Хранитель забытых тайн

ГЛАВА 34

9 декабря 1672 года

Анна незаметно проходит в церковь и садится на последнюю скамью, когда хор начинает петь «Входную». Церковь Святого Климента Датского очень стара, тесна и мрачна, воздух здесь холодный, влажный и липкий, какой бывает в овощехранилище; гнилостный запах не могут уничтожить никакие благовония и воскурения. Под неровными каменными плитами пола здесь в несколько слоев, один над другим, лежат почившие прихожане церкви. Особенно заметны несколько потрескавшихся плит возле алтаря, это место пользуется самой большой популярностью. Церковь уже давно заполнена, но пара-другая лишних шиллингов пономарю — и старые кости можно откопать и подвинуть, чтобы дать место новому праху. А близкие Анны, ее отец, муж и дочь, покоятся на церковном дворе, возле южной стены.

Хотя служба только началась, и молиться еще рано, Анна потихоньку становится на колени. Ее коленные чашечки попадают как раз в углубления, проделанные коленями сотен других во время воскресных молитв. Но этим утром в мрачном храме Святого Климента присутствует всего несколько человек; они внимательно слушают службу и на нее внимания не обращают. Она наклоняет голову и опускает глаза. Голоса хора летят все выше, унылые латинские созвучия сотрясают покрытые плесенью каменные стены. «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега». Свечи оплывают и наклоняются, закрытый молитвенник, который она держит в руках, неприятно пахнет. Она беззвучно повторяет за хором слова пятьдесят первого псалма, не ожидая на свою мольбу никакого ответа. То чудо, о котором она рассказала доктору Стратерну, больше не повторится, и ей далеко до Жанны д’Арк. Анна никогда и не считала себя набожной женщиной. Она давно уже не обращалась к Господу с мольбой. В последние месяцы вообще не ходила в церковь, пользуясь тем предлогом, что у нее и так много забот: пациенты, больная мать. «Ты омоешь меня, и буду белее снега». Было ли возможно искупить грехи, исправиться? Стать лучше, стать мудрее, добрее и сострадательней? Стать таким врачом, который смог бы спасти мужа и ребенка, а может быть, даже отца? Неудивительно, что ей не хотелось приходить сюда, чтобы избегнуть еженедельного напоминания о ее несостоятельности. О ее неспособности стать таким врачом, каким ей хотелось, а не лекарем на побегушках у любовницы короля и специалистом в области женских притираний и лосьонов.

Когда в тот вечер на балу она потеряла сознание, доктор Стратерн успел подхватить ее и вынести из зала. Лишь это она кое-как сообразила, остальное потом спуталось в сознании и помнится неясно. Она помнит, как открыла глаза: она лежит на полу Большого зала, над ней склонились Монтегю, Люси и Эстер. Стратерн и Монтегю обмениваются короткими фразами, потом воспоминания отрывочны, то они трясутся в карете, то снова провал в темноту, видимо, она несколько раз теряла сознание и снова приходила в себя. Она помнит, что атмосфера в экипаже была гнетущая, потому ли, что Люси и Эстер переживали за нее, или потому, что были расстроены, им не хотелось, наверное, так скоро покидать бал. Весь следующий день она провела в постели, в голове у нее стучало, в животе урчало, девушек она от себя прогнала и даже миссис Уиллс, стучавшую в дверь, не захотела видеть. Монтегю прислал письмо, в котором справлялся о ее здоровье, но ответить она не смогла. На следующий день, когда она снова почувствовала себя человеком, пришло второе письмо, в котором он сообщал, что должен немедленно ехать за границу. Надолго ли? Об этом ни слова.

Накануне вечером она еще раз прочитала последнее письмо Монтегю, словно оно могло приоткрыть завесу, сообщить, что он за человек и как к ней на самом деле относится. Вчитываясь в его строки, она надеялась понять истинные его намерения, но это послание, хоть и ласковое, но не пылающее особыми чувствами, не помогло ей разгадать его загадку.

«Моя дорогая миссис Девлин, — так начиналось оно, — с тяжелым сердцем сообщаю вам свою новость, поскольку она — причина того, что мы будем далеко друг от друга».

Сам факт того, что он ей пишет, должен что-то значить. Но что именно? Что он хочет, чтобы она заметила его отсутствие, стала страстно ждать его возвращения? Или что сам он страстно желает скорейшей встречи? С первой минуты знакомства между ними возникло естественное влечение; на балу оно, как и взаимное понимание, обрело новую глубину. Она много размышляла, вспоминала, как он смотрел на нее, как обнимал во время танца. Вспоминала его комплименты, его любезности, на которые он не скупился. До того злополучного вечера она была почти уверена в своем особом душевном расположении к Монтегю и надеялась с его стороны на взаимность. А потом ее постыдный обморок все разрушил. Да и слова доктора Стратерна растревожили ее, хотя признаваться в этом ей очень не хочется. Анна не настолько глупа, чтобы слушать придворные сплетни — в них одна клевета и злословие. Она не очень-то верит в то, что Стратерн наговорил ей про Монтегю, но что, если хоть малая часть этого — правда?

Ночь она провела беспокойно, сны ей снились яркие, тревожные. Воспоминания о праздничном вечере при дворе переплелись с фантазиями и видениями, которых в реальности не было, да и не могло быть. Ей снился Монтегю, он держал ее за руку и обольстительно улыбался — да, так было и в реальности. Как и изящно приседающая перед королем и не спускающая с него восхищенных глаз мадемуазель де Керуаль; вот и Люси с Эстер, раскрасневшись, наблюдают за танцующими с балкона. Но к этому примешивались и неприятные, тревожные видения: напудренные и нарумяненные лица придворных, как они безобразны, когда едят, разговаривают и смеются. Королева усердно вяжет какое-то покрывало в черно-белую клетку, которое спускается у нее с колен и превращается в пол танцевального зала. Где-то над головой вырисовываются неясные очертания лорда Арлингтона и мадам Северен, они большие, как великаны, они наклоняются, берут и переставляют придворных по клеткам, словно те — шахматные фигуры. Король зачем-то ей подмигивает. «Это будет наша с вами тайна», — говорит он, но когда она требует сказать, что это за тайна, он отказывается. Люси и Эстер стоят в саду и о чем-то яростно спорят. Мадам Северен протягивает Анне бокал с вином. Она берет его, заглядывает в бокал и чувствует, что ей стало дурно. Джейн Констейбл танцует с герцогом Йоркским. После нескольких фигур герцог превращается в визжащего грудного ребенка, которого Джейн держит на руках. Доктор Стратерн растерянно стоит с отрезанной ногой в руках. Он все пытается ей что-то сказать, но она не слышит, слова его заглушаются громким смехом придворных.

Эдвард… Она произносит это имя вслух. Совсем тихо, чтобы никто, кроме самого Господа Бога, не услышал. Она засыпает с мыслями об одном человеке, а просыпается с мыслями о другом. Всю ночь ей снова и снова снится Эдвард Стратерн. Сначала она видит его, как он был на балу. Потом перед глазами проходит каждое мгновение, что она провела вместе с ним и в сарае для конской упряжи, и в анатомическом театре, и в Большом зале Уайтхолла; в путаных снах, как в калейдоскопе, мелькает его лицо в самых невероятных ракурсах и освещении. Проснувшись, она чувствует, что вся пылает от мысли о нем, словно он лежит сейчас в постели с ней рядом. И становится понятно, что все это время она изо всех сил пыталась забыть то чувство, которое испытала, когда заглянула ему в глаза и увидела, что перед ней — единственный человек, от которого можно ничего не таить, не нужно и не хочется ничего таить.

Но он ведь скоро женится на другой, на той, кто, скорей всего, прекрасно ему подходит. Она вспоминает, как он танцевал с этой женщиной: оба высокие и красивые, сразу видно, безупречная пара. Стратерн сам ей признался, что в основе их помолвки лежит страстное чувство. Она не станет домогаться мужчины, который принадлежит другой, она вообще не желает о нем думать.

«Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня». Она кладет молитвенник на колени и, сложив ладони, склоняет голову и горячо молится, чтобы Господь избавил ее от этого выбора.

Возвращаясь домой пешком, она кутается в плащ и старается держаться поближе к стенам домов. Буря, которая бушевала всю ночь, давно улеглась, но день все еще ненастный и ветреный. Ветер сдувает дождевую воду с крыш домов, с яростными стонами и свистом мечется по узеньким улочкам города.

Она поворачивает на Портсмут-стрит и видит, что у дверей ее дома стоит экипаж. Две лошади чалой масти, запряженные в него, бьют копытами в землю, пар вырывается из их раздувающихся ноздрей. Кучер спрыгивает со своего сиденья, чтобы как-то их успокоить. Она подходит ближе и видит, кому именно принадлежит эта карета.

Перед дверью стоит доктор Стратерн и, закинув голову, смотрит на окна, словно ждет, не появится ли в них кто-нибудь. Она останавливается, кровь приливает к ее щекам, она сама не может понять, что это: страх, или стыд, или бурная радость. Только что она молила Господа, чтобы Он помог ей забыть его, и вот он здесь. Неужели это ей испытание? Неужели она произносила слова молитвы впустую, не вкладывая в них никакого смысла? Чего она желала в сердце своем, когда обращалась к Господу?

Первое, что ей приходит в голову, — повернуться и уйти, но она видит, что и он ее тоже заметил. Нечего делать, надо подойти, сделать вид, будто в его появлении у дверей ее дома в воскресное утро нет ничего необычного. Одно только беспокоит ее: ее собственное лицо, на котором ее мечты и желания можно прочесть, как в раскрытой книге. Слава богу, люди не умеют читать мыслей друг друга, ведь если бы он узнал сейчас, что у нее на уме, от стыда она бы не знала, куда деваться. Но доктор Стратерн, кажется, так рад, что видит ее… Делать нечего, надо поприветствовать его в том же духе.

Для воскресного дня доктор одет несколько небрежно: на нем какой-то мятый шерстяной плащ. И парика на голове нет; волосы, которые он отрастил до самых плеч, завязаны сзади простой ленточкой, несколько прядей выбились, ими играет порывистый ветер. Они немного светлей прежнего парика, цвета слегка поджаренного лесного ореха, и виски тронуты ранней сединой. Ей нравится седина, нравится и темная щетина на его небритых щеках, на подбородке и над верхней губой. Она вспоминает его на королевском балу: в бархатном кафтане и белоснежном шейном платке, с чистейшими руками, гладко выбритым лицом он казался безупречным красавцем. «Нет, — подумала она, — такой, как сейчас, небрежно одетый и даже слегка неопрятный, он нравится мне больше». Так он как-то ближе, интимней, что ли, словно оба они слегка помяты после сна.

— Что, дома никого? — спрашивает Анна.

Она сама удивляется, как ровно и спокойно звучит ее голос.

— Похоже, никого.

— Странно.

Анна лезет в сумочку за ключом. Еще одна загадка, она посерьезней, чем неожиданное появление Стратерна у дверей ее дома.

— Мою мать никогда не оставляют одну.

Она отпирает дверь, и они заходят в дом. Быстрыми движениями скинув галоши, Анна зовет миссис Уиллс.

Ответа нет. Анна идет на кухню и зовет снова. В доме стоит полная тишина.

— В церковь мы ходим по очереди, — говорит Анна, возвращаясь к ждущему в передней Стратерну, — Я оставила записку; они должны знать, что я скоро вернусь.

— Люси! — слышится тоненький, жалобный голос сверху. — Люси, это ты?

— Это мать, — говорит Анна и идет к лестнице.

— Она нездорова?

Анна колеблется. Нет, уж лучше сказать правду.

— Она душевнобольная.

Она идет к лестнице, но потом останавливается и поворачивается к нему.

— Не хотите пойти со мной? Возможно, понадобится ваша помощь.

Шарлотта еще в ночной рубашке сидит на краю кровати, с трудом расчесывая длинные седые волосы. Анна становится перед ней на колени и осторожно помогает их распутать. Шарлотта всего на несколько лет старше миссис Уиллс, но сильно сдала с тех пор, как шесть лет назад заболела. Она совсем уже старуха: руки покрыты коричневыми пятнами, колени узловаты, и кости очень хрупки. Только чистые голубые глаза еще немного напоминают о той юной красавице, какой она была когда-то.

— Мама, а где все остальные?

— Волосы должна убирать мне Люси.

Она смущенно смотрит на Анну.

— А вы кто такая?

— Я твоя дочь Анна.

— Не помню никакой дочери. У меня есть только сын.

Она поворачивается к Стратерну и улыбается, как старому знакомому.

— Двое сыновей.

Она так и сияет от гордости.

Анна смотрит на Стратерна. «Вот видите», — говорят ее глаза. Он сочувственно кивает. Она оглядывается вокруг: ни тарелок, ни подноса нигде нет.

— Ты уже завтракала?

— Мотыльки и бабочки, — отвечает Шарлотта и машет рукой, словно хочет кого-то прогнать, — Мотыльки и бабочки.

— Странно: все куда-то неожиданно ушли и даже завтрак ей не принесли, — говорит Анна. — Это на миссис Уиллс совсем не похоже.

Она берет руки матери в свои, потом наклоняется и видит ее босые ноги.

— Ты совсем замерзла, мама. Ляг и накройся одеялом.

Она смотрит на Стратерна и кивает на металлический ящик, стоящий рядом с камином.

— Помогите, пожалуйста.

Он подкидывает угля на решетку, где пламя почти погасло, а она продолжает уговаривать Шарлотту лечь в постель.

— Вот так, лежи и жди меня здесь. А я схожу приготовлю тебе утреннее лекарство.

Она жестом приглашает Стратерна следовать за ней, выходит из комнаты и поднимается по ступенькам выше.

Слава богу, облегченно вздыхает она, кажется, ему совсем не противно в ее спальне под крышей, которая мало похожа на спальню молодой женщины: пучки сухих трав, столы и полки, заставленные бутылочками и баночками, перегонными кубами, стопками книг — стоит себе и спокойно, даже с любопытством оглядывается. Постель так и осталась незастланной, а он словно и не замечает. Анна идет к рабочему столу, берет небольшую мраморную ступку, отщипывает от травяных пучков по щепотке и перед тем, как насыпать, перетирает между пальцами.

— Как вы нашли, где я живу?

— Спросил в аптеке. Женщина-врач с Портсмут-стрит — личность, похоже, хорошо здесь известная. Теперь понятно почему. Вы сами делаете свои лекарства?

— Не все, только некоторые.

Он подходит к книжным полкам, смотрит книги: «Английский врач» Николая Калпепера, «Theatrum botanicum» — «Каталог растений» Джона Паркинсона, «Анатомия меланхолии» Роберта Буртона, «Секреты медицины и хирургии» Елизаветы, графини Кентской, «Практические советы молодым хирургам» Уильяма Клауса, «Рассуждения об искусстве хирургии» Питера Лоу, «Du Motu Cordis» — «Исследования о движении сердца» Гарвея.

— Я вижу, вы не только лечите, но и книги читаете.

— Почему нет. Они очень помогают, особенно если авторы на первое место ставят не теорию, а собственные наблюдения. Книги о хирургии, например, очень неплохо написаны.

Сказав это, она тут же пожалела, вспомнив о том, как они познакомились. «И он вспомнил», — подумала она, поймав его взгляд. Но нет, смотреть в эти глаза — штука опасная. Она быстро отвела взгляд в сторону.

— Вы умеете этим пользоваться? — спрашивает она, протягивая ему ступку и пестик.

— Мне кажется, справлюсь.

Он ставит ступку на стол и принимается толочь, превращая травы в порошок.

— Что это вы такое готовите?

— Электуарий. Толченые травы смешаю с медом — иначе она не станет принимать. Одуванчик для укрепления костей. Цветы розмарина и можжевельник для ясности ума, сладкий укроп для аппетита.

Она нетерпеливым и в то же время усталым жестом отбрасывает упавшие на лицо волосы.

— Иногда она отказывается есть.

— И это ей помогает?

