Женщины его жизни

ОХОТНИК И ДИЧЬ

Вновь зацвел дрок, зазеленел клевер, в горах желтыми пятнами на фоне черных вулканических пород выделялись цветы терновника. В июне Бруно блестяще выдержал вступительный экзамен в среднюю школу. В семье по этому поводу был устроен большой праздник. Из Сан-Франциско дядя Джордж и его отец прислали ему замечательные подарки: прекрасного индейского пони, которого Бруно назвал Корсаром, и документы на владение домом на улице Манзони в Милане, который Филип купил для Аннализы по окончании войны.

Дарственная сопровождалась запиской:

«Я знаю, ты предпочитаешь жить в Италии, – писал Филип, – и не хочу тебя принуждать возвращаться в Калифорнию. Но все же я хотел бы вновь тебя повидать, ведь ты мой единственный сын. Поэтому я приеду навестить тебя. Что скажешь, если я попрошусь к тебе в гости в твой миланский дом? Мне было бы удобно приехать в августе. Надеюсь, твой дед не откажется проводить тебя в Милан, чтобы провести несколько дней с дальним родственником из Америки?»

– Что ты скажешь, дедушка? – спросил Бруно. Он, конечно, не мог по достоинству оценить дарственную на владение домом, но был в восторге от индейской лошадки, подаренной ему дядей Джорджем.

– Я думаю, твой отец действительно замечательный человек, – вздохнул старик, когда-то выражавший поспешные и несправедливые суждения о вожде краснокожих, ничего не имевшем за душой, кроме кучи долларов.

Тень печали омрачила прелестное детское личико, смыв с него улыбку.

– Я тоже так думаю. – Расстояние и время смягчили воспоминания о жестокой дисциплине, которую навязывал ему отец.

– Я буду рад его видеть.

Барон должен был признать, что его зять проявил великодушие и щедрость, делающие ему честь. Он часто писал сыну и еще чаще звонил. Джузеппе Сайева решил, что обязательно отвезет внука в Милан. В августе пребывание в великом городе Ломбардии будет особенно приятным.

Сразу же по окончании учебного года они уехали на лимузине барона в Пьяцца-Армерину. Барон рассказал внуку о Милане, где Бруно прожил несколько месяцев в далеком 1945 году.

Дед и внук возвращались вдвоем после дальней верховой прогулки: они доехали до самой эвкалиптовой рощи. Испуганная сорока выпорхнула из кустов цветущего шиповника, распространявшего нежный аромат. Бруно почувствовал, как заволновался его Корсар, и огладил его, чтобы успокоить. Впрочем, молодой пони отличался исключительно кротким нравом и никогда не взбрыкивал. Монотонное жужжание насекомых звучало по-летнему, рабочие пчелы усердно осаждали крупные лиловые цветы чертополоха.

– Кало говорит, что Милан – это каменный муравейник, – заметил Бруно, продолжая оглаживать круто выгнутую шею Корсара.

– Каждому медведю своя берлога кажется теплее. Кало – просто местечковый шовинист, – засмеялся старик.

– Что это означает, дедушка? – Великолепная белая бабочка с оранжевыми пятнами на кончиках крыльев едва не коснулась его лица и тут же скрылась.

– Он считает, что там, где кончается Сицилия, начинается царство варваров. Так уж он устроен.

Дикий кролик прошмыгнул через дорогу.

– А в Милане можно кататься верхом? – встревожился Бруно.

– Разумеется. – Старик принялся рассказывать ему о вересковой пустоши Галларате, об имении неподалеку от Мельцо, купленном по случаю его другом Филомено Бранкати по весьма умеренной цене. – Мы с ним вспомним старые добрые времена, а ты сможешь поиграть или прогуляться верхом с его сыном. Ему четырнадцать лет, его зовут Паоло. Думаю, вы могли бы подружиться.

– С миланцем? – Бруно пришел в смятение.

– Бранкати – настоящий сицилиец, – с гордостью островитянина объявил дед. – Он давно живет и работает в Милане, но он не забыл, где его корни. Я думаю, тебе будет очень полезно сблизиться с семьей Бранкати.

– Мама мне много рассказывала о Милане. – Голос мальчика стал мечтательным и грустным. – Мама очень любила этот город. – На поляне большой дрозд с желтым клювом, испуганный приближением всадников, поднял голову и вспорхнул. – Мама говорила, что Милан красивый город. Это правда, дедушка?

– Везде хорошо, где есть кто-то, кто тебя любит и уважает.

Лошади шли в ногу, неторопливым шагом, барон наслаждался покоем чудесного летнего утра, солнцем и близостью внука.

