Женщины его жизни

МАРТИНА

Карин сидела за столом, на котором в образцовом порядке были разложены тетради и учебники. Шла третья зима ее жизни в городе.

Марио без стука вошел к ней в комнату. Он был еще небрит, глаза опухли от сна. На нем были пижамные штаны и футболка, от него исходил неприятный запах застоявшегося табачного дыма. Карин посмотрела на него с упреком.

– Твоя мать заболела, – объявил он.

– А что с ней?

– Ну, это нам скажет врач, он скоро будет.

Марио явно нервничал, это было видно по тому, как он курил.

– А я что могу сделать? – спросила Карин.

– Пойди приберись в нашей комнате, – приказал он тоном хозяина, не терпящего возражений.

– Сейчас, – ответила она ровным, лишенным эмоций голосом, словно печальные события ее совершенно не касались.

– А ты все хорошеешь, – заметил Марио, закрывая учебник истории, который читала Карин.

– Моя мать больна, – напомнила она, чтобы как-то выбраться из щекотливого положения.

– Вот пойди и посмотри, чем ты можешь ей помочь, – проговорил он врастяжку, незнакомым ей и пугающим тоном.

Карин поднялась и пристально поглядела на него: он стоял у двери, мешая ей пройти и жадно ее разглядывая.

– Если вы дадите мне пройти, я так и сделаю, – сказала она, не отводя взгляда.

Марио посторонился.

– Ты все еще такая стеснительная, что говоришь мне «вы»? – Его фатоватая и хищная ухмылка вызывала у нее отвращение. – А почему бы тебе не расслабиться?

Карин прошла мимо, не удостоив его ответом, и направилась в комнату матери. Внешне ее отношения с Марио строились на основе полнейшего равнодушия. Они игнорировали друг друга: она – потому что инстинктивно ощущала его полную чужеродность, он – потому что вскоре понял: все его двусмысленные и скользкие поползновения ни к чему не приведут. Но это не мешало ему пробовать снова и снова.

Карин пыталась смягчить отвращение, которое он ей внушал, стараясь его не замечать. Точно так же она относилась к мухам: если их не удавалось выгнать или прихлопнуть, не обращала на них внимания. Но отмахнуться от этой мухи было не так-то просто: она продолжала жужжать над ухом.

– Что случилось, мама? – спросила она.

– Что-то я совсем расхворалась, – ответила Мартина.

Она была бледна, волосы прилипли ко лбу, влажному от пота, но, как ни странно, теперь она казалась более юной, хрупкой и беззащитной.

– Может, просто грипп, – с надеждой предположила Карин.

Она впервые испытала щемящую нежность к этой женщине, оторвавшей ее от любимых гор, от заботливого попечения тети Ильзе и уделившей ей за три года ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы время от времени рассеянно чмокнуть в щеку ее перед выходом из дома.

– Тут пришелся бы кстати травяной отвар старой Ильзе, – с грустью заметила Мартина.

– Может быть, он действительно помог бы, – серьезно ответила девочка. – Давай-ка я здесь немного приберу, – добавила она, – а то, когда врач придет, ему и повернуться будет негде.

В воздухе стоял дух болезни, лихорадки, смешанный с запахом косметики и туалетной воды. Вокруг в невообразимом беспорядке были разбросаны платья и туфли, пузырьки и флакончики, иллюстрированные журналы, валявшиеся на постели и прямо на полу.

Двигаясь с ловкостью и методичностью человека, привычного к работе и порядку, Карин под одобрительным взглядом Мартины в мгновение ока привела комнату в порядок.

– До чего же ты не похожа на меня, – с гордостью заметила мать.

Карин взяла пластмассовую миску и салфетку, обтерла матери лицо и шею, как всегда делала тетя Ильзе, когда у самой Карин была простуда. Она смыла остатки грима, проветрила комнату и помогла Мартине надеть свежую хлопчатобумажную ночную сорочку, смелую по фасону, но все же приемлемую, вместо той, что была на ней прежде, состоявшей из сплошных кружев и воланов.

Она тщательно причесала волосы матери, потом села возле кровати и дождалась прихода врача, который установил у больной тяжелое воспаление легких и прописал сильные дозы антибиотиков.

– Тебе придется остаться дома и поухаживать за матерью, – сказал ей Марио. – Не возражаешь?

