Женщины его жизни

ФИЛИП БРАЙАН БАРОН

В Милане маленького Бруно больше всего поразило количество слов и цифр, которые обрушивали друг на друга вечно спешащие люди, одержимые стремлением как можно скорее попасть куда-то, где в конечном счете ничего особенно интересного для них не было. Символом города стали для него заслоняющие небосвод неоновые рекламы, образно и сжато описанные в строках поэта: «Отдыхаю на Соборной площади. Вместо звезд загораются слова». И фамилии у всех здесь были совсем не такие, к каким он привык на Сицилии. Здешних его знакомых звали Казати, Веноста, Локателли, Брамбилла, Коломбо.

Мальчик пришел к выводу, что миланцы, как и калифорнийцы, одержимы манией цифр и страстью к статистике. Будучи истым сицилийцем, он тонко чувствовал свою землю и хорошо знал ее традиции. Песчаные дюны на побережье под Селинунте, однообразные и бесконечно меняющиеся под дыханием ветра, как абстрактные картины, закаты на острове Панареа, маршруты дельфинов в море, известняковые утесы мыса Пассеро, марсианские пейзажи острова Дев, благоухающие заросли боярышника, гигантские рожковые деревья Франкавиллы – все это было ему знакомо, как собственный дом. За годы, проведенные с Кало и дедом, он научился доходить до глубинной сути предметов и вызываемых ими чувств. В Милане же за несколько дней ему с аптекарской дотошностью выложили все данные, характеризующие великий северный город, манивший южан наподобие современного Эльдорадо.

Бруно шел рядом с Паоло Бранкати по проспекту Венеции, направляясь к улице Монтенаполеоне, и с жадным любопытством новичка-провинциала слушал, что говорил ему его новый друг. Хотя Паоло было уже пятнадцать, он был выше Бруно не больше, чем на вершок. Худой, невысокий, смуглый и черноволосый, с близорукими черными глазами, прячущимися за толстыми стеклами очков, он держался с чисто ломбардской непринужденностью, был деловит и энергичен. Одевался он как взрослый, по-взрослому рассуждал и жестикулировал, в разговоре у него слышался типичный миланский акцент.

– Конечно, эти уродливые особняки эпохи короля Умберто [70] действуют угнетающе, но ты не обращай на них внимания, – говорил Паоло, чувствуя, что его друг разочарован. – И не суди о городе по фасадам банков, – терпеливо объяснял он.

Они только что вышли из городского парка. Бруно был немного не в своей тарелке и чувствовал себя не вправе выражать какие бы то ни было суждения.

– Милан – это особенный город, – продолжал Паоло. – У него есть свой тонкий шарм, как у Парижа.

Бруно никогда не был в Париже, ему было бы понятнее, если бы для сравнения был взят хорошо ему знакомый Сан-Франциско.

– Почему все вечно куда-то спешат? – с любопытством спросил он. – Здороваются на ходу, говорят на ходу, бегут, словно хотят побить рекорд?

– Ты вырос в Америке, и ты меня об этом спрашиваешь? – удивился Паоло. Он говорил с Бруно как с ровесником, не давая почувствовать разницы в возрасте, хотя был на четыре года старше. Он делал это не только из вежливости: Бруно возмужал не по годам, и Паоло уже подпал под его обаяние.

Солнце жарко пригревало, воздух был прозрачен, свежий ветер задувал с Бергамских гор.

– Я жил в Калифорнии. – Бруно вспомнил Сосалито и Нейпа-Вэлли, и это воспоминание показалось ему очень-очень далеким. – В каком-то смысле это такая же ленивая и сонная земля, как Сицилия, – сравнение вырвалось у него ненароком, и он тут же подумал, что оно не совсем справедливо. – Мой отец, – добавил он, – никогда бы с этим не согласился.

Паоло был очарован словами Бруно, говорившего на превосходном итальянском с акцентом, в котором мягкие модуляции сицилийского диалекта причудливо смешивались с протяжными американскими гласными.

– За оставшееся время до отъезда в Санта-Маргериту, – обещал Паоло, – я хочу получше показать тебе город. Он стоит того, тем более что тебе предстоит здесь жить.

Бруно должен был остаться в Милане не по собственному выбору, это была необходимая предосторожность, диктуемая обстоятельствами. Так решил Кало, а Бруно покорно подчинился решению человека, которого уважал и любил.

– Спасибо, Паоло, – сказал он, – это отличная мысль. – Будь у него привычка доверяться первому впечатлению, он бы скорее всего отказался, воспротивился бы предложению друга, но он привык добираться до глубинной сути вещей.

– Миланцы – люди деловые, – заметил Паоло, словно угадав колебания Бруно и стремясь переубедить его. – Они сами вряд ли замечают красоту своего города.

Они прошли несколько кварталов по улице Монтенаполеоне и вошли в ресторан «Кова». Адвокат Филомено Бранкати и Филип Брайан у стойки бара пили мартини. Филип приехал в Милан несколько дней назад, на месяц раньше срока, назначенного на август. Смерть старого барона опрокинула все его планы.

Встреча с сыном прошла легче, чем он ожидал. Некоторая скованность, которую ощущал только сам Филип, была вскоре преодолена, чему немало способствовала нейтральная обстановка зала прилета в аэропорту Линате.

– Я тебе очень сочувствую, – сказал он тогда сыну, обнимая его.

– Это было ужасно, – ответил Бруно.

– Ты ведь его очень любил, верно? – Филип нашел мальчика очень выросшим и повзрослевшим и был потрясен переменой.

– Мы с ним были очень дружны, – признался Бруно, – но только теперь, когда он умер, я понял, как сильно его любил. Нам всем будет без него тяжело. – Он спокойно и независимо смотрел на отца большими и гордыми серыми глазами, цвет которых при определенном освещении казался голубым.

Филип с изумлением наблюдал за уверенным в себе сыном, догадываясь о том, каких колоссальных успехов добился мальчик в его отсутствие и сколь велики его, Филипа, собственные просчеты и потери.

– Представляю, что тебе пришлось пережить. Это было сердце, верно?

– Сердце, – подтвердил Бруно тоном, исключающим дальнейшие расспросы.

Он больше не был беспокойным и испуганным ребенком, сбитым с толку необходимостью соблюдать правила, многие из которых казались ему надуманными и непонятными.

«У него лицо матери», – подумал Филип, глядя на мальчика, но потом уловил в обращенном на него стальном взгляде холодную и яростную решимость, от которой ему стало не по себе. Он вспомнил, сколько раз заставлял Бруно повторять: «I am an american boy». Не будь этого диктата, кто знает, может быть, его сын действительно стал бы американским мальчиком, но бессмысленная и жестокая психологическая пытка вызвала эффект, противоположный желаемому. Бруно так и остался итальянцем, более того, сицилийцем, и никакая сила в мире не могла этого изменить.

В машине, по дороге на улицу Манзони, Филип Брайан попытался провести небольшой предварительный зондаж, прежде чем переходить к ключевому вопросу.

– Теперь, когда дедушки нет, ты не хотел бы вернуться в Сан-Франциско? – спросил он.

– Это вопрос или приказ? – торопливо уточнил Бруно.

– Вопрос, сынок. – Филипу было очень больно, но он старался избежать новых ошибок.

– Я хочу учиться в Милане, если ты ничего не имеешь против. – Его глаза напряженно блестели. – Я буду учиться в гимназии, а потом в классическом лицее, как все Монреале.

Филип напрягся, на скулах заходили желваки.

– Не забывай, что твоя фамилия Брайан, – предупредил он.

– Моя фамилия Брайан, – согласился Бруно. – Мама научила меня гордиться именем, которое я ношу. Я буду учиться в университете Беркли. Как и ты, папа, – он говорил мягко, но решительно.

– Ты хороший мальчик, Бруно, – решение сына успокоило его.