– Баронов Монреале уважают повсюду, дедушка, – произнес Бруно с гордостью.

– Бароны Монреале, – торжественно провозгласил старик, – выше всяких подозрений.

Высоко в безоблачном небе, неподвижно раскинув крылья, парил осоед.

– Как этот сокол? – спросил Бруно.

– Как этот сокол. – Старому барону приятно было слышать такое сравнение. – И ты должен быть всегда достоин имени, которое носишь. Никогда не иди на сделку с совестью. Будь милосерден к слабым и непримирим к сильным.

Несколько минут прошли в очарованном молчании под размеренный стук лошадиных копыт.

– О чем ты задумался, дедушка? – спросил мальчик.

– О том, что мне повезло в жизни, раз у меня есть такой внук. – Он говорил искренно, но не хотел открывать мальчику всей правды, тревожившей и мучившей его. Он задумался о том, что случилось прошедшей зимой, вспоминая о чудовищном вторжении в его хозяйство, когда кто-то решил, что может воспользоваться его именем, его торговым знаком для такого мерзкого занятия, как контрабанда наркотиков, достойного лишь самых подлых и бесчестных негодяев.

В разделе уголовной хроники местных газет появились скупые сообщения о нескольких преступлениях, отнесенных на счет мафии. Никколо Печи был найден с перерезанным горлом и камнем во рту на морском берегу под Кастелламаре. Миммо Карузо был убит выстрелом в лоб как-то вечером на пороге одного из знаменитейших ресторанов Палермо. Итало-американца Джо Скалиа глубокой ночью переехал тяжелый грузовик у входа в одно из ночных заведений. После чисто формального дознания дела были сданы в архив.

Никто ничего не видел, никто не мог помочь правосудию пролить свет на жестокие и загадочные убийства. Дон Калоджеро Коста и старый барон больше ни разу не заговорили об этом деле, но Джузеппе Сайева был уверен, что история с поддельными апельсинами на этом не кончится. Он мог бы попытаться смягчить возможные ответные действия, и ему нетрудно было довести до сведения нужных людей, что он готов к переговорам, но бароны Монреале никогда не унижались до сделок с кем бы то ни было: ни с политиками, ни с представителями новой мафии, признававшими только те правила, которые служили их личной выгоде.

– Запомни еще одну важную вещь, сынок, – сказал он внуку, – тебе, конечно, встретятся в жизни люди, которые попытаются загнать тебя в угол. Никогда не уступай. Кто сдался, тот конченый человек.

Мальчик ничего не понял из этих слов деда. Совет показался ему бесполезным. Кто же посмеет загнать в угол внука Джузеппе Сайевы, барона Монреале?

Было четыре часа утра. На небе густая синева, на фоне которой меркли последние звезды, уступала место перламутровым краскам рассвета. В палаццо Пьяцца-Армерины, все еще погруженном в сон, Калоджеро Коста на цыпочках выскользнул из своей комнаты, держа в одной руке пару тяжелых сапог, а в другой – сверток с завтраком.

Он вошел в розовую спальню Аннализы. Бруно был уже на ногах и торопливо одевался.

– Как это ты встал так рано? – удивился Кало.

– Я беспокоился. Вчера вечером никак не мог заснуть, – признался мальчик. – Боялся проспать и завел будильник.

– Боялся, что я тебя забуду дома? – улыбнулся Кало, радуясь восторгу Бруно.

– Дедушка в первый раз берет меня с собой на охоту! – Он надел бумазейную охотничью курточку, точь-в-точь такую же, как у Кало. – Если бы он пришел вместо тебя и застал меня в постели, он бы не стал меня будить. Ты же знаешь, какой он, – говорил Бруно с видом заговорщика. Он был высок ростом, крепок и совершенно лишен детской неуклюжести.

– Давай поторапливайся, – сказал Кало. – Барон наверняка уже спустился.

Джузеппе Сайева ждал их у выхода.

– Готов к большому походу, малыш? – улыбнулся он внуку.

– Доброе утро, дедушка, – ответил Бруно, повернувшись вокруг собственной оси, чтобы дед мог убедиться, что он одет в точности, как было указано: от ботинок на толстой подошве до бумазейной курточки.

Кало был горд за него. Этот мальчишка станет настоящим мужчиной.

– Ну что ж, идем, – решил барон.

Все трое вышли в сад и прошли по аллее, обсаженной агавами. Воздух был прозрачен и свеж, небо чисто, и Бруно с жадностью вдохнул всей грудью, ощущая какую-то пьянящую радость. Одна только утренняя звезда еще боролась в небе со светом зари. Птицы проснулись и завели свой прихотливый и веселый концерт.

Они вышли за кованые железные ворота и пробрались по круто спускающейся с холма тропинке в открытое поле. С июня по сентябрь, даже вне официального открытия охотничьего сезона, барон охотился на своих землях в сопровождении Кало.

Бруно нес на плече английскую двустволку двадцать восьмого калибра размером куда меньше, чем ружье деда, изумительное ружье двенадцатого калибра с внешними курками, сделанное на заказ в старинной мастерской Пипера Гершталь-Леца в Льеже, изукрашенное сказочным узором с изображением оленей, звезды и двух средневековых рыцарей с копьями наперевес, атакующих невидимого врага. Кало нес на правом плече свой верный «браунинг».

Пустельга и коршун низко кружили, высматривая добычу.

– Можно мне выстрелить? – спросил Бруно.

– Нет, – решительно отрезал барон. – Это очень редкие виды. К тому же они убивают гадюк, – объяснил он, – они полезные.

Так мальчик узнал то, чего не знал раньше.

Они шли, погружаясь в звенящую тишину утреннего одиночества, когда солнце еще не накалило воздух, когда земля, чередуя каменистые глины с песчаниками, изгибаясь невысокими холмами и ныряя в широкие долины, кажется переменчивой и многокрасочной, как палитра художника.

Они шли, наслаждаясь незапятнанной красотой природы, суровой, девственной и дикой. Двое мужчин и мальчик шли неторопливым четким шагом по направлению к лесу, местами заросшему бородавочником. Мужчины думали о вершине холма, где хотели устроить привал и, любуясь пейзажем, съесть приготовленный Анниной завтрак. Мальчик же мечтал только об охоте и приключениях. Ему хотелось вернуться домой не с пустыми руками, принести с охоты свой первый трофей: зайца, фазана или хоть дикого кролика.

Кало вырвал корешок растения с клейкими листьями и голубыми цветочками, очистил его лезвием ножа, сполоснул водой из походной фляжки, разрезал надвое и одну половинку предложил Бруно.

– Что это? – с любопытством спросил мальчик.

– Лакричный корень, – объяснил Кало. – Он укрепляет зубы, и у него приятный вкус.

Бруно поблагодарил и принялся сосать свежий корешок, еще влажный и полный сока.

– Правда вкусно, – сказал он.

Бонбон, старый пойнтер барона, которому было уже почти десять лет, бежал впереди, вытянув морду вверх, как радар, в классической позе, типичной для его породы. У него была великолепная голова со слегка выгнутой мордой, безупречным стопом [69] и влажным черным носом. Черные пятна украшали корпус, отяжелевший от возраста и сладостей, которыми баловала пса принцесса Изгро. «Прекрати это! – сердился барон. – Ты же его убьешь!» У Бонбона была повадка настоящего пойнтера, но двигался он со скоростью легавой, словно позабыв, что принадлежит к породе поисковых собак. Он обленился, не рыскал туда-сюда, не заходил слишком далеко вперед. Не было у него больше ни силы, ни выносливости, но барон прощал ему эти недостатки. Сейчас он бежал, опережая охотников на несколько десятков метров и беспечно полагаясь лишь на свое безошибочное чутье.

– Думаешь, ему удастся поднять зверя? – с волнением спросил Бруно.

– Думаю, да, – ответил барон. – Если, конечно, там вообще кто-то есть.

– Мне бы хоть дикого кролика, – жалобно прошептал Бруно, впиваясь взглядом в окрестности.

В воздухе теплело, но солнце еще пряталось за холмом, над которым поднимался золотой венец. Только достигнув высшей точки, они увидели его во всем блеске и великолепии.

– Ну что, стоило сюда подниматься? – спросил старик, улыбаясь мальчику.

– Стоило, – Бруно согласился из вежливости, его обуревал охотничий азарт.

Барон уселся на стволе срубленного дерева, Кало – на небольшом валуне, увенчанном пробившимся сквозь камень кустиком красных цветов. Бруно последовал их примеру и тоже сел.

– Ты проголодался?

Они уже час были в пути, а перед уходом ничего не ели.

– В общем, да, – ответил мальчик.

Барон вытащил из мешка, который Кало поставил у его ног, салфетку и расстелил ее на коленях, взял нож, отрезал несколько ломтей хлеба, намазал один из них пахучим овечьим сыром и протянул внуку.

– Сначала ты, дедушка, – вежливо отказался Бруно, хотя у него текли слюнки изо рта и сосало под ложечкой.

Барон сделал еще несколько бутербродов. Бонбон с изяществом истинного аристократа сел у ног барона, чтобы тоже принять участие в пикнике. Джузеппе Сайева дружески взглянул на него: они состарились вместе, любя и уважая друг друга.

