Женщины его жизни

КАРМЕН РОСС

Розалия Палья, артистический псевдоним Кармен Росс, не смогла сдержать пронзительного крика: мужчина причинял ей адскую боль. Она ни за что не хотела кричать, ведь ее отчаяние доставляло садистскую радость чудовищу, совершавшему с ней безжалостный акт содомии. Она не хотела кричать, потому что, если честно, в это ужасное, отвратительное приключение она попала по собственной вине и теперь решила все вытерпеть достойно и молча, уплатив сполна за свое тщеславие, за страсть к успеху, за желание получить все и сразу. Конечно, если уж совсем-совсем честно, о том, что он сейчас делал, уговора не было, но когда принимаешь неизмеримо больше, чем можно было ожидать, торговаться уже бессмысленно.

Вот поэтому она и не хотела кричать, чтобы не доставить ему удовольствия и хоть чуть-чуть залатать жгучую рану позора, которого она никогда не забудет. Пытка, которой он подвергал ее тело, была невыносимой. Розалия Палья уже вытерпела молча много боли, но дикий крик, вырвавшийся из ее горла, не был криком раненого животного. Это был отчаянный вопль жестоко униженного человеческого существа.

– Давай погромче, шлюха! – прохрипел мужчина, продолжая раскачиваться в неумолимом ритме, как механический поршень. – Мне нравится слушать, как ты визжишь, тварь.

Всей своей стодесятикилограммовой тушей он навалился на ягодицы Розалии, казавшейся особенно маленькой, хрупкой и уязвимой в ту минуту, когда в ее беззащитное тело противоестественным путем проникал его огромный фаллос, чудовищное орудие, которое даже искушенные жрицы древнейшего ремесла принимали только за особую плату, со множеством предосторожностей, оговорив точные гарантии и в любом случае отказываясь удовлетворять его тем жутким способом, каким он сейчас овладел телом Розалии Палья.

Он двигался внутри ее до последнего содрогания, затем сполз и улегся сбоку. Боль утихла, но стыд наполнил ей глаза слезами. Она плакала тихо, едва слышно, не находя в себе ни мужества, ни сил, чтобы выйти из непристойной позы, которую этот негодяй заставил ее принять, а она согласилась по собственной глупости и жадности.

Она уткнулась головой в согнутую руку, боясь увидеть в зеркалах, которыми были облицованы стены спальни, собственное отражение, а главное, не желая видеть омерзительное чудовище, надругавшееся над ней.

– Нытье меня раздражает. – Голос у него был такой же, как он сам: грубый, вульгарный, хриплый и булькающий. Он был пресыщен едой, алкоголем, наркотиками. – Подбери-ка зад, – приказал он, – иди в лазарет, там тебя подштопают. Ты знаешь, где это.

На голубой простыне остались кровавые пятна.

Розалия Палья прекрасно знала, где находится лазарет. Она осмотрела всю громадную яхту, восемьдесят метров в длину и четырнадцать в ширину. Омар Акмаль, арабский набоб, сам провел ее по всему кораблю накануне вечером, когда праздник только начинался. Еще тогда она удивилась, зачем понадобились врач, два санитара, полностью оборудованная операционная, которую хозяин называл лазаретом, на борту великолепной яхты, где все, казалось бы, пребывали в добром здравии.

Розалия Палья, артистический псевдоним Кармен Росс, была бедняжкой в полном смысле слова. Ей было двадцать лет, четырнадцать из них она прожила с семью братьями и сестрами, с отцом-безработным и матерью, изнуренной многочисленными беременностями и ревматизмом, в сыром и нездоровом полуподвале неапольского квартала Монтекальварио.

Она выросла в неописуемых переулках, скорее напоминавших зловонные щели между домами, вдыхая выхлопные газы и смрад сточных канав, она жила прямо на улице, среди женщин, перебивавшихся чем бог пошлет, и мужчин, с утра до ночи игравших в карты за грязными столиками, придвинутыми прямо к дверям домов. Дети отвоевывали пространство у автомобилей, мотоциклов, мешков с мусором и у мусора без мешков, улыбались патрульным «Saylor Police» [2] с американских авианосцев, точь-в-точь похожим на тех, что бросали их отцам шоколад и сигареты в сорок пятом. Порой проносились тяжелые «Кавасаки» [3], но грохот моторов заглушался неумолчным ревом радиоприемников и проигрывателей, включенных на полную мощность.

Когда Розалии было тринадцать лет, «египетский маг», обитавший на втором этаже полуразвалившегося дома на улице Пиньясекка, в обмен на слоеный пирожок спустил с нее трусики и вложил ей в руку свою мягкую игрушку. Розалия, умевшая отличить добропорядочного семьянина от грязного приставалы, бросилась наутек, на ходу уминая слоеный пирожок, смеясь, лавируя между скамейками на площади Карита и зловонными ящиками с тухлой рыбой и гниющими фруктами.

Затем Розалия устроилась в музыкальный ансамбль Теда Казаче и отправилась в погоню за успехом. Ей пришлось пройти огонь и воду, но об оставленном позади людском муравейнике, о балконах, ощетинившихся, как ежи, бесчисленными телеантеннами, и даже о доме на площади Монтесанто с террасами на разных уровнях, который ей когда-то нравился, она вспоминала без сожаления. Как бы то ни было, вдали от Неаполя ей жилось лучше.

Тед был славным малым и не без способностей, как на сцене, так и в постели. С трусиками Розалии он справлялся столь же успешно, как и с игрой на гитаре. Он не был ревнив и сквозь пальцы смотрел на постельные утехи своей подружки с двумя другими участниками ансамбля. Они пели старые и новые неаполитанские песни, переложенные в ритмы «мягкого рока», это имело успех и находило отклик в тоскующих по романтике юных душах. Платили им не так уж много, но на еду хватало, Розалия получила возможность принимать ванну каждый день и покупать новые платья. Ей даже удалось послать домой несколько денежных переводов, хотя она не знала, дошли ли они по назначению. Порой ей вспоминалось измученное и печальное лицо матери. А потом снова была музыка.

У Розалии был чистый голос, сильный и певучий. Парни по очереди и по настроению пользовались ее милостями, все были с ней нежны и получали взаимное удовольствие, хотя официально она считалась девушкой Теда, который, по мере того как группа завоевывала все большую популярность, начал выступать соло не только на сцене, но и в спальнях некоторых своих поклонниц.

Группа приняла участие в нескольких фестивалях и хорошо зарекомендовала себя: ребята получили пару выгодных предложений, и вот уже название ансамбля «Софт-Мьюзик» появилось в Каннах, на афише «Аркан-сьель», ночного заведения с казино. Это был лучший из местных ночных клубов. Им приходилось выступать перед началом основного спектакля, но все-таки это был большой шаг вперед. Они подражали, и небезуспешно, группе «Дайр Стрэйтс», хотя, конечно, Тед не был ни Пиком Уизерсом, ни Джоном Иллси, ни Марком Нопфлером. Однако у него был отличный слух и способности к подражанию; раз прослушав выступление знаменитого ансамбля на фестивале в Сан-Ремо, он легко перенял их манеру и завораживающий публику музыкальный стиль.

Розалия сидела за столом перед началом спектакля, когда к ней подошел метрдотель.

– Один господин, – сообщил он заговорщическим тоном, – желает познакомиться с вами.

– Какой господин? – спросила девушка, жизненным опытом наученная ничему не удивляться.

– Он сидит вон там, – показал он взглядом. – Вон тот господин за угловым столиком.

У него были глаза с поволокой и томным, порочным взглядом, осененные длинными ресницами, оливково-смуглая, лоснящаяся от жира кожа и ленивая плотоядная улыбка. Необъятный живот, обтянутый, как барабан, дорогим смокингом, надменно выдавался вперед.

– Тот, что мне улыбается? – Игра стала забавлять Розалию.

– Тот, что улыбается. – Метрдотель уже получил свою мзду и теперь старался честно ее отработать.

– Он хочет со мной познакомиться? – Она тянула время, набивая себе цену.

– Он хочет пригласить вас в гости к себе на яхту «Сорейя».

– Ой, мамочка моя! – невольно вырвалось у нее. – В гости на яхту «Сорейя»! – Ее черные глазищи, все еще наивные, как у ребенка, округлились от изумления. – «Сорейя» – это такой океанский корабль на рейде в Каннской бухте?