Филип и Бранкати кивнули мальчикам, вошедшим в ресторан.

– Тебе, конечно, фруктовый сок, – сказал Филип, обращаясь к Бруно.

– Мне, конечно, тоже, – улыбнулся Паоло из солидарности с младшим другом.

– Хорошо провели время? – спросил Филип.

– Мы поговорили, – Бруно отпил глоток сока.

– Мы с Бруно подружились, – сказал Паоло.

– Этот мальчик знает, чего хочет, – вмешался Филомено Бранкати.

Филип допил свой мартини.

– Значит, я могу спокойно вернуться в Сан-Франциско, – заметил он, поставив пустой бокал на стойку бара.

– Я буду рад, если ты еще побудешь с нами, – Бруно знал, что отец будет счастлив это слышать, и говорил искренне. Когда Филип не рядился в тогу неумолимого наставника, с ним вполне можно было иметь дело.

– Спасибо, сынок, но, боюсь, моя работа не позволяет мне задержаться дольше. – Он хотел сказать «терять время», но вовремя спохватился.

– Можешь быть спокоен, – заверил его адвокат. – Мы о нем позаботимся.

– Значит, договорились. – Филип хотел выразить признательность и радость, но улыбка вышла вымученной. Несмотря на примирение с сыном, его гордость была уязвлена. Он убедился, что в Милане Бруно будет окружен заботой под присмотром принцессы Изгро, относившейся к нему с любовью и участием настоящей бабушки, и в компании семьи Бранкати, смотревшей на него как на собственного сына. Но самым большим авторитетом для Бруно оставался Кало, к которому Филип, хотя многие раны зарубцевались со временем, не питал более теплых чувств, чем невольное уважение.

Тем не менее он был убежден, что в случае необходимости именно он сумеет направить сына по верному пути, если, конечно, Бруно будет нуждаться в руководстве. Ведь мальчик, ни на кого, в сущности, не похожий, кроме Аннализы, как и сама Аннализа, слушал всех, но поступал по-своему.

Принцесса Изгро с помощью Клаудии Бранкати сумела превратить особняк на улице Манзони в современное жилье. Пятеро вышколенных слуг поддерживали чистоту и порядок на трех этажах дома. Шофер был родом из Бергамо, повар с женой – из Мантуи, экономка, она же кастелянша, – из Брианцы. Кроме того, была еще и толковая, знающая свое дело горничная.

Все это было почти исключительной заслугой Клаудии Бранкати, сумевшей подобрать слуг благодаря занимаемому ею положению в дамском институте Сан-Винченцо. Членство в этой благотворительной организации позволило ей, представительнице третьего сословия, жене богатого адвоката, получить доступ в узкий кружок «сливок» высшего общества, в который входили немногочисленные семьи старинной миланской аристократии. Они жили в обветшалых старинных особняках, овеянных дымкой столетий, обставленных драгоценным антиквариатом, переходившим из поколения в поколение. Клаудии было нелегко, хотя она сама была из хорошей миланской семьи, утвердиться на равных в этом замкнутом кругу аристократов, до сих пор говоривших на старинном миланском диалекте и живших по правилам жесткой экономии.

Авторитет, завоеванный профессором Филомено Бранкати в университетских, банковских и деловых кругах, где многие были рады получить у него консультацию, распахнул перед ним двери аристократических салонов.

Клаудиа Бранкати, жертвуя на благотворительность, завоевала себе место на самых верхних ступенях социальной лестницы, чтобы при помощи связей в кругах высшего общества обеспечить карьеру своему сыну Паоло.

Мужественная красота Филипа пострадала не столько от прожитых лет, сколько от портившего его лицо выражения безразличия и скуки. Он так надеялся, что сможет забрать сына и уехать домой, подведя жирную черту под итальянским эпизодом, перевернувшим всю его жизнь, а вместо этого ему пришлось томиться в Милане, где много лет назад, как ему тогда казалось, он обрел счастье.

