Хранитель забытых тайн

ГЛАВА 42

Карета Эдварда грохочет по темным разбитым улицам Лондона. Он все-таки распорядился поставить в ней новые свечи, и теперь они горят, отбрасывая теплый, неровный свет на лакированные стенки экипажа и обитые атласной тканью сиденья. Анна с глубоким вздохом откидывается назад. Встреча с Арлингтоном опустошила и вымотала ее.

Эдвард участливо заглядывает ей в лицо.

— О чем вы думаете?

— Да об этой странной истории с Джейн Констейбл.

— Кто это?

— Фрейлина покойной герцогини Йоркской. Несколько дней назад она попросила меня помочь ей… в общем, ей нужна была помощь, которую может оказать только врач или фармацевт. Она призналась, что беременна, что это приводит ее в отчаяние, потому что отец ребенка не хочет на ней жениться.

— Что ж тут удивительного? Представить себе не могу, что герцог Йоркский женится на простолюдинке.

— Не думаю, что отец ребенка — герцог Йоркский. Если бы это было так, она бы не обратилась ко мне. Я хорошо помню, что она тогда сказала: только возлюбленным короля позволено иметь внебрачных детей, которые потом становятся герцогами. Это, кстати, касается и возлюбленных герцога Йоркского.

— Вы думаете, фрейлина обманула герцога, заставив его поверить, что ребенок его?

— С помощью Северен и Арлингтона, да, я уверена в этом. На балу у короля мадам Северен подошла ко мне и потребовала, чтобы я забыла, кто такая Джейн Констейбл, — она утверждала, что девушку ввели в заблуждение и она вовсе не беременна. Я ей не поверила; я подумала, что Северен сама собирается достать для Джейн нужное ей средство. Хотя мне было жаль девушку, в тот момент у меня словно камень с души свалился, слава богу, подумала я, не придется этим заниматься.

Она на минуту умолкает и морщит лоб.

— Странно вот что: услугу, которую, как мне казалось тогда, мадам оказала Джейн, она в действительности оказала Генриетте Анне. И с такими ужасными последствиями.

Она печально качает головой.

— Если Арлингтон и Северен убедили герцога Йоркского в том, что Джейн Констейбл носит его ребенка, то, когда он родится, герцог признает его, и он унаследует его титул. Джейн и ее ребенок навсегда останутся у них в долгу. Что это такое, по-вашему, как не политический ход с целью приобретения большей власти?

Она вспоминает тревожный сон, в котором Арлингтон и Северен зловеще нависли над танцующими придворными.

— Они двигают людьми как пешками. Даже мы для них тоже пешки, хотя можно было бы подумать, что мы для них совсем мелюзга.

В голове у нее вертится какая-то мысль, но она никак не может ее припомнить, что-то очень важное. Что-то связанное с мадам Северен. Анна видит перед глазами первую встречу с ней: вот Северен прикладывает к глазам платочек, что-то блестит, а потом по щекам ее катятся слезы. И вдруг она понимает, что она видела. У нее дух захватывает — о, как дерзка эта женщина.

— Она нам солгала, — заявляет Анна.

— Кто?

— Мадам Северен. История, которую она рассказала про Генриетту Анну, от начала и до конца ложь.

— Ну, тут вы, кажется, перегибаете палку. Не забывайте, что принцесса действительно была отравлена.

Анна наклоняется к нему ближе.

— Но все остальное — ложь, — убежденно говорит она, сверкая глазами, — Все было совсем не так, как она нам рассказывала.

— Откуда вы знаете?

— Я вспомнила ее слезы. Приложила к глазам платочек — и только потом по щекам покатилось. Наверняка в носовом платке прятала маленький флакончик с водой. Она притворялась, что плакала.

— Вы уверены?

— Да-да, совершенно уверена, — горячо шепчет Анна, — Они пытаются направить нас по ложному следу. Я думаю, нельзя верить ни единому их слову. А это значит, я все-таки была права относительно мадам Северен: она постоянно лжет и очень опасна. Они хотят убедить нас в том, что в это дело замешан Ральф Монтегю, а может даже, что он и есть убийца.

Лицо Эдварда темнеет.

— Или знают о том, что Ральф Монтегю убийца.

— Не слишком ли быстро вы поверили в виновность этого джентльмена?

— Джентльмена? Он не заслуживает этого названия.

— Почему вам так хочется видеть в этом человеке все самое дурное?

— Да потому, что он негодяй с хорошими манерами, и больше ничего.

— Но это не значит, что он убийца.

— Как посланник, Монтегю принимал самое непосредственное участие во всех интригах при французском дворе. А уж таких отъявленных интриганов и головорезов, как там, на всем свете не сыщешь. То, что делается у нас в Уайтхолле, по сравнению с французами — детские шалости.

— По-вашему выходит, раз он был близок ко двору, значит, виноват? Послушайте, до сих пор я не услышала от вас ни одного убедительного против него аргумента.

— Вы же не даете мне слова сказать, — протестует он, — Да сколько угодно причин такому человеку, как Монтегю, быть замешанным в подобное дело. Ему вечно не хватает денег, и чтобы достать их, он не брезгует никакими средствами. Благодаря своей должности он хорошо знал принцессу. А некоторые поговаривают, что очень даже близко. Возможно, именно ему шевалье де Лоррен заплатил за то, чтобы он подсыпал ей в чашку яду.

— И с тех пор убивает всех, кто подозревает его в этом страшном преступлении?

— Именно так.

— Ваша логика слегка хромает. Моего отца убили больше года назад. А Монтегю всего несколько месяцев как вернулся из Франции.

— А откуда вы знаете, что он не приезжал на время? Что его не было в Лондоне, когда убили вашего отца? Он был посланник и, я полагаю, часто перемещался из Парижа в Лондон и обратно. Я почему-то уверен, что связь между мистером Монтегю и всеми четырьмя убитыми отыскать будет легко.

Лицо Анны темнеет от гнева.

— Послушайте, вы готовы приписать мистеру Монтегю любое зло даже вопреки вашим философским принципам. Человек он обаятельный, увлекающийся, и я готова допустить, что в жизни его бывали опрометчивые или даже неблагоразумные поступки. Но убийство? Если бы вы знали его так хорошо, как знаю я, вы бы не сомневались, что это исключено.

Глаза Эдварда наполнились слезами обиды.

— Интересно, насколько хорошо вы его знаете?

Она резко дергает за плетеный шнурок, и звон колокольчика дает сигнал кучеру натянуть поводья. Карета резко тормозит и останавливается.

— Я пойду пешком, — отрывисто бросает она, подбирая юбки и толкая дверцу кареты.

— Но ведь вы даже не знаете, где мы сейчас находимся!

— Неважно. Я сумею найти дорогу домой.

Анна ступает на землю и захлопывает за собой дверцу; она смущена, она в ярости, она не припомнит, когда в последний так злилась. Анна пытается взять себя в руки — Портсмут-стрит находится всего в нескольких кварталах к югу — и тут замечает, что карета за ее спиной не двигается с места. Слышно, как скрипит, открываясь и вновь закрываясь, дверца, и к ней приближаются быстрые шаги Эдварда. Анна ныряет в узкий переулок, по обеим сторонам которого высятся кирпичные стены домов. Здесь так темно, что за два шага впереди уже ничего не видно.

— Анна! — слышит она голос Эдварда. — Подождите, прошу вас!

Она оборачивается и на бледном фоне желтