Женщины его жизни

ЛОВЛЯ ТУНЦА

Бруно распахнул массивные дубовые двери и вошел в кабинет деда. Все здесь осталось, как было: в книжном шкафу темного дерева хранились драгоценные издания классиков, столь близких сердцу старого барона Монреале, по-прежнему обстановку комнаты составляли кресла и диван XIX века, а также палисандровый письменный стол.

– Привет, – сказал он друзьям и выслушал в ответ полагающиеся в таких случаях фразы, сопровождаемые сочувственными улыбками.

– Заходи, дубленая шкура, – Бруно с удовольствием услышал приятный, ленивый голос Вернера Кламмера, американского адвоката, немца по происхождению, специально прибывшего из Вашингтона в помощь Барону.

Сдержанная улыбка мистера Хашетта возвестила ему об укреплении, казалось бы, навсегда утерянной дружбы.

– Мне очень жаль было услышать о том, что случилось, – сказал представитель «Ай-Би-Би». – Очень, очень жаль.

– Хорошо, что теперь об этом можно говорить, – Бруно рассеянно поморщился. Банальность общих мест невольно опошляла воспоминание о прекрасной принцессе. С другой стороны, никто из присутствующих не мог искренне сочувствовать событиям, о которых до сей поры ничего не знал.

– Я ожидал худшего, – вмешался Кламмер, – но вижу, что ты в отличной форме.

Неизменная «Лаки Страйк» свисала у него из уголка рта. Он снял пиджак, ослабил галстук, но все равно пот катил с него градом. Никакие чудодейственные диеты, которыми он себя изнурял, были не в состоянии побороть одолевающую его тучность, особенно опасную теперь, когда ему перевалило за пятьдесят.

Бруно действительно выглядел отдохнувшим и спокойным, но Паоло Бранкати, хорошо его знавший, заметил углубившиеся морщинки в уголках глаз. Пережитое напряжение лишило его стальной взгляд привычного блеска, лоб был горестно нахмурен.

– Черт тебя побери! – воскликнул Кламмер. – Неужели в этой богом проклятой стране не существует кондиционеров? – Прямые светлые волосы прилипли у него ко лбу, голубые глаза слезились, на носу то и дело появлялись мелкие капельки пота.

– Попробуйте лимонного шербета, – посоветовал Хашетт, с наслаждением поглощая свою порцию.

– Терпеть не могу людей, не испытывающих проблем с теплообменом и гордящихся этим, как своим персональным достижением, – заявил Кламмер, потрясая сжатым кулаком. Он был необыкновенным человеком, специалистом высочайшего класса, говорил на «ты» с международным правом.

– Зато тебе следовало бы лучше относиться к самому себе, – мягко заметил Бруно.

– Зачем? Чтобы отправить к создателю тело в отличном состоянии? – с иронией парировал Кламмер. У него наблюдались все симптомы, описанные современной медициной: от гипертонии до ожирения и злоупотребления курением и алкоголем. Возможно, скрытой причиной, толкавшей его к саморазрушению, была неудача в браке. У него было мало друзей, и Бруно Брайан был одним из них.

– Можем считать предварительный раунд оконченным? – спросил Бруно, подходя к письменному столу.

– Разумеется. – Кламмер вроде бы успокоился и был готов к обсуждению главной проблемы, приведшей их всех сюда, в Пьяцца-Армерину.

Паоло Бранкати, маленький, худой, нервный, смуглый и темноволосый, взглянул на Барона близоруким взглядом из-за толстых стекол очков, а потом обнял его, не говоря ни слова.

Пока Бруно усаживался за письменный стол, вошел Кало, неся кувшин кофе со льдом. Поставив его на столик, чтобы каждый при желании мог обслужить себя сам, он выбрал себе место у дальней стены.

– Все вы знаете о том, что случилось, – начал Бруно, – и знаете, что происходит. – Ему не приходилось прилагать усилий для подбора слов, свободно приходивших ему на ум. Вытащив сигарету из настольного хрустального ящичка, он закурил. – Но есть еще два обстоятельства, о которых вы не знаете.