Двое мужчин и мальчик съели свой скромный завтрак с таким аппетитом, словно это было изысканнейшее из блюд, приготовленных несравненным монсу. Бруно был возбужден, взвинчен, взгляд его живых серых глаз то и дело устремлялся вдаль, перебегая с места на место в поисках дичи. Он вглядывался то в отдаленные кусты боярышника, покрытые белыми благоухающими цветами, то в густые заросли отцветающих месембрийских хризантем.

– Сиди смирно, Бруно, – добродушно побранил его дед. – Ты слишком суетишься. Любой зверь в округе почует тебя за километр и убежит, – старик говорил, прекрасно сознавая, что опыт на словах не передается. Мальчик сам должен был научиться добродетели терпения.

– Не могу я в первый день вернуться с пустыми руками. Мне нужно хоть что-нибудь подстрелить. Хоть кролика, – оправдывался Бруно, чуть не плача от волнения.

– Спешка и неверие в успех – худшие враги, – наставительно сказал барон. – Чтобы добиться победы, нужны терпение и вера в собственные силы.

– Ладно, дедушка, – согласился Бруно, – я постараюсь.

– Ты найдешь своего кролика, – продолжал старик. – Потребуется время. Может быть, тебе придется далеко идти. Может быть, ты найдешь его не скоро, но найдешь обязательно. Однако ты должен верить, зорко смотреть вперед, быть внимательным и не делать глупостей.

В этот ясный солнечный день он говорил о кроликах, но на самом деле учил внука правилам жизни, обращаясь к нему как наставник, словно пользуясь последней возможностью преподать урок, который запомнится мальчику до конца его дней.

Кало слушал речь барона, и в душе у него рождалось нехорошее предчувствие, которое он приписал своей обостренной мнительности.

– Да, дедушка, – кивнул Бруно, чувствуя необычайную торжественность в словах старого барона.

– Никогда не будь скор на расправу с врагом. – Барон говорил спокойно, веско и, в виде исключения, закурил короткую тосканскую сигару. – Сейчас речь идет всего лишь о бедном, ни в чем не повинном кролике. Перед лицом настоящего врага ты никогда не должен паниковать. Если ты решил поймать кролика, ты его поймаешь. Считай, что уже поймал. Но ты должен действовать последовательно и целеустремленно.

– Хорошо, дедушка. Я уже все съел и успокоился. – У него тоже возникло смутное ощущение тревоги. – Можно мне теперь поохотиться?

– Ты славный мальчик. Иди, – разрешил барон.

Кало протянул ему половинку лимона.

– Выпей сок, – посоветовал он. – Он утоляет жажду и помогает пищеварению.

Бонбон, поняв, что завтрак окончен, вскочил на ноги, сладко зевнул, как пожилой синьор, довольный жизнью и собственным здоровьем, и побежал вниз по холму впереди Бруно, который высосал лимон и теперь шел на свою первую охоту.

Пес ускорил бег и принялся усиленно разнюхивать среди множества природных запахов специфический запах дичи.

– Ступай за ним, Кало, – приказал барон. – Я еще немного отдохну, а потом присоединюсь к вам.

Спустившись до середины склона, Бонбон стал сновать из стороны в сторону, как челнок, тщательно обнюхивая землю, чтобы ничто не ускользнуло от его чуткого носа. Такой способ поиска позволял охватить очень большую площадь, лишая дичь шансов остаться незамеченной.

Внезапно, повернувшись вполоборота, пес застыл в скульптурной стойке: напряженный, подрагивающий хвост, задняя часть тела слегка опущена, корпус и голова вытянуты вперед и вверх, по направлению к зарослям карликовых пальм с заостренными копьевидными листьями.

Кало сделал знак Бруно быть наготове, и мальчик подошел к собаке, сжимая в руках ружье и готовясь в любую минуту вскинуть его. Бонбон стоял по-прежнему неподвижно, только его глаза перебегали от куста к мальчику и обратно.

Великан погладил его, и Бонбон рывком преодолел еще несколько метров, а потом застыл, подняв переднюю правую лапу.

– Это кролик, – прошептал Кало. – Посмотри хорошенько. В кустах слева.

Бруно напряг зрение и увидел его: маленького, белого, неподвижно сидящего на пороге своей норки.

Кролик тоже видел их, но считал, что находится в безопасности, и надеялся остаться незамеченным.

Мальчик вскинул ружье и приготовился стрелять.

Кало пригнул ствол к земле, не позволяя ему прицелиться.

– Так не делают! – прошипел он. – Никогда!

Мальчик взглянул на него в недоумении.