– Это самая большая яхта в мире.

– Больше, чем у Онассиса? – Гораздо больше.

– Значит, он, – воскликнула она, – тот самый араб, никак не запомню, как его зовут.

– А вот он прекрасно помнит, как вас зовут, синьорина, – сказал метрдотель льстиво. – И высоко ценит ваше искусство.

Лесть ей была ни к чему, она уже решила на ходу поймать за хвост плывущую в руки удачу, но все же упоминание об искусстве было ей очень приятно. Иллюстрированные еженедельники, которые она жадно поглощала, надеясь однажды найти там и свое собственное имя, и свою историю, сообщали очень много доброго и – увы! – ничего плохого об Омаре Акмале, арабском миллиардере. Он слыл гостеприимным хозяином, любимцем прославленных актрис и знаменитых принцесс, его внимание оспаривали все кокотки международного класса.

– Скажите ему, что я согласна, – решилась она.

– Сегодня вечером? – Метрдотель еще ниже склонился над ней, словно коршун над добычей.

– Сегодня вечером.

– Вы приедете к нему? – Он был весьма педантичным знатоком своего дела.

– Посмотрим, после спектакля видно будет.

– Синьор хотел бы знать наверняка…

Розалия жестом прервала его, вскинула голову и провела рукой по своей худенькой шейке.

– Передайте ему, – заявила она, растягивая губы в тонкую линию, – чтобы он послал за мной машину в «Сент-Ив».

Это был славный чистенький пансион, окруженный деревьями и цветочным садом, где она жила с Тедом и остальными мальчиками.

Метрдотель ушел исполнять поручение. «Эй, посмотри-ка, наверху местечко есть и для меня!» – пропела про себя Розалия, подняв глаза к небу.

Она сообщила грандиозную новость коллегам.

– О нас не забудь! – попросили они.

– Все вместе, как мушкетеры! – торжественно пообещала она.

– Он небось со всеми продюсерами знаком, – мечтательно вздохнул Тед. – Да ему стоит глазом моргнуть, мы бы были как в танке. Одно его слово – для нас загорятся все огни!

– А вы считаете, я за просто так согласилась? Я своего добьюсь! Пусть представит меня кому-нибудь из киношников. Хочу стать звездой! – Она была вне себя от радостного волнения и мысленно уже видела себя Лайзой Минелли в новой версии «Кабаре», поставленной специально для нее прославленным режиссером на одной из крупнейших киностудий. – Ой, мальчики, если этот тип клюнет, уж я его не упущу!

– Когда ты вернешься? – спросил один из них.

– Не знаю… Может, через день, а может, и через месяц.

– Давай, оттянись там как следует, – сказал Данте, один из ребят, с восторгом обнимая ее.

Чиро, третий член группы, попытался ее предостеречь. Он любил Розалию больше всех и тревожился о ее безопасности:

– Гляди-ка ты в оба. Богачи – народ особый, им на людей наплевать. Им ничего не стоит наделать дел.

Розалия показала ему «рожки» и вздернула плечи. Она надела самый вызывающий из своих нарядов, платье из алого шифона с узким вырезом до пупа, в котором, по ее собственным словам, выглядела соблазнительнее, чем Рейчел Уэлч.

Час спустя она впервые в жизни с довольной улыбкой откинулась на спинку сиденья в «Роллс-Ройсе», за рулем которого сидел шофер в ливрее.

В салоне автомобиля было тихо и торжественно, как в зале заседания правительства, все дышало утонченной элегантностью. Розалия слегка опьянела от запаха красного дерева и дорогой кожи. В Каннском порту у восточного мола был пришвартован быстроходный катер. Расстояние в половину морской мили, отделявшее причал от трапа яхты «Сорейя», он преодолел в мгновение ока: Розалия Палья, артистический псевдоним Кармен Росс, неудержимо, как торпеда, неслась навстречу успеху.

Она поднялась по сходням и оказалась на первой палубе трехпалубного корабля. Толстый араб с необъятным брюхом и ленивой улыбкой поцеловал ей руку и пригласил выпить что-нибудь в малом салоне. Ничего подобного Розалия в жизни своей не видала, даже в американских фильмах. Казалось, она попала в княжеский дворец или на страницы «Тысячи и одной ночи».