– Непредсказуемый Барон, – саркастически заметил Кламмер. Стоя у громадного окна с прикрытыми ставнями, через которые в полутемную комнату скупо сочился свет, он тщетно пытался обмахиваться носовым платком.

Бруно напрягся, и в его голосе зазвучали металлические нотки.

– Маари, – продолжал он, не сводя с Кламмера стального взгляда, – дочь князя Асквинды, убитая по трагической случайности, была моей женой.

Кламмер опустил глаза и до крови прикусил нижнюю губу. Бруно сделал паузу, чтобы дать всем троим время оправиться от шока.

– Тебе нужны извинения? – пробормотал Кламмер.

– Если бы от них был хоть какой-то прок. – В его спокойствии было что-то жуткое; на это прежде всего обратил внимание Бранкати, находившийся в самом глупом положении из всех троих: ведь он оказался не в курсе событий, происходивших прямо у него перед носом. В оправдание себе он признал, что Бруно способен провести кого угодно.

Солнце, проникавшее сквозь закрытые жалюзи, разукрасило золотыми полосами верхнюю часть книжного шкафа.

– У меня там остался сын, – объявил Бруно, опуская глаза, затуманенные выражением глубокой печали. – Его зовут Санни. Ему восемь лет. Он будет наследником Асквинды.

Хашетт представил себе Мартина, своего младшего сына, ровесника Санни, затерянным на краю земли, в карликовой стране, которую столько гигантов жаждали задушить в объятиях.

– Это ужасно, – сказал он.

– Давайте продолжим, – деловито предложил Вернер Кламмер. Он твердо знал, что всякие охи-вздохи ни к чему хорошему не приводят. Как старый полковой конь, заслышавший звук горна, вашингтонский забияка рвался в бой. В своей области он всегда был первым.

Бруно обвел всех значительным взглядом.

– Мы должны решить вопрос о выживании Бурхваны как независимого государства, потому что с ней связано будущее моего сына и его народа.

Кламмер взглянул на громадные напольные часы с маятником и сравнил время с тем, что показывал его карманный хронометр-луковица. Одни из двух врали.

– А конкретно? – спросил он, наполняя большой стакан ледяным кофе.

– Асквинда тяжело болен, – продолжал Бруно. – Его может не стать в любую минуту. Он держится только отчаянным усилием воли. Если он умрет, в стране начнется хаос. Нужно принять действенные меры, чтобы преодолеть кризис.

– В настоящий момент, – Кламмер решил вернуть его на почву реальности, – только «Ай-Би-Би» в состоянии открыть каналы финансирования, но совет директоров блокирован представителями Акмаля.

– Мы все в курсе, умерь свое красноречие, – сурово заговорил Бранкати. – Надо действовать. На карту поставлены будущее сына Бруно, его собственная репутация, его состояние.

– На эмоциях стратегию не построишь, – ответил Кламмер, – и войну не выиграешь.

Кало слушал важных людей, пытавшихся ухватить кончик нити в немыслимо запутанном клубке. Пока прославленный американский юрист, представитель транснациональной корпорации, лучший адвокат города и крупнейший финансист продолжали карабкаться по отвесной ледяной стене, он сидел, откинувшись на спинку необъятного дивана, жевал по привычке корень лакрицы и обдумывал свой собственный план, привлекавший его ясностью и простотой.

Слова раздавались вокруг Кало как сонное жужжание, а в его мозгу все яснее вырисовывался простейший план, казавшийся ему многообещающим и предпочтительным именно благодаря своей простоте.

Он вспомнил древнейшее искусное приспособление для ловли тунца, так называемую «тоннару», ловушку в виде лабиринта из сетей, изобретенную, вероятно, еще во времена финикийцев. Она состояла из вертикальной сети, натянутой перпендикулярно берегу, и целой системы сообщающихся между собой отсеков или камер, ведущих в центральный садок, куда рыбы попадали через входное отверстие.