– Нельзя стрелять, пока животное неподвижно, – объяснил Кало. – Зверю тоже надо оставить шанс на спасение.

Бруно кивнул. Слова Кало показались ему убедительными. Он погладил спину Бонбона, и пес в три прыжка достиг норки. Кролик выпрыгнул из кустов и бросился вбок по склону холма. Пока он наращивал скорость, мальчик вспомнил, чему учил его дед: «Когда стреляешь по бегущей дичи, целься на пядь впереди морды».

Он вскинул ружье и выстрелил, следуя указаниям деда. Подстреленный кролик, увлекаемый инерцией, перекатился через себя, как пустая консервная банка, и наконец замер в тени одного из кустов. Бруно взглянул на Кало, потом на свой первый трофей.

– Я попал, Кало! – все еще не веря собственным глазам, воскликнул он. – Дедушка был прав.

Великан хлопнул его по плечу.

– Ты и вправду молодец.

Бонбон, верный правилам дрессировки, все еще стоял неподвижно.

– Пиль! – приказал Кало, указывая на кролика.

Пойнтер помчался вперед, схватил в пасть кролика, виляя хвостом, принес его и положил у ног мальчика, глядя на него добрыми и благодарными глазами.

– Дедушка был прав, – торжествующе повторил Бруно. – Необходимы спокойствие и выдержка.

Он схватил еще теплого зверька за длинные уши и стал подниматься вверх по косогору, крича что было мочи:

– Дедушка! Дедушка! Я поймал! Я поймал кролика!

Легкий ветер ласкал высокую траву, заставляя ее переливаться на солнце. Весь холм был расцвечен красками радости.

Но за один краткий миг случилось что-то странное, земля будто перестала дышать. В неподвижном воздухе возник какой-то незнакомый запах; он принес предчувствие беды, приковавшее его к месту. Этот необъяснимый запах заполнял глаза, мозг, сердце.

Кало догнал его и схватил за плечо, сжимая до боли.

– Не двигайся, – это был приказ, которого Бруно не смел ослушаться.

– Почему? – спросил он, в испуге глядя на своего спутника.

– Слышишь этот запах? – спросил Кало, вглядываясь в вершину холма.

– Это что-то странное, я этого не понимаю, – прошептал мальчик.

– Это запах смерти, – большие голубые глаза Кало наполнились страхом и бессилием.

В эту минуту раздался выстрел. Эхо прокатилось по долине. И тотчас же вновь послышалось дыхание земли.

– Кто стрелял? – Мальчик тоже почувствовал приближение трагической развязки. – Дедушка! – закричал Бруно, устремляясь вверх по склону. – Скорее бежим к дедушке!

Запыхавшись, они бегом достигли того места, где сделали привал. Барон лежал распростертый на земле, рядом с небольшим валуном, на котором пробился куст красных цветов. На губах еще играла смутная улыбка, но он смотрел в небо невидящим взглядом. Он был мертв. Только густые серебряные волосы чуть шевелил легкий ветерок, пригибавший к земле цветущий клевер.

Бруно протягивал к безжизненному телу старика свой первый охотничий трофей.

– Дедушка… Я хотел тебе показать… Ты был прав, – он был растерян, заикался и не верил своим глазам.

Кало снял шапку, и мальчик опять почувствовал его сильную руку на своем плече.

– Он убит, Бруно. – Его густой бас был спокойным и ровным, как всегда.

– Никто не может убить барона Монреале! – Бруно говорил так уверенно, словно утверждал, что на небе есть бог.

Вдалеке, на залитой солнцем равнине, был виден человек, скакавший на лошади прочь от них.

– Это был он, – сказал великан.

– Убей его, Кало! – истерически закричал Бруно, и опять по холмам прокатилось эхо.

– Не имеет смысла, – спокойно заметил Кало.

Бруно выронил кролика. Тот так и остался лежать на траве белым комочком.

– Его подстрелили, как кролика, – прошептал Бруно. – А ведь он был бароном Монреале.

Бонбон приблизился к телу старика, вытянулся на земле рядом с ним и жалобно завыл. Потом свернулся клубочком, зарывшись головой в передние лапы.

Великан опустился на колени, перекрестился и закрыл глаза барону.

– Беги в палаццо, – приказал он Бруно. – Скажи шоферу, что дедушке стало плохо. Скажи, чтоб немедленно ехал сюда и забрал его домой. – Он поглядел мальчику прямо в глаза с такой серьезностью, какой Бруно никогда прежде не видел. – Помни, – повторил Кало, – ты должен сказать только одно: дедушке стало плохо.