Он вежливо, но без особого интереса принимал участие в разговорах, быть может, потому, что ему нечего было дать и нечего взять. Он нервничал, вспыхивал по пустякам и должен был напрягать всю силу воли, чтобы не выдать своих истинных чувств.

Если бы Бруно согласился последовать за ним, он смог бы наконец, со всей возможной деликатностью и тактом, сообщить мальчику свой самый главный секрет, который уже невозможно было дольше от него скрывать.

– Что случилось, папа? – Они ехали в машине по загородному шоссе, направляясь на виллу Бранкати, где им предстояло провести день.

– Ничего особенного, Бруно.

За стеклом проплывали, уходя за горизонт, бескрайние зеленые поля, прорезанные тут и там оросительными каналами с чистой и прозрачной водой.

– Мне кажется, ты чем-то недоволен.

Поля, засеянные кукурузой, чередовались за окном с выпасными лугами.

– Вовсе нет, с чего ты взял? Смотри, эти места совсем не похожи на Сицилию, – сказал Филип, пытаясь отвлечь его внимание. Вдалеке показался силуэт старинной церкви; рядом с ней высились сверхсовременные корпуса какого-то завода.

– И все-таки здесь тоже очень красиво.

Им встречались то тучные волы, то мощные тракторы, обрабатывающие эту богатую и плодородную землю. На кукурузных полях огнем полыхали алые маки. Может быть, настал самый удобный момент для того, чтобы посвятить Бруно в мучившую его тайну. Скоро ему уже предстоит возвращение в Штаты, а он не может уехать, не поведав сыну об истинной причине, заставившей его пересечь океан. Конечно, смерть старого барона тоже сыграла свою роль, но вне зависимости от этой трагедии Филип Брайан ускорил бы на месяц свой приезд в Италию.

– Послушай, сынок, – начал он напыщенным и важным тоном, как на официальном приеме. – Я…

– Смотри, папа! – перебил Бруно, не придавший значения столь торжественному началу. – Вон вилла Паоло! Мы приехали!

В конце длинной прямой аллеи, образованной двумя рядами высоких тополей, виднелся прочный и солидный дом, укрытый в тени вековых деревьев.

– Действительно очень красиво, – согласился Филип. – Наконец-то ты сможешь покататься на лошади, – добавил он, вспомнив о страстном увлечении сына конным спортом.

– Да, конечно. – От нетерпения Бруно чуть не подпрыгивал на сиденье. – Это будет замечательно! – Тут он спохватился, что при виде виллы Бранкати по-детски отвлекся как раз в ту минуту, когда отец что-то собирался ему сообщить. – Что ты хотел сказать, папочка? – спросил он, улыбкой прося извинения за свою несдержанность.

– Ничего особенного, сынок, – солгал Филип. – Ничего такого, что могло бы нарушить течение этого чудесного дня.

Бранкати называли свой загородный дом сыроварней, потому что еще десять лет назад он действительно был, а в каком-то смысле и продолжал до сих пор оставаться ею: здесь по-прежнему жили крестьяне, ухаживающие за полями и конюшней, где содержались шесть лошадей. Их, конечно, нельзя было сравнить с теми, на которых привык ездить Бруно, но все же это были вполне приличные лошади. Больше Филипу так и не удалось выкроить момент для разговора с Бруно о мучившем его предмете. Как и его мать много лет назад, когда барон Джузеппе Сайева впервые привез ее в Милан, мальчик сразу же оказался в центре внимания.

На вилле было много гостей, на которых экзотическая фигура маленького сицилийского барона с американской фамилией произвела завораживающее впечатление.

К тому же Бруно был красив до неприличия, его горделивая осанка, аристократические черты, изысканные манеры, безупречная речь и причудливый акцент сделали его предметом всеобщего восхищения. Не говоря уж о том, что он божественно держался в седле.

Его история (в официальной версии) передавалась из уст в уста и через несколько часов уже стала легендой. Дети, все примерно одного возраста с Паоло, а потом и взрослые стали называть его Бароном.