Возможно, решение проблемы следовало искать именно в действенной и страшной конструкции тоннары. Весь вопрос в том, где найти опытных рыбаков-загонщиков, способных заманить тунцов в «форатико» и подвести их через лабиринт к центральному садку, к камере смерти. Он сам пронзит гарпуном Омара Акмаля, как акулу, попавшую в западню.

Первое заседание окончилось безрезультатно, и, когда гости встали, собираясь идти на обед, Кало отвел Бруно в сторону.

– Думаю, выход есть, – сказал он на сицилийском диалекте.

Барон удивленно и благодарно улыбнулся ему. За все эти черные дни он впервые услышал хорошую новость.

Все собрались вокруг большого прямоугольного стола с основанием из цельного ствола на скульптурной подставке, украшенной изображением купидонов и мифологических героев, несущихся в воздушном танце и поддерживающих рог изобилия, из которого на завитушки позолоченной деревянной резьбы извергался целый водопад зеленых кварцевых листочков клевера-трилистника.

На столе больше не было камчатной скатерти, расшитой монограммой баронов Сайева ди Монреале. Драгоценное полотно было заменено практичной клеенкой, а фарфор из Каподимонте, с росписью в розовых и бледно-зеленых тонах, уступил место современному сервизу.

Осталось, подобно семейному тотему, лишь центральное украшение стола: продолговатая и низкая серебряная ваза, наполненная цветущим клевером. И не было больше вдохновенного монсу, красочно описывающего царственное меню. Запеканки из макаронного теста с грибами, куриные потроха под бешамелью, паштет из голубей по-королевски, телятина «Империаль», экзотический луковый соус и нежный крем «Шантильи», не выдержав последних достижений современной диетологии, пали жертвой рационализма в приготовлении пищи и отошли в область преданий.

Не желая обсуждать серьезные проблемы в присутствии дам, Карин и Розалии, мужчины при виде поданных на стол жалких кусочков телятины на вертеле принялись перечислять друг другу свои болезни, глубокомысленно обмениваясь сведениями о содержании холестерола и триглицеридов, сравнивая показатели кровяного давления.

Кало ностальгически вздохнул по тем временам, когда люди тихо и мирно умирали от апоплексии, не истязая себя диетами и мучительным ожиданием результатов сомнительных обследований. Но это были личные наблюдения, которыми он не счел нужным делиться ни с кем.

Дон Калоджеро Коста сидел за этим столом в 1943 году, тридцать восемь лет назад. Из собравшихся за трапезой в тот далекий день лишь он один остался в живых. Принцесса Изгро умерла от неизлечимой болезни, доктор Танино Наше не пережил второго инфаркта, а дон Фердинандо Салеми, бывший мэр, был найден каким-то пастухом в поле под Виллальбой с грудью, развороченной выстрелом из обреза.

– А ты что об этом думаешь, Кало? – вопрос Кламмера застал его врасплох.

– О чем? – спросил великан, неохотно отрываясь от своих мыслей.

– О том, как лучше сохранить себя в форме. – Кламмер долго колебался между «Корво» из Салапаруты и «Кьянти» Бадиа Колтибуоно, но, по зрелом размышлении, остановил свой выбор на этом последнем. Он отпил глоток красного вина с легким фиалковым привкусом, и по его обрюзгшему лицу разлилось блаженство.

– Я считаю, – ответил Кало, не теряя нити своих тайных мыслей, – что человек должен следовать своему выбору. Не думаю, что размышлять о смерти за едой полезно для здоровья. Есть много способов отправиться к праотцам, но наихудший из них – это предварять событие, наступление которого от нас не зависит, множеством генеральных репетиций.

– Это философия стоиков, – восхищенно заметил Кламмер.

– Не знаю, о чем вы, – возразил великан с серебряной шевелюрой. – Старый барон объяснил мне, что, когда человек появляется на свет, господь записывает в его личном деле дату рождения. Потом ставит рядом дату смерти и прячет дело в потайной ящик, где его никто не увидит. Только он знает, когда нам рождаться и когда умирать. Так зачем волноваться о том, что не зависит от нашей воли?