Бруно ощутил мучительное чувство тошноты и судорожно сглотнул, чтобы подавить позывы к рвоте. Он услышал запах смерти и никогда больше не сможет его забыть.

Он помчался вниз по склону, рискуя потерять равновесие. Он был потрясен и смутно надеялся, что все случившееся окажется страшным сном. Но поле потемнело на солнце, а цветы утеряли цвет и аромат. Бруно помнил только одно: он должен как можно скорее прибежать домой, сказать Джакомо, что дедушке плохо, и вернуться с ним к подножию холма, чтобы отвезти барона на машине в палаццо.

«Хорошо, что крестной нет, – подумал он. – При ней было бы трудно сохранить все в секрете».

Бруно проехал с шофером по пыльным деревенским дорогам до ближайшей точки у подножия холма, на котором наемный убийца застрелил барона Монреале. Но неужели это правда, неужели действительно произошло страшное событие, перевернувшее его жизнь?

Мальчик увидел Кало, шагавшего по высокой траве ему навстречу. Он медленно и уверенно ступал, неся на руках безжизненное тело старика с белоснежными волосами, развевавшимися на ветру. На суровом лице Кало было выражение сдержанной скорби, как у осиротевшего сына.

Бруно бегом бросился к нему.

– Машина внизу, – сказал он.

– Я видел, как вы подъехали. – Он без труда преодолел щебеночную насыпь и вышел на дорогу.

Бруно открыл заднюю дверцу, и Кало уложил тело старика на сиденье, устроив его между собой и Бруно. Он надвинул охотничий картуз на глаза барону, чтобы тот выглядел уснувшим.

– Помоги мне его поддержать, – приказал Кало мальчику. – Никто ничего не должен знать.

Шофер тронулся, не задавая вопросов и не оборачиваясь. Въехав в кованые ворота, машина остановилась у задних дверей палаццо. Кало вновь поднял тело барона и стал подниматься по лестнице. Ему никто не вышел навстречу, слуги как сквозь землю провалились, одна лишь Аннина, высунувшись из дальних дверей, смотрела на него со слезами на глазах.

– Иди работай! – прикрикнул на нее Кало. – Но сперва скажи Джакомо, чтобы сейчас же ехал за доктором Наше. Барон плохо себя чувствует.

Тело Джузеппе Сайевы Мандраскати ди Монреале лежало на громадном ложе в его спальне. На лице, скованном смертью, заметнее проступили черты гордой породы и благородства. Кало преклонил колени, и мальчик тут же последовал его примеру.

– Молись со мной, – сказал Кало.

Бруно поднял голову. Великан заметил, что мальчик потрясен и расстроен, но в глазах у него не было слез.

Они несколько минут молчали, склонив голову. Потом оба сели в кресла у окна. Кало прикрыл тело, чтобы не видно было раны, разорвавшей сердце старого барона.

– Послушай, сынок, – начал великан грубовато-добродушным тоном. – Через два месяца тебе исполнится одиннадцать. Но горе раньше времени сделало тебя мужчиной.

Бруно ждал от него гневных слов и клятвы мщения, его поразило это спокойствие.

– Твой дед знал, что его собираются убить, – продолжал Кало. – Я тоже об этом знал. Я этого боялся, но все не хотел верить. Все надеялся, что никто не посмеет совершить подобное кощунство.

– За что его убили? – простонал мальчик.

– За то, что не захотел приспосабливаться к миру, где нет ни законов, ни правил, – ответил Кало. Душевная мука переполняла его, болью отзываясь во всем теле, в бешено бурлящей крови.

– А как же правосудие? – Бруно чувствовал себя обездоленным и обманутым. Обездоленным смертью деда, которого считал неуязвимым, обманутым фальшью мифа о неприкосновенности баронов Монреале.

– У каждого свое правосудие, – попытался объяснить Кало. – Мы живем по своим законам. Никто никогда не узнает, что твой дед был убит.

– Все равно уже многие знают, – возразил мальчик.

– Многие или нет, это не важно, – ответил великан, – поскольку никто ничего не скажет.

– Заговор молчания, – произнес Бруно с презрением, вспоминая, как отзывался об этом обычае его отец.

Кало прочитал возмущение и осуждение в глазах мальчика.

– Заговор молчания – это не слабость трусливых, – принялся объяснять он, – заруби себе это на носу. Заговор молчания – это преимущество сильных. Это священный и нерушимый закон. Хранить молчание – значит вести себя, как подобает мужчине. Настоящий мужчина знает, когда нужно держать язык за зубами.

– Заговор молчания – это закон мафии, круговая порука. – В голосе Бруно все еще слышалось негодование, он вспоминал ожесточенные споры между матерью и отцом.