Пока она мелкими глоточками тянула шампанское, которое терпеть не могла, но делала вид, что ей нравится, чтобы не выглядеть деревенской дурочкой и не разочаровать хозяина, он погладил ей коленку. Ласка показалась ей скорее грубой, чем смелой.

– Вам очень повезло, синьорина, – сказал он ей странным гортанным голосом. – Почему вы так считаете? – Она попыталась принять позу светской дамы, но результат оказался плачевным.

– Потому что Омар Акмаль может принести удачу любому.

– И что же надо делать, чтобы Акмаль принес удачу?

– Надо делать то, что нравится Акмалю, – в томных и порочных глазах, полускрытых длинными ресницами, мгновенно промелькнула сатанинская искра. – Хотите осмотреть корабль, синьорина? – В том, как он произносил «синьорина», таилась подспудная угроза насилия, готового вырваться наружу.

Розалия все еще была слишком возбуждена и не почувствовала тревоги.

– Конечно, – ответила она, – но вы даже не знаете, как меня зовут.

– Чье-то имя – это условность, синьорина. Меня не интересует, как кого зовут. Мне важно, чтобы другие помнили мое имя.

Розалия попыталась улыбнуться, но ей стало не по себе.

– Итак, синьорина, хотите осмотреть корабль? – И опять что-то угрожающее промелькнуло в его улыбке.

– Разумеется, – Розалия кивнула, чуть наклонившись вперед с неловкостью, выдававшей полную неопытность. Ей казалось, что она готова к худшему; она еще не знала, что худшему не бывает конца.

Араб провел ее по каютам и салонам трехпалубного корабля, перемещаясь вверх и вниз на лифте, обитом изнутри бархатом. Повсюду лежали дорогие ковры, всюду были шелк и парча, в воздухе витал сладковатый аромат благовоний. На каждом шагу им попадался кто-то из стюардов или матросов. На корабле было полно народу.

Наконец он ввел ее в кают-компанию, где был сервирован ужин на двоих. Молчаливый прекрасно вышколенный мажордом помог ей сесть. Стол, покрытый вышитой фламандской скатертью, был сервирован тонким фарфором, хрусталем и золотыми приборами. На тарелке перед Розалией лежал пакетик.

– Это мне?

– Да, синьорина.

Розалия развернула бумагу, раскрыла изящный футляр из черной замши в виде раковины и извлекла на свет кольцо с крупным рубином, обрамленным сверкающими бриллиантами. Она была на вершине блаженства и подумала: «Неужели мечты так легко сбываются?»

– Это шутка? – В ней заговорил трезвый реализм девочки, выросшей в переулках квартала Монтекальварио.

– Нет, – мясистое лицо араба было неподвижным, лоснящимся и угрюмым, как море перед бурей. – Хочешь знать, сколько стоит? – лениво спросил он.

– Нет, а то меня удар хватит – слишком много событий произошло за столь короткий срок.

Мужчина приблизился к ней, склонился, чтобы поцеловать ей руку, и Розалия увидела широкий полуголый череп с прилипшими к нему редкими черными как деготь волосами.

В первый раз она ощутила приступ тошноты и страха.

– Оно ничего не стоит, синьорина. – Роль щедрого миллионера плохо ему удавалась, он играл с ней, как кот с мышью, готовил ловушку, в которую Розалия должна была угодить.

– Ничего? – Она решила, что терять ей больше нечего, а тем временем ела и пила все то, что подавал на стол молчаливый официант. Шампанское привело ее в состояние эйфории, усыпляя последние остатки благоразумия.

– Ты можешь провести со мной ночь, синьорина?

Ну вот, наконец карты раскрыты. Он был похож на опустившегося бродячего комедианта, неожиданно для себя получившего роль первого любовника.

– С вами? Но где?

У Розалии была своя роль в этой комедии, и она вела ее с простонародным кокетством, считая, что финал ей уже известен.

– В моей постели. Если тебе это доставит удовольствие, синьорина. – Плотоядная улыбка наконец-то обнажила его истинные намерения, всякие предосторожности были отброшены. – Но я тебя ни к чему не принуждаю, – уточнил он.