– Если это нужно, я останусь, – ответила девочка. – У меня будет время нагнать в школе.

Она не хотела показывать Марио, что на самом же деле болезнь стала важным событием, позволившим ей ближе познакомиться с матерью и впервые поговорить с ней откровенно.

– Как ты сегодня себя чувствуешь? – спросила она, вернувшись домой с покупками.

– Думаю, через день-два смогу встать, – Мартина как будто помолодела и выглядела успокоившейся и отдохнувшей.

– Ой, мамочка, – обрадовалась Карин, – вот это действительно хорошая новость.

Она отнесла сумку в кухню, расставила по местам покупки и вернулась к матери.

– Ты так много для меня сделала, дочка, – растроганно сказала Мартина.

– Это было нетрудно, – мягко отозвалась девочка.

Стоял январь, горные вершины были покрыты снегом, небо сверкало голубизной, и Карин всем сердцем тосковала по катанию на санках с ледяной дорожки на горе Сан-Виджилио, когда фантастически красивый пейзаж стремительно несся ей навстречу, а чистый воздух весело покалывал ее тысячами ледяных иголочек.

– О чем ты думаешь? – спросила Мартина.

– О тете Ильзе, – ответила Карин. – О Сан-Виджилио.

– Ты все еще о них не забываешь! – удивленно воскликнула мать.

– И никогда не забуду, – синие глазищи еще шире раскрылись, не вмещая подступивших слез.

– Все эти три года тебе хотелось туда вернуться?

– Да. – Ей было уже четырнадцать лет, ее ровесницы ездили кататься на лыжах с горы Ренон, а она все никак не могла навестить старую Ильзе из-за ревности матери.

– И ты ни разу мне ничего не сказала, – Мартина протянула руку, и девочка сжала ее.

– Я знала, что тебе это будет неприятно. Мне не хотелось с тобой ссориться.

Они болтали, как две подруги или даже скорее как сестры, встретившиеся после долгой разлуки.

– Но ведь тебя это мучило, – впервые Мартина была озабочена переживаниями дочери.

– Немножко, – она подумала о тете Ильзе, и в душе ее вспыхнула надежда на новую встречу: что-то изменилось в ее отношениях с матерью.

– Я не заслуживаю всего того, что ты для меня сделала, – сказала Мартина. – Я никогда тебя не понимала.

– Что об этом говорить? – Карин вспомнила, сколько раз она сама была больна, металась в жару и страдала от одиночества, как жаждала материнского участия, а взамен видела возле себя лишь равнодушное лицо кого-нибудь из монахинь. – Ты же была в Риме.

– Вот именно, – рассеянно подтвердила Мартина.

– Мама, – начала девочка решительно, – что ты делала в Риме, пока я училась в интернате?

– Это долгая история, – Мартина была застигнута врасплох. – Мне не хочется ее вспоминать. Я жила в проклятом городе, среди негодяев. В Рим, – продолжала она, – я поехала с одним человеком, с которым познакомилась в Мерано. Он мне наобещал, что представит меня своей матери и что мы поженимся. А вместо этого… – она отвернулась и вытерла глаза платком.

– Что же случилось вместо этого?

– Он заставил меня работать в одном ночном заведении. Но это грязная история.

– Но это же твоя история, мама, – Карин смотрела на нее умоляюще. – Она не может быть грязной. Я же о тебе ничего не знаю. Даже не знаю, кто мой отец.

– Разве я тебе никогда о нем не рассказывала? – спросила Мартина с наигранной беспечностью.

– Нет, ты никогда ничего не рассказывала, – сказала Карин, наклоняясь к матери, чтобы лучше слышать.

– Твой отец был немцем, – призналась Мартина, помолчав с минуту. – Он был профессором философии из Боннского университета. Я говорю «был», потому что с тех пор ничего о нем не знаю. Для меня он умер.

– А какой он был? – прервала ее Карин.

