач.

– Бесподобно! – восторженно ахали дамы.

Дон Фердинандо Салеми охотно обменял бы всю свою власть на малую толику аристократической мудрости, которую барон расточал с щедростью магната, и теперь не смог сдержать восхищения.

– Позвольте вам заметить, господин барон, – сказал он, – хоть я и разбираюсь в искусстве, но никогда в жизни не видел подобной красоты.

– Мы переживаем нелегкие времена, – ответил Джузеппе Сайева со столь хорошо разыгранной скромностью, что в нее почти можно было поверить. – Того, что приносят мои имения, хватает, чтобы выжить. Мы довольствуемся тем, что есть. Рецепты этих блюд очень просты, исходные продукты – это в основном плоды нашей земли. А уж дальнейшее зависит от искусства поваров, от фантазии монсу: сумеют ли они превратить простую пищу в нечто приятное на вид, а не только на вкус.

Аннализа и Филип, не обращая никакого внимания на общий разговор, вели между собой разговор по-английски. Они говорили о так называемых «виктори-дисках», патефонных пластинках, музыка которых сопровождала американские войска в их победном марше по всем фронтам, от Африки до Палермо: Тосканини и Армстронг, Дюк Эллингтон и Бинг Кросби, Лина Хорн и Гленн Миллер.

В глазах и улыбке Филипа читалось упоение романтическими песнями, слова которых, лаская кожу, как солнечные лучи, выражали всю его страсть к Аннализе. Его взгляд, наполненный почтительным восхищением, вызывал у нее необыкновенное ощущение счастья.

Его серые глаза говорили ей: «Я тебя не знаю, может быть, мы больше никогда не увидимся, но сейчас мы принадлежим друг другу». Именно сознание принадлежности друг другу придавало удивительную нежность влечению, возникшему между ними. Аннализа была без ума от Филипа. Он говорил ей о музыке, которую до высадки союзников она слышала только по радио, с трудом различая мелодию среди треска помех, а теперь эта музыка отчетливо звучала в ее душе. Ею овладела мечта о запретном, об этом незнакомце, полном витаминов и оптимизма, курившем «Лаки Страйк» с улыбкой победителя. Она страстно желала его: ведь он был так простодушно нежен, он просил, а не приказывал, и она не боялась проявить при нем свою женственность.

Она знала, что мечтает о запретном, но в эту минуту в ней зарождалась бурная, неудержимая страсть, мучительно волнующая кровь, безумное желание бросить вызов, сплести триумфальный венок и украсить им праздник своей юности. Из таинственных, неведомых глубин естества поднимался сладкий трепет, заставлявший ее вспыхивать от стыда. Ни одно из этих ощущений не было предусмотрено в планах, составленных для нее отцом. Существовала молчаливая договоренность, возникшая, когда она была еще ребенком, о том, что она станет женой младшего сына принца Бельмонте, который был чуть старше ее годами. Отец никогда открыто не говорил ей об этом, но их семьи были тесно связаны, их поместья соседствовали друг с другом, их отцы были близкими друзьями, и казалось неизбежным, что, когда окончится война и оба они закончат образование, их судьбы соединятся в браке.

Молодые люди не виделись уже года два: младший сын принца попал в плен к англичанам в Африке, однако родные знали, что он жив, так как благодаря усилиям одного из служащих Международного Красного Креста от него было получено письмо.

Аннализа сохранила о нем воспоминание, связанное с весной, солнцем, веселым ребячьим смехом и беготней взапуски по аллеям парка. У нее не было ни времени, ни возможности, ни особого желания познакомиться и сблизиться с кем-то еще, ведь она жила чуть ли не в заточении в крошечном городишке и даже перестала посещать лицей в Энне, поскольку барон решил, что в военное время путешествие в машине из Пьяццы в административный центр провинции сопряжено со слишком большим риском.

Мужчины, которых ей изредка приходилось встречать, большей частью оставляли ее равнодушной, а порой раздражали и возмущали своими нахальными взглядами. Весь ее эмоциональный заряд и смутные, наивные представления о сексе находили выход в мечтах об исторических героях; в отрочестве она была без памяти влюблена в Александра Македонского, в Юлия Цезаря, в Наполеона. Зато к киноактерам Аннализа была совершенно равнодушна: они представлялись ей такими же ненастоящими, придуманными, как и сюжеты разыгранных ими картин.

Капитан Майк Кристина, хоть и прислушиваясь к словам барона, овладевшего, казалось, всеобщим вниманием, не упускал из виду Филипа и Аннализу.

«Фил, – мысленно обращался он к другу, – будь у тебя хоть капля здравого смысла, ты бы покинул этот дом сию же минуту. Без промедления! А не то эта девушка закабалит тебя на всю жизнь».