«Как же, конечно, не принуждаешь, – подумала Розалия. – Что должна делать честная девушка после такого подарка?» Она отдавалась оборванцам в мешковине за баночку рыбных консервов или бутылку кока-колы, а теперь будет разыгрывать недотрогу с этим Али-Бабой, который принимает ее по-королевски на своем трансатлантическом лайнере и дарит ей драгоценности?

– Cheri [4], – проговорила она театральным шепотом, чтобы заверить его в своей готовности. – Я подарю тебе незабываемую ночь любви.

– Ты меня, синьорина, тоже никогда не забудешь, – впервые в его ленивом булькающем голосе прозвучала по-настоящему искренняя нота. Позднее, когда Розалия расправилась со всем, что было подано, от шампанского до блинчиков «креп-сюзетт», араб отвел ее в каюту с зеркальными стенами, где помещалось только колоссальное голубое ложе.

Акмаль следил, как она снимает с себя, одну за другой, свои жалкие одежонки без единого намека на шик, и жадно рассматривал обнажающееся тело, гибкое и беззащитное, уже утерявшее последние черты подростковой угловатости, но явно хранившее следы многолетнего недоедания. Под маленькой крепкой грудью выпирали худые ребра, глаза казались особенно большими и черными, а распущенные каштановые волосы, обрамлявшие лицо, придавали ей вид маленькой девочки. Только ниже тонкой, совсем детской талии обнаружились неожиданно соблазнительные изгибы: округлые, крупные, мягкие ягодицы, от которых уже не отрывался похотливый мужской взгляд.

– Прекрасно, – прошептал араб. – Великолепно. – Он вытащил из кармана пачку долларов, выбрал стодолларовую купюру и бросил ее на ковер.

– Что это значит? – смутилась Розалия. Она встревожилась, несмотря на выпитое шампанское. Шутка слишком затянулась, и в ней уже не было ничего смешного.

– Это тебе. Это твои деньги. Возьми их, – ленивая улыбка на его лице превратилась в зловещий оскал.

– Мне можно их поднять?

– Конечно.

– О, спасибо.

Сто долларов – это больше ста тысяч лир. Ей, конечно, еще долго будет стыдно, но она хоть смягчит саднящую боль позора стодолларовой примочкой. Розалия наклонилась, чтобы подобрать банкноту.

– Нет-нет, не так! – это был приказ.

– А как же?

– Задницей, синьорина! Задницей! – В голосе араба зазвучали властные и презрительные нотки.

– Как? – побледнела Розалия.

– Задом! Подловить сто долларов задом. Чудная рыбалка. Зад вместо удочки, клев на доллары.

– Хорошо, – сказала она развязно, хотя ею двигал страх. – Я попробую. – Она пыталась успокоить себя мыслью, что сто долларов – это все-таки солидная сумма. Ей казалось, что жажда наживы служит ей оправданием, хотя на самом деле ее толкал к пропасти инстинкт саморазрушения.

– Вот так, умница, – самодовольно причмокнул араб.

Было что-то невыразимо унизительное в извивающемся полудетском теле с бедрами женщины, пытающемся подцепить ягодицами стодолларовую купюру в надежде, что она прилипнет к коже, как почтовая марка. Чтобы поймать банкноту, ей приходилось принимать непристойные позы, приводившие Акмаля в восторг.

– Хорошо, синьорина! Очень хорошо! – воскликнул он, когда Розалия наконец подхватила стодолларовую бумажку. Он бросал ей деньги еще пять раз, и пять раз девушка повторяла непристойный танец.

Купюры перекочевали в расшитую стразами вечернюю сумочку, где уже лежало рубиновое кольцо с бриллиантами. Улов был немалым, и Розалии хотелось поскорее со всем покончить, но не она устанавливала правила в этой игре, она была лишь марионеткой, а за ниточки дергал он. С той минуты, как она ступила на борт яхты «Сорейя», ее затянуло в дьявольский механизм, действие которого мог остановить только араб.

Он тем временем вытащил бумажку в тысячу долларов:

– Хочешь ее получить?

– А что я должна делать?