– Очень хорош собой. Его звали Йозеф Штайнер. Я с ним познакомилась, когда работала горничной в гостинице у Винтерхолеров. Мне было восемнадцать. Он меня покорил, сказав, что я похожа на современную Мадонну. Он говорил так искренне, и я сделала глупость – поверила ему. Он был симпатичный, понимаешь? Высокий, волосы цвета меди, и у него были твои глаза, а уж как умел зубы заговаривать… Он прочел очень много книг, но ему нравилось жить красиво. Я в Валь-Пустерии жила в нищете и питалась одной картошкой. А он как-то раз подарил мне корзину вишен, розу и золотой браслет. Это было 24 июня, в Иванову ночь. Воздух был теплый, пахучий. Я проработала весь день: накрывала столы, расставляла скамейки, готовила все для праздника с факелами на плато у Бэрен-Бад. Помнишь Бэрен-Бад, Медвежью купальню?

– Конечно, помню, – улыбнулась Карин, вспомнив предупреждение тети Ильзе насчет Ивановой ночи.

– Твой отец был молод, красив и щедр, как принц, он осыпал меня подарками. Ну, вишни и розы мне приходилось видеть и раньше, хотя никто мне их никогда не дарил, но я и вообразить не могла, что наступит день, когда кто-то захочет подарить мне золотой браслет. Наступил вечер, все веселились, зажигали факелы. На эстраде играл оркестр, все пили и танцевали, даже нам, горничным, было разрешено потанцевать с постояльцами гостиницы. Юноши и девушки прятались в кустах орешника, среди еще не созревшей черники. Я тоже, когда красивый молодой человек, засыпавший меня подарками, протянул мне руку, последовала за ним подальше от людских глаз и огней. Я пришла в восторг, когда он шепнул мне на ухо: «Du bist eine moderne Madonna» [22].

Эта ночь в лесу стала прекраснейшей в моей жизни. Мы лежали на земляничном ковре, а вдали горели факелы Ивановой ночи, все радовались и веселились.

– Это не грязная история, – заметила Карин. Она покраснела и чувствовала, как стучит в ушах кровь.

– Погоди, доченька, не спеши. Любовные истории всегда прекрасны, но только вначале. А потом, бог знает почему, кончаются скверно. Йозеф уехал, поклявшись мне на прощание в вечной любви. Я была готова довольствоваться тем, что есть, и плакала в его объятиях, мне казалось почти невероятным, что профессор Боннского университета может влюбиться в девчонку с полуразвалившейся фермы из Альто-Адидже.

Когда он вернулся в гостиницу Винтерхолеров, я думала – с ума сойду от радости. Стоял апрель, снег только что растаял, белки прыгали с ветки на ветку, лес наполнился весенним шумом и ароматом. Трава на лугах была молодая, из нежной зелени пробивались бархатистые цветки гвоздовника. Каждую ночь я приходила к нему в комнату, и мне казалось, что я переступаю врата рая.

Потом опять было прощание, опять отъезд, новые слезы и новые обещания. А потом вечное, безнадежное одиночество. В один прекрасный день я поняла, что беременна. Написала ему об этом, напомнила о нашей любви и о его обещаниях.

– А он… мой отец… он ответил тебе? – Карин продолжала рассудку вопреки надеяться на счастливый конец, хотя окружающая действительность красноречиво свидетельствовала о тщете таких надежд.

– Нет. На мое письмо он не ответил. Может быть, он и вообще его не получил. Может быть, он даже и не жил в Бонне. И не был профессором философии. У меня даже засело в памяти, что в Бонне, кажется, и вовсе нет университета. Словом, я с тех пор ничего о нем не знаю.

Когда Винтерхолеры обнаружили, что я в положении, – ты же их хорошо знаешь, – они все сделали, чтобы узнать, кто меня опозорил, но у них ничего не вышло. Они даже хотели помочь мне материально, ведь было ясно, что я больше не смогу работать.

Поэтому меня отдали на попечение старой Ильзе Клотц. И я жила с ней, пока ты не родилась. В таких местечках, как у нас, новости расходятся быстро, моя репутация была погублена. Я спустилась с гор в Мерано и нашла себе место горничной в одной гостинице. Каждую среду – это был мой выходной – я тебя навещала и приносила старой Ильзе немного денег.

Тебе было шесть, когда один турист из Рима сказал, что женится на мне. Наобещал с три короба, сказал, что в Риме я буду жить у его матери и смогу найти хорошую работу. Я решила, что случай подходящий, да и сам он казался мне добрым человеком. Уж сколько раз я давала себя обмануть мужчинам с добрыми лицами, мне и самой не сосчитать, а все на что-то надеялась. Я последовала за ним. Уже без иллюзий, как когда-то пошла за твоим отцом в Иванову ночь, но все-таки в надежде устроиться по-человечески.