Карин взглянула на него с восхищением, а Кало прочитал в ее глазах великую печаль. Он посмотрел на красивую девушку и вспомнил, как Аннализа появилась в гостиной тридцать восемь лет назад.

Он вновь увидел белое шелковое платье с красными и синими парусниками и густые черные волосы, перевязанные красной лентой. В тот летний день она принесла с собой запах солнца и цветов померанца.

Карин и Аннализа были в чем-то похожи.

Розалия сидела в растерянности с видом бедной родственницы.

– Сколько мы здесь еще пробудем? – тихонько спросила она у Карин, пользуясь тем, что мужчины вновь углубились в скучный разговор о здоровье.

– Пока не захотим уйти, – пожала плечами та.

Слуги поставили на стол две вазы с фруктами.

– Кто бы мне сказал еще месяц назад, что я буду жить в таком дворце, я бы не поверила, – прошептала Розалия и, взяв с подноса вишню, принялась пристально ее рассматривать. – Но не могу сказать, что мне здесь хорошо, – призналась она. – Меня словно одолжили на время. Все добры и внимательны, обращаются со мной, как с дамой, но мне как-то неловко. Сама себя не узнаю.

– Считай, что ты на каникулах. – Карин улыбалась вымученной улыбкой, но на душе у нее скребли кошки.

– Вот ты – настоящая синьора, сразу видно, – Розалия обвела взглядом, полным смятения, огромный обеденный зал с высоким потолком. – Ты умеешь держать себя даже во дворце. А я родилась в подвале на Монтекальварио в Неаполе. И за несколько дней со мной столько всего случилось, сколько раньше за всю жизнь не бывало. Ты не поймешь, ты ведь выросла по-другому.

Карин была не в настроении опровергать ее рассказом о собственном детстве.

– Я всего лишь простая служащая, случайно попавшая, правда, по иным причинам, чем ты, в положение, из которого хочется поскорее выбраться, – она пыталась выразить сочувствие подруге, но в эту минуту была в состоянии думать только о себе.

– Ты много читаешь, – с восхищением продолжала Розалия, – знаешь иностранные языки. Ты образованная. А я умею только петь песенки и развлекаться с моими мальчиками, а если этого нет – умираю со скуки. – Она порылась в собственных воспоминаниях, но ничего больше не припомнила. Ей и в голову не приходило заговорить об изнасиловании, это была ее трагедия и ее позор, о котором она невольно старалась не думать, чтобы не рухнуть под его тяжестью.

– Ну так пой! – посоветовала Карин. – Возьми гитару и пой.

Розалия благодарно улыбнулась.

– Как у тебя получается быть такой хорошей? – Она взяла яблоко, надкусила, а потом положила на тарелку, с опаской оглядываясь, как бы кто не увидел.

– Это только кажется, что я хорошая, – горько призналась Карин. – Я иногда вспоминаю о своей семье, – вновь заговорила она, думая о прошлом. – Пресвятая Дева, в каком убожестве мы жили! А все-таки, знаешь, вспоминается почему-то только хорошее! Пока я жила там, душу бы, кажется, продала, чтобы оказаться в таком месте, как это. А теперь так хочется домой… Я, наверное, дура. Сама не знаю, чего хочу.

– Никто из нас этого не знает. – Карин взглянула на Хашетта, который увлеченно беседовал с Кламмером, и на Бруно, что-то тихо говорившего Кало. – А ты когда-нибудь в детстве спрашивала себя, кем хотела бы стать, когда вырастешь? – спросила Розалия. Она пила вино маленькими жадными глотками, и это развязывало ей язык.

– То, о чем мечтаешь в детстве, – с грустью заметила Карин, – никогда не сбывается.

– А если и сбывается, то ненадолго, – разочарованно протянула Розалия. – Знаешь, что я себе говорила? – Она оживилась, переходя от печали к веселью с непосредственностью ребенка. – Я говорила себе: вот вырасту и стану важной дамой, буду жить в роскошном дворце, у меня будет много слуг, а простые люди на улице будут мне кланяться.

– Какая красивая сказка, – сказала Карин вновь повеселевшим голосом.