На сей раз ставка превышала миллион лир.

– Ты должна расшнуровать мне ботинки.

– И только-то? – Как ни мал был ее опыт, ей уже приходилось слышать об извращениях, хотя она не понимала, что за удовольствие мог получить человек, заплатив тысячу долларов за расшнурованные ботинки.

– А еще ты должна их снять, – уточнил он.

– Ладно, – Розалия терпеливо наклонилась и принялась возиться со шнурками.

– Не так.

– А как? – встрепенулась она.

– Зубами, – приказал он.

– Но это невозможно.

– За тысячу долларов это возможно. Вставай на карачки. Как сука.

Розалия посмотрела на него в полной растерянности. Она голая валялась у него в ногах, а он был одет и подавлял ее своей звериной жестокостью. Судорога сдавила ей горло.

– Зубами?

– И на карачках. Как сука.

Что могло бы произойти, если бы в этот момент, голая, как медуза, стоя на четвереньках, беззащитная, как ребенок, она принялась бы разыгрывать сцену попранной чести и оскорбленной невинности, после того как съела его обед, приняла от него кольцо с рубином и бриллиантами и согласилась на непристойную охоту за долларами? Отступать было некуда.

Она встала на четвереньки и приблизила лицо к башмакам араба. В эту минуту позывы к тошноте стали нестерпимыми, и Розалию вырвало, она еле успела инстинктивно отпрянуть в угол, запачкав рвотой роскошный ковер.

Негодяй, казалось, только этого и ждал. Схватив ее за волосы и вздернув лицо кверху, он сунул ей под нос белый порошок.

– На, нюхни, потаскуха!

– Нет, – простонала она, вытаращив глаза от ужаса, – только не наркотики!

– Это чистый кокаин, идиотка.

Крепко держа ее за волосы, он заставил ее вдохнуть порошок. Розалия чуть не задохнулась, казалось, она вот-вот умрет. Она больше не чувствовала ни носа, ни рта, ни головы вообще. Потом комната стремительно закружилась в непристойном хороводе зеркальных отражений. Она перестала что-либо различать, лишь ощущала давящую массу его тела и огромный орган, пронзающий ее, слышала мерзкий булькающий голос: его довольное урчание усугубляло ее унижение. Потом раздался пронзительный крик.

– Подбери зад! – второй раз, властно, чтобы она не ослушалась, приказал араб. – Где лазарет, ты знаешь. – Он был удовлетворен, ему хотелось спать, он чувствовал приятную усталость и не испытывал никаких угрызений. За свое извращенное удовольствие он заплатил больше, чем эта потаскушка смогла бы заработать за пять лет, распевая свои жалкие песенки. Чего же еще ей надо?

Розалия больше ничего не слышала. Как была, нагишом, она с трудом дотащилась до дверей спальни, даже не пытаясь прикрыться платьем. Оно валялось на ковре, как тряпка, того же цвета, что и кровь, обильно и густо стекавшая у нее между ногами.

Что-то больно ударило ее по спине: ее сумочка с кольцом и деньгами.

– Это твое. Забери, может пригодиться.

Она наклонилась за сумочкой.

– Прикройся, на тебя противно смотреть, – хлестнул ее голос за спиной.

Розалия открыла дверь и столкнулась с матросом, который протягивал ей большую махровую простыню.

– Идемте со мной, – сказал он, помогая ей прикрыться.

Безмолвные и жгучие слезы покатились по лицу Розалии. Впервые она вспомнила с сожалением о кривых улочках Монтекальварио, перед глазами всплыло измученное и печальное лицо матери. Она молча позволила отвести себя к лифту и поднялась в больничный отсек. Последним воспоминанием осталась красная сумочка, усеянная стразами, которую она с отчаянием сжимала в руках. Потом наступила темнота.

Розалия очнулась на операционном столе с поднятыми ногами, закрепленными на подколенниках хромированного металла.

Светловолосый врач, очень молодой и симпатичный на вид, что-то делал с ней. Ему помогал ассистент в зеленом халате. Видимо, они зашивали разрыв и, наверное, ввели ей обезболивающее, потому что она больше ничего не чувствовала. О происходящем Розалия могла судить лишь по звону инструментов да еще по тому, с какой профессиональной сноровкой хирург и ассистент делали свое дело.