Тебе пора было поступать в школу. Тетя Ильзе не могла заменить тебе учительницу, поэтому пришлось похлопотать, чтобы устроить тебя в интернат в Мерано, где ты могла бы учиться. Мать этого римского туриста оказалась на самом деле владелицей сомнительного пансиона. А что до хорошо оплачиваемой работы, то пришлось мне устроиться в одном ночном заведении чем-то вроде гейши. Мои обязанности состояли в том, чтобы спаивать клиентов, платили мне процент с каждой бутылки. И львиную долю моего заработка забирал себе этот тип, а все остальное уходило на оплату интерната.

Это была не жизнь, а помойка, я дошла до полного отчаяния и тут познакомилась с Марио. Он хороший. Помогает мне, провожает в ночные клубы, где я работаю по-прежнему. Теперь ты знаешь, кто твой отец. И знаешь, кто я.

– Мне очень жаль тебя, мама, – сказала Карин, выслушав последнюю часть рассказа в страшном напряжении. – Если бы только я могла тебе чем-то помочь.

Она приняла исповедь матери, но была не в состоянии понять и оправдать рабскую зависимость Мартины от этого негодяя, занимавшегося таким омерзительным ремеслом. Она сама готова была с любовью протянуть матери руку помощи.

– Теперь мне уже ничто не поможет. Мне уже за тридцать, – с горечью возразила Мартина, – я больше не смогу так жить. С тех пор как я больна, Марио все вечера проводит на стороне. Может, уже подыскивает мне замену.

Карин с ужасом выслушала это последнее откровение, показавшееся ей скорее бесстыдным, чем искренним. Ее мать не искала правды, а выплескивала на чистую, незапятнанную душу девочки всю ту грязь, что скопилась у нее внутри.

– Почему же ты настояла, чтобы я жила здесь… с вами? – с безжалостной холодностью спросила Карин.

– Я хочу, чтобы ты получила образование, – Мартина говорила тихо, но с твердой решимостью в голосе. – Ты не будешь работать горничной. Ты не погубишь себя в одну ночь, как я себя погубила, – в ее глазах вспыхнуло бешенство.

– Мама, успокойся, – испугалась девочка.

– Все мужчины – свиньи! – не обращая на нее внимания, продолжала Мартина. – И ты должна это знать и держаться от них подальше. – Она яростно схватила дочку за руку, повысив голос до крика: – Ты поняла?

– Я поняла, мама, – Карин пыталась высвободиться из железной хватки. К глазам подступили слезы.

– Если я хоть раз, – с ненавистью прошипела Мартина, – один только раз застану тебя с мужчиной, – изобью до смерти! – Она дышала с трудом, словно ей не хватало воздуха.

– Мама, прошу тебя.

– Ты считаешь, что я о тебе не забочусь, но это не так. Вот послушай: держись подальше от мужчин. Мужчины – это наша погибель. Никогда этого не забывай, – закончила Мартина.

Марио с вожделением разглядывал Карину, его глаза блестели. Эта девчонка сводила его с ума: до чего же она была хороша со своими толстыми огненными косами, опаловым личиком, нежными губами, точеным носиком и зачарованным взглядом. Фигурка у нее была стройная, но уже хорошо очерченная и полная жизни; даже уродливый черный школьный фартук ее не портил. Серые шерстяные чулки, которые Мартина заставляла ее носить, категорически запрещая дочке надевать тонкий нейлон, не только не скрывали, но даже подчеркивали красоту стройных икр, а короткая юбочка открывала округлые колени.

Сидя за кухонным столом и опустив глаза на шитье, Карин делала вид, что не замечает присутствия Марио.

– Привет, красотка, – игриво поздоровался он.

– Добрый день, – не поднимая головы, отвечала Карин. Она и не глядя могла себе представить его нелепые усики, глупую ухмылку и черные глазки-бусинки. Она ненавидела его всей душой.

– Где твоя мать? – спросил он.

– Вышла.