Кало немного помолчал, пытаясь найти слова, доступные детскому пониманию.

– Не такая это простая вещь – круговая порука, – веско заговорил он. – Мафия – это всего лишь слово, которое у всех на устах. Мало кто толкует его правильно, гораздо чаще им злоупотребляют. Когда-нибудь ты поймешь.

Но такая перспектива не устраивала Бруно.

– Почему я не могу понять прямо сейчас?

Кало почесал в затылке: ему проще было действовать, чем объяснять. И все же нужно было попытаться еще раз, хотя он и знал, что подлинное понимание придет к мальчику как результат долгого опыта и кропотливой умственной работы.

– Мафия – это всего лишь громкое слово, – снова начал он, – всего лишь признак, самый наглядный признак скрытого заболевания. Если у тебя жар, не вини термометр. Если вскочил фурункул, нечего его ковырять, нужно лечить болезнь, которая его вызывает.

Бруно не слишком хорошо понимал, но интуитивно чувствовал, что в словах великана есть доля правды.

– Мафия – это проявление продажной политической власти, – продолжал Кало. – Это нечистая совесть, грязная душонка так называемых «порядочных людей», укрепляющих свою власть с помощью доходов организованной преступности. Бароны Монреале всегда были ненавистны мафии и грязным политиканам.

– И за это его убили?

– Нет, Бруно, – ответил Кало, грустно покачав головой. – Его убили, потому что он ответил на оскорбление как подобает мужчине.

Опять все стало загадочным и непонятным.

– Ну, может, когда-нибудь пойму, – вздохнув, сдался Бруно.

– Очень скоро, сынок, – успокоил его Кало. – Очень, очень скоро.

Раздался стук в дверь.

– Войдите! – пробасил Кало.

Доктор Танино Наше вошел, снимая на ходу шляпу. Дежурная улыбка застыла на его губах при виде старого барона, распростертого на постели. Кало и Бруно поднялись на ноги.

– Что случилось? – Это был бессмысленный вопрос, да врач и сам это понимал.

– Вы же сами видите, доктор, – сказал Кало, возвращая его к действительности.

– Я понял.

Разумеется, он и сам видел: за много лет работы городским врачом он насмотрелся вдоволь и даже чересчур.

– Но барон! – прошептал он со слезами в голосе. – Они осмелились посягнуть на барона! – Одна слеза скатилась по щеке и застыла в уголке рта.

Он вспомнил задушевные беседы по вечерам в палаццо, войну, разговоры о политике, об истории, о любимых писателях Джузеппе Сайевы.

– Надо торопиться, доктор Наше, – напомнил Кало.

– Это закат цивилизации, – с горечью продолжал врач.

– Я вам помогу его одеть, – предложил Кало. – Никто не должен видеть рану. Вы знаете, что нужно делать.

– А мальчик? – доктор указал на Бруно.

– Мальчик – это Бруно Брайан Сайева, барон Монреале, – с гордостью отчеканил Кало. – Нам нужно спешить. Поэтому я предлагаю свою помощь.

Когда тело старика было переодето в темный костюм и уложено, как подобает, доктор Наше присел к письменному столу, чтобы выписать свидетельство о смерти.

Он взглянул в глаза Кало.

– Сердечная недостаточность, – подсказал великан.

– Сердечная недостаточность, – повторил врач, дописывая фразу.

Тело барона Джузеппе Сайевы было помещено в вестибюле палаццо, стены которого были убраны тяжелыми занавесями черного и серого бархата с золотой каймой. Четыре огромных свечи в массивных серебряных канделябрах горели по четырем углам гроба.

Жители города и окрестных сел пришли отдать последнюю дань памяти благородного аристократа, который пользовался всеобщим уважением и ни разу в жизни не уронил чести и достоинства своего славного имени.

Простые люди плакали, именитые граждане с волнением оказывали последние почести человеку, умевшему не на словах, а на деле поддерживать репутацию своего достойного рода. В глазах продажной, развращенной, трусливой, замаравшей свою честь аристократии барон был примером, которому мало кто решался подражать. Он высоко держал честное имя своего дома и с непоказным мужеством отказывался иметь что-либо общее с организованной преступностью и с политиками, которые ее поддерживали в погоне за голосами и легкой наживой.

Он не был святым благодетелем, его скорее можно было назвать просвещенным монархом. Он властвовал с достоинством, не унижая никого. Люди склоняли головы перед его гробом и в последний раз целовали ему руку.