– Ну, кажется, теперь все в порядке, – сказал врач с ноткой профессиональной гордости.

Розалия закрыла глаза. Как мог этот человек, такой молодой и симпатичный, с таким честным и славным лицом заниматься этим гнусным ремеслом? Ну, она – понятное дело. Она выросла в сточной канаве на Монтекальварио. Но он-то учился, окончил университет, получил диплом. Почему он подчиняется приказам этого арабского чудовища?

Она услышала голос, раздавшийся неизвестно откуда и отдававший приказания по-французски:

– Оденьте ее. Отнесите на катер и отвезите на берег. Но не в Канны. Оставьте на каком-нибудь пляже. Да смотрите, чтоб она не потеряла свое маленькое сокровище. Оно ей понадобится.

И опять Розалия потеряла сознание.

Кало Коста сидел на песчаной дюне и наслаждался прохладным дыханием моря, порождением таких же древних одиноких сил, как ветер и дождь. Звезды серебристыми слезами растекались по небу в эту волшебную августовскую ночь, и сильный человек вновь переживал трогательные ощущения своего детства, когда маленьким мальчиком на пляже Валле-дей-Темпли в Агридженто искал в благоуханном дыхании моря ласки и утешения. Он убегал из гнусной конуры, которую хозяин отвел ему под жилье, жертвуя драгоценными часами сна, чтобы дать обласкать себя теплому ветру, задувавшему с моря в долину, хранившую следы древнейших цивилизаций.

С детства Кало научился улыбаться морю и звездам, он поднимал к бесконечности свое обожженное солнцем лицо, и ему казалось, будто мать, которой он в действительности никогда не знал, берет его на руки и прижимает к груди, осыпая нежными и утешительными словами любви. Кало уже пересек рубеж зрелости, ему было под шестьдесят; то ужасное, что видели его глаза и что он совершал сам, оставило в нем неизгладимый след. И все же он был убежден, что за всю свою бурную жизнь ни разу не потерял уважения к себе и к друзьям. Поэтому он продолжал жить и любить спокойное дыхание моря, хотя и понимал, что его нельзя назвать лучшим из людей.

Поднявшись на борт «Трилистника» после того, как Карин закончила делать покупки, он счел за благо потихоньку исчезнуть. Люди, наводнившие яхту, чтобы приветствовать Барона, были из той категории светских господ, с которыми у него не было ничего общего. Да и Бруно в этот вечер не нуждался в его услугах. А Карин отняла у него совсем немного времени.

Он поел жареной рыбы в местном ресторанчике под названием «Гориль», который в общем и целом можно было считать вполне приемлемым, и запил ее бутылкой бургундского, не идущего ни в какое сравнение с превосходным кьянти из виноградников Бадиа Колтибуоно, одним из немногих вин, которым оказывал предпочтение сам Барон.

Французы поднаторели в том, что касалось этикеток и рекламы, а по сути мало чего стоили. Он ел, низко наклонив голову и время от времени настороженно прислушиваясь, как старый одинокий волк. Потом отправился в бар «Таити-Бич».

Он пошел туда под предлогом выпить глоток старого коньяка, но на самом деле надеялся встретить женщину, с которой познакомился и сблизился год назад. Она работала косметологом в салоне красоты, разместившемся у самого пляжа. Ее звали Линда, ей было около сорока, и она знала, как доставить удовольствие мужчине.

Он познакомился с ней в баре, где она, сидя в уголке, ела мороженое в стаканчике, и они сразу же нашли общий язык. Линда, как и он, имела сицилийские корни, хотя родилась во Франции. Тогда они весело провели вместе несколько дней, и, если он правильно понял ситуацию, можно было рассчитывать, что она и при нынешней встрече ему не откажет.

Линды в баре не было. Юный Ганимед с дурашливой улыбкой, поблескивающими глазками и золотым колечком в ухе объяснил ему, что она работает в «Библосе». Что-то буркнув в знак благодарности, Кало снова забрался в «Лендровер» и направился в бухту Каннебьер. Раз уж ему не суждено было встретиться с Линдой, а любая другая женщина вряд ли могла его заинтересовать, Кало решил насладиться морем, ветром и одиночеством.