Как могла Мартина терпеть его наглые выходки? Карин была уверена, что мать его презирает, но обойтись без него не может. Сколько раз, будучи невольной свидетельницей их яростных ссор, она слышала, как Мартина умоляла его: «Только не покидай меня, прошу тебя. Я для тебя все сделаю, все, что захочешь».

Карин оторвала глаза от юбки, которую чинила, и встретила его взгляд. В нем было что-то странное и беспокойное, на минуту ей стало не по себе.

Марио ободряюще улыбнулся ей:

– Вижу, ты так занята работой, что не решаюсь попросить тебя сварить мне кофе.

Карин оставила шитье на столе и подошла к плите, чтобы поставить кофейник на огонь.

Марио подошел к ней поближе и снял с полки банку кофе.

– Сколько ложек? – заботливо спросил он.

– Я сама, – ответила Карин, стараясь поставить его на место, но он ее не слушал. Чистый запах детства, исходивший от вполне сформировавшегося, но еще не женского тела, кружил ему голову.

– Почему ты никуда не ходишь по вечерам? – Голос мужчины стал хриплым и вызывающим. – Уж не хочешь ли сказать, что у тебя нет кавалера?

– Какого кавалера? – вспыхнула Карин, испепеляя его взглядом. – Как вы только смеете?

– У всех девочек есть поклонники, – засмеялся он. – А уж такой хорошенькой, как ты, я никогда не встречал.

Кофейник начал урчать на плите, и Карин выключила газ.

– Ну брось, ты что, обиделась? – продолжал он. – Я же пошутил.

– В следующий раз шутите с кем-нибудь другим, – ответила Карин.

– За что ты на меня злишься? – спросил он. Его одолевало дикое желание коснуться этого юного тела.

– Ни на кого я не злюсь. Просто оставьте меня в покое. – Она поставила на стол дымящийся кофейник и открыла дверцу шкафчика, чтобы вынуть чашку и сахар.

– И все же ты уже созрела, и пора тебе обзавестись кавалером. Ты такая красивая, – упорствовал он, придвигаясь поближе. – А знаешь, я мог бы тебя осчастливить.

– Кофе готов, – сказала Карин, стараясь избавиться от него, и направилась в свою комнату.

Он заступил ей дорогу:

– Эй, малютка, я же только сделал тебе комплимент, – примирительно сказал он. – Чего ты так злишься? – У него был взгляд побитой собаки.

– Я не злюсь. Просто хочу уйти к себе в комнату, и все.

Она прошла к себе, села за письменный стол, открыла учебник истории на главе, посвященной французской революции, однако ей никак не удавалось сосредоточиться. Она сидела, уставившись на страницу, и при этом вспоминала взгляд мужчины, его слова, его необычное волнение. Впервые в жизни ей пришлось услышать о себе подобные суждения.

Карин была так погружена в свои мысли, что не заметила его появления у себя за спиной, а когда заметила, он уже жадными руками обхватил ее юную грудь и прошептал охрипшим голосом:

– Дай-ка я тебя приласкаю.

Карин попыталась высвободиться, но он держал ее мертвой хваткой. Потом все произошло, как в кошмарном сне. Она оказалась на постели с юбкой, задранной до подбородка, а он, навалившись всей тяжестью, безжалостно насиловал ее, одной рукой зажимая ей рот, чтобы заглушить рвущиеся у нее из горла крики ужаса.

Удовлетворив похоть, Марио поднялся. Пока он натягивал спущенные до колен брюки, Карин увидела его пенис, перепачканный ее кровью. Она ощутила позыв к рвоте, и зловонная жижа залила белоснежное покрывало. Желудок продолжал сокращаться от мучительных спазмов, но внутри уже ничего не было. Она даже не слышала, как он, выругавшись, пробормотал: «Боже, что я наделал!»

Карин была убита, раздавлена, уничтожена; она больше не существовала, как не существовало ничего вокруг нее: не было больше ни комнаты, ни мужчины, ни изгаженной постели, ни крови, стекавшей у нее между ног.

Мир завертелся вокруг нее стремительным водоворотом, затем навалилась темнота и она лишилась чувств.

Два дня спустя, когда она стала приходить в себя, служащая отдела социальной помощи сказала ей, что она может вернуться на мызу к тете Ильзе. Ее мать была в тюрьме: она зарезала ножом насильника.