– Если бы бедняки не рассказывали себе такие сказки, они все давно бы умерли. – Розалия была польщена тем, что образованная подруга ценит ее мнение. – По телевизору рассказывают сказки, – продолжала она. – Смотришь рекламу и мечтаешь. Читаешь книгу и ищешь в ней надежду. Меня пугает жестокость, – опять она была на грани слез.

– Не принимай все так близко к сердцу, – мягко сказала Карин.

– Я бы хотела жить беззаботно, как в мультиках, – она яростно впилась зубами в яблоко. – Но кругом одни подонки. Вот если бы уехать куда-нибудь, где небо всегда чистое, море синее и солнце светит, а люди улыбаются, потому что все добрые. Я мечтала попасть в мир богатых, а теперь поняла, что ничего хорошего в нем нет.

Карин молчала: ей нечего было возразить, в глубине души она была согласна с маленькой неаполитанкой.

Когда подали кофе, она почувствовала на себе взгляд Бруно, повернулась к нему, и их глаза встретились.

– Как поживаешь? – спросил он, будто только что заметил ее присутствие. Бруно был опечален и не скрывал этого.

Ее охватило не передаваемое словами чувство, не имевшее, впрочем, ничего общего с любовью или восхищением.

– Как заключенный в тюрьме, – прямо сказала она.

Кламмер встал из-за стола.

– Пойду прилягу на полчасика, – объявил он.

Хашетт ретировался под предлогом приведения в порядок каких-то бумаг. Паоло Бранкати, хорошо знавший Бруно и умевший улавливать перемены настроения своей помощницы, даже не стал искать предлогов, чтобы покинуть поле боя. Розалия инстинктивно почувствовала приближение бури.

– Я пройдусь по парку, – попрощалась она, – с вашего разрешения.

Только Кало невозмутимо продолжал сидеть, уставившись в газету и грызя неизменный лакричный корешок.

Ни Карин, ни Барону его присутствие было не нужно, но они обошли препятствие, перейдя на немецкий.

Великан почувствовал себя обиженным. Тридцать восемь лет назад Аннализа и Филип говорили по-английски, а теперь, когда он выучился понимать английский, Карин и Бруно исключили его из своей компании, заговорив по-немецки.

– Прости, что я не уделил тебе внимания, – начал Бруно.

– При сложившихся обстоятельствах в этом нет нужды, – отрезала она.

– В каком смысле? – удивился Барон. Он ожидал понимания, участия, а вместо этого обнаружил, что она пребывает в каком-то озлобленном состоянии духа.

– В том смысле, – пояснила Карин, – что объективно не существует никаких веских причин к тому, чтобы ты обращался со мной иначе, чем с остальными.

Лицо Бруно вспыхнуло гневом, в его серых глазах сверкнула молния.

– Разве между нами ничего особенного не произошло?

Кало, прячась за газетой, ничего не понимал, но обо всем догадывался.

– Вот именно, – она гневно повернулась к нему, рыжие волосы всколыхнулись и вспыхнули, словно подожженные солнечным лучом, пробравшимся сквозь притворенные ставни.

Сделав над собой усилие, Карин попыталась прогнать воспоминание о том, что произошло на «Трилистнике»: белоснежные ландыши и голубые незабудки, плавающие в плоских серебряных чашах, платье от Валентино, сережки с висячими барочными жемчужинами.

– А я-то думал, ты можешь мне предложить нечто большее, чем просто профессиональную помощь, – упрекнул он ее.

– Ты ищешь утешения в нежных объятиях? – Никогда еще она не была так хороша, так привлекательна, так желанна, как в эту минуту. – Тебе, наверное, хотелось бы, чтобы я в твою честь надела наряд от Валентино, который ты столь любезно мне подарил? Нет, спасибо.

– Но почему? – Он был в полном замешательстве.

– Потому что потому, – ответила она теми же словами, что он сказал ей тогда на яхте. – «Если мы будем тратить время в поисках ответов на подобные вопросы, у нас его не останется, чтобы жить». Помнишь?

Бруно помнил все.

– Что же тебя так обидело? – терпеливо спросил он.

– Ложь, Бруно. – Она была все той же женщиной, движимой желанием жить и любить, но этот человек, одна мысль о котором еще несколько дней назад кружила ей голову, теперь вызывал у нее живейшую неприязнь. – Оскорбительная ложь. Впрочем, она другой и не бывает.

– Я должен был тебе признаться, что женат?

– В этом не было необходимости, – холодно отрезала она, – просто можно было вести себя, как подобает мужчине.

Ни разу в жизни Бруно не ударил ни одной женщины, но в эту минуту ему пришлось совершить настоящее насилие над собой, чтобы удержаться от пощечины, в которой потом пришлось бы горько раскаиваться.

– Да как ты смеешь? – вскипел он. – Кто ты такая, в конце концов?

– Просто женщина, не готовая принять тебя в роли безутешного вдовца, – безжалостно продолжала Карин. – Просто женщина, не желающая раскрыть объятия и сказать: «Приди, поплачь на моем плече».

– Ты могла бы хоть не оскорблять память о Маари! – воскликнул он, вскакивая на ноги.

– У меня ничего подобного и в мыслях не было, – сурово остановила она его, – и ты это прекрасно знаешь. Иначе тебе незачем было бы приходить в ярость. Я испытываю только сострадание к этой несчастной, которая умерла, чтобы спасти тебе жизнь.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Хочу сказать, что ты не заслуживаешь такой преданности. – Карин была неумолима. – Я тебя не упрекаю за то, что ты любил другую, за то, что был женат и имел сына, но я никогда не прощу, что ты ухаживал за мной как за единственной женщиной на свете. Я не могу осуждать тебя или отпускать тебе грехи, но имею право высказать свое мнение.

– Дурацкое мнение, не основанное на фактах, – гневно возразил он.

– Довольно, мистер Брайан, – отрезала Карин. – Вы знаете женщин только с горизонтальной стороны, как-то раз я вам уже об этом говорила. Это ваша философия: видеть жизнь в горизонтальном положении. Вы циник, мистер Брайан. Я могла бы принять вас и таким, но вот лжецов я не выношу.

– Можешь возвращаться туда, откуда пришла, – Бруно обжег ее испепеляющим взглядом, стараясь сохранить непроницаемое выражение. Что толку спорить с этой самонадеянной маленькой мещаночкой, изрекающей моральные истины, зачем тратить на нее свое время и внимание, зачем отдавать ей свою любовь? – Дверь открыта. Скатертью дорожка.

– Ничего другого я от вас и не ждала, мистер Брайан, – ответила она, одарив его самой лучезарной из своих улыбок. – И это именно то, что я намерена сделать.

Карин грациозно повернулась и вышла из комнаты.

– Что-то не так? – спросил Кало, положив газету, которую и не думал читать.

– Хоть ты-то не вмешивайся. – В минуты гнева Бруно становился удивительно похож на Аннализу. Он унаследовал необузданную и страстную натуру матери.

– Съездил бы ты покататься верхом, – посоветовал Кало. – Это пойдет тебе на пользу.

Бруно вышел, не сказав ни слова в ответ.

Тридцать восемь лет назад Кало видел встречу Аннализы с Филипом во дворцовом саду. Это было любовное свидание под луной среди аромата цветов, но он сразу же почувствовал, что романтическая история добром не кончится. Бурное объяснение на грани ссоры, при котором он только что присутствовал, напротив, показалось ему добрым знаком.

Эта гордая девушка, выросшая среди тирольских снегов, поразительно напоминала ему юную баронессу Монреале. В непримиримом взгляде Карин Кало различал те же яростные вспышки и ту же нежность, что были в глазах Аннализы. Он видел в ней то же желание любить, ту же радость и боль женского естества, но в ней было больше последовательности и откровенности.

Аннализа, которую он держал в объятиях в потайной сторожке позади эвкалиптовой рощи ненастной осенней ночью, стала навеки принадлежать ему, только когда смерть оборвала ее прекрасную молодость.