Дом Бруно в бухте Каннебьер, окруженный сосновым парком, уступами спускающимся к морю, был идеальным местом, где никто не смог бы его потревожить. Он обогнул великолепное здание, даже не заходя внутрь, хотя у него были ключи.

Итак, он сидел на песчаной дюне под покровом чудесной звездной ночи. Он тревожился за Бруно. Новости относительно мистера Хашетта и «Ай-Би-Би», привезенные Карин, не сулили ничего хорошего. Это было не смутное ощущение, даже не подозрение: приостановка заказов в Бурхване означала, что американцы из «Ай-Би-Би» намеревались разорить Бруно Брайана.

Едва различимый шум донесся со стороны моря, нарушив безмолвие ночи. Поначалу Кало решил, что ослышался, но вскоре отдаленное жужжание переросло в отчетливый рев мотора. Его глаза, привыкшие к темноте, различили очертания катера. Он инстинктивно подался назад, в тень деревьев, чтобы остаться незамеченным.

Свет на катере был потушен, не горели и сигнальные огни, в нескольких метрах от берега мотор тоже был заглушен. Со своего места Кало мог различить только движущиеся тени. Кто-то спустился с катера в воду и направился к берегу. Ему показалось, что двое что-то тащат, ясно было, что они волокут некий громоздкий предмет. То, что они оставили на берегу, прежде чем вновь подняться на борт, напоминало большой тюк с бельем.

Катер пришел в движение, отвалил от берега и скоро растворился в темноте. Кало осторожно приблизился к бесформенному мешку и, когда увидел, что это такое, не столько удивился самому появлению живого существа, сколько тому, что это существо еще живо.

Кало склонился над телом, закутанным в покрывало, и услышал слабый стон. Он откинул край ткани и увидел женское лицо в разводах губной помады, туши и румян, образовавших причудливую маску. Девушка, прижимавшая к груди сумочку со стразами, казалась жалкой и несчастной, как брошенная на чердаке сломанная кукла.

– Что случилось? – спросил он своим глубоким и добрым басом.

– Меня изнасиловали, – прошептала она.

Вопрос был задан по-итальянски, и на том же языке прозвучал ответ.

– Вечно мы попадаем в беду, – глубоко вздыхая, заметил Кало; на его лице появилось выражение боли и гнева.

– Это было ужасно, – призналась она незнакомцу.

– Постарайся не думать об этом, – посоветовал он. – В данный момент это единственное, что ты можешь сделать, а там видно будет. Где ты живешь?

– В одном пансионе. В Каннах, – ее голос звучал тихо, но уже увереннее. Она чувствовала, что этому человеку можно доверять.

– Хочешь, я отвезу тебя домой? – предложил Кало.

– Я, наверное, никогда больше не вернусь домой, – жалобно сказала она, сама не зная, что имеет в виду: веселую комнатку в пансионе «Сент-Ив» или полуподвал в переулке на Монтекальварио.

– Об этом мы поговорим позже. – Мужчина наклонился и бережно, как ребенка, поднял ее на руки. – Кто это был?

– Животное. Дикий зверь.

– Скажи, как его зовут.

– Омар Акмаль, – решилась произнести ненавистное имя Розалия.

– Пусть бог отплатит ему той же монетой, – произнес Кало тихим голосом человека, знающего, что такое вендетта. Он был непоколебимо убежден, что всевышний разделяет его собственные представления о справедливости.

– Не зовите никого, прошу вас, – сказала она умоляюще.

– Нет, детка, – улыбнулся он, – я никого не знаю, кто мог бы помочь в твоем случае, а ты?

– Это еще не самое страшное. Я должна сделать заявление, – настаивала она.

– Потом посмотрим… – успокоил он ее, направляясь к соснам, окружавшим дом.

– Вы, наверное, очень добрый, – сказала она. – Как вас зовут?

– Кало.

– И все?

– Хватит с лихвой.

– Меня зовут Розалия. – Она затихла на руках у незнакомого великана, баюкавшего ее, как ребенка. Может быть, когда-то ее вот так же укачивала мать, но Розалия тогда была слишком мала и ничего не помнила.