Многие вспоминали далекую военную ночь 1943 года, когда небо было охвачено заревом, грохотали пушки, и жители Пьяцца-Армерины нашли укрытие в палаццо Монреале. Один из стариков, говоривших тогда с бароном в этом же вестибюле, освещенном двумя дюжинами серебряных канделябров, как будто вновь увидел его у балюстрады парадной лестницы беседующим с подданными, вселяющим надежду и успокоение в души крестьян, пришедших искать убежища в его доме.

Сейчас его тело покоилось в гробу, на атласном ложе. Тогда его львиная голова возвышалась надо всеми, от его величественной фигуры исходило ощущение природной силы, унаследованной от норманнских предков. А теперь те же постаревшие крестьяне и ремесленники, на которых он тогда взирал с отеческим участием, те же отцветшие женщины, те же повзрослевшие дети целовали крест и четки, продетые в его восковые пальцы.

Он был бароном, хозяином, феодалом, но правил он по справедливости. Он защищал мир, где господа были господами, а бедные оставались бедными. Он никогда не сулил равенства, но помогал выжить и был мудрым правителем. Поэтому люди любили его и теперь оплакивали.

Бруно, одетый во все черное, впервые в настоящем брючном костюме, растроганно принимал соболезнования. Теперь он воочию убедился, насколько велико было уважение, которое люди питали к его деду.

– Вы подрастете и станете таким же сильным и справедливым, каким был он, – говорила ему какая-то женщина с залитым слезами лицом. – Да благословит господь вашу светлость!

Мальчик ощущал бремя ответственности и не знал, сможет ли его выдержать. Боль проникала ему в душу раскаленным лезвием, но он не плакал, хотя и чувствовал себя слабым и одиноким.

Встретившись взглядом с Кало, он без слов попросил о помощи. Великан сочувственно и с пониманием кивнул в ответ.

Принцесса Роза Миранда Изгро, стоявшая рядом с ним и тоже одетая в траур, проявила невиданную выдержку и силу воли. Всегда такая чувствительная, она на этот раз не пролила ни единой слезы.

– Бруно Брайан, – сказала она ему, когда вереница пришедших попрощаться наконец поредела, – отныне ты – барон Монреале. Никогда не забывай этой минуты.

– Я не забуду, крестная, – твердо ответил он.

– Свои титулы, – продолжала она, – свое состояние, свою честь дедушка завещал тебе. Он ни разу не запятнал своего доброго имени. Ты сумеешь быть достойным его.

– Да, крестная.

Еще один старик поклонился ему и почтительно поцеловал его руку.

Кало, страдавший, быть может, больше всех, держался с нечеловеческим спокойствием. Отныне, став по воле старого барона попечителем мальчика, он, в соответствии с неписаным, но неукоснительно соблюдаемым законом, считался главным человеком в семье.

Найденыш из Валле-д'Темпли умел вести себя с достоинством и выдержкой. Он говорил с епископом, отслужившим заупокойную мессу, принимал соболезнования политиков и аристократов, с невозмутимым видом выслушал скорбную речь депутата Риццо, который, не ограничившись посылкой внушительного надгробного венка, не преминул явиться лично и принять участие в траурной церемонии.

Бруно восхищался мудрым спокойствием и благородством поведения Кало. Для него это был важный жизненный урок.

Когда прах барона Монреале был погребен в фамильном склепе и они сели у ворот кладбища в ожидавшую их машину, чтобы вернуться в палаццо, Кало сказал:

– Завтра ты отправишься в Милан.

Это был приказ, подлежащий беспрекословному исполнению.

– Ты едешь со мной? – Ему страшно было пускаться в новое путешествие без своего верного Кало.

– Тебя проводит крестная, – ответил великан. – Я приеду позже.

– А папа? – встревожился Бруно.

– Его известили. Ты увидишь его в Милане в августе.

– Почему я должен ехать? – спросил мальчик, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Когда-нибудь я тебе объясню, – это были последние слова, которыми они обменялись, вплоть до той самой минуты, когда обнялись на прощание.

Через восемь дней после похорон Джузеппе Сайевы депутат Умберто Риццо исчез при загадочных обстоятельствах. Его тело, изрешеченное пулями, было обнаружено на берегу озера Пергузы, в самом центре Сицилии.

На похоронах депутата присутствовали все высшие должностные лица региональных органов власти, а также представитель центрального правительства.

Некоторое время сообщения об убийстве Умберто Риццо занимали первые полосы местных газет, но затем они уступили место более свежим новостям: замужеству Марии-Пии Савойской, победе Джованни Гронки на президентских выборах, а главное, разработанному сенатором Линой Мерлин законопроекту о запрещении легализованной проституции и закрытии домов терпимости.

А нераскрытое дело об убийстве депутата Умберто Риццо осталось пылиться в судебном архиве.