— Честно? Сама не знаю. Но думаю, это все же лучше, чем ничего. Надеюсь, что помогает. Я пробую разные сочетания трав, но до сих пор радикального улучшения не было, состояние ее рассудка остается таким же. Но все же это лучше, чем ничего не делать.

Закончив толочь, он протягивает ей ступку с пестиком.

— Вы знаете, я все эти дни думал о том, что вы мне рассказали.

— Ох! — Она смущенно отворачивается — Я бы хотела, чтобы вы об этом забыли.

— Да вот не получается.

Он говорит это так серьезно, что она снова смотрит ему в глаза.

— Вы сказали, что вам тогда было велено избавлять людей от страданий.

— Да.

Серые глаза его смотрят мягко, но в них чувствуется легкое беспокойство.

— А как насчет собственного страдания?

— Не знаю, о чем вы.

— Ведь вы нездоровы, разве не так?

Ой, как плохо, что он видел ее тогда на балу, а теперь вот еще больная мать.

— Нет.

— Тогда зачем вам вот это?

Он достает из кармана склянку, которая была у нее с собой в тот вечер, и протягивает ее на раскрытой ладони.

— Ведь это лауданум, если я не ошибаюсь.

Делать нечего, придется объяснять.

— У меня бывают сильные головные боли. Иногда это называют мигренью.

Он кладет пузырек на стол.

— И как, помогает?

— Да. Лучше, чем другие средства.

— В Париже я знавал студентов, которые принимали опиум как лекарство от разных болезней. Одни от чахотки, другие еще от чего-то, уж и не помню теперь от чего. Кто принимал в виде лауданума, а кто курил, как это делают на Востоке. Кстати, во Франции теперь это входит в моду. Все они поначалу не сомневались, что это совершенно безвредно, но прошло время, и, уверяю вас, вы бы не узнали этих людей, самих по себе умных и добрых: они утратили всякий интерес ко всему, кроме этого лекарства. Все иные занятия, даже удовольствия мало-помалу заменил им опиум. Все они превратились в совершенные развалины, без будущего, без надежды. И вот теперь я с болью вижу, что то же самое происходит и с вами.

— Вы серьезно верите, что это опасно?

— Думаю, так должно происходить со всяким, как бы ни был он осторожен. Скажите, что с вами случилось на балу?

— Лауданум подействовал сильнее обычного. Странно, я приняла совсем чуть-чуть, не должно было.

— Может быть, вы не заметили и приняли больше, чем надо?

Она пытается вспомнить; нет, она вполне уверена в том, что взяла в рот стеклянную палочку только раз. А потом появилась мадам Северен. Постойте, постойте…

— Мне очень нужно кое-что рассказать вам, — говорит Анна.

— Что именно?

— В том-то и дело, что не могу вспомнить. Да не смотрите на меня такими глазами. Я еще не сошла с ума. Вертится на языке…

Слышно, как открывается и захлопывается внизу дверь, потом доносится стук шагов по доскам пола в прихожей. Это миссис Уиллс. Анна торопливо идет к двери и спускается вниз. Почему экономка оставила ее мать одну?

— Она ушла! — кричит миссис Уиллс снизу, заслышав шаги Анны, — Ушла и забрала все свои вещи. Надо проверить, на месте ли серебро.

Миссис Уиллс коротко и приглушенно всхлипывает, прикрывая рот и тщетно пытаясь подавить рыдания.

— Сбежала! И где теперь ее искать…

Анна сразу поняла, что речь идет об Эстер. Она всегда боялась, что эта девушка станет жертвой чьего-нибудь злого умысла. В Лондоне такое случается часто: из уст в уста передаются бесконечные истории про сбежавших служанок, которые ускользают из дома посреди ночи, напялив под свое платье парочку лучших платьев хозяйки и брякая в карманах серебряными ложками. Бросаются в водоворот жизни, которая поначалу кажется им увлекательной и полной удовольствий, но в конце концов так и не находят того, что искали. Такие беглянки, как правило, пропадают без следа, пока не предстанут перед судом или даже виселицей.

— Эстер сбежала?

— Да какая там Эстер, — горестно отзывается миссис Уиллс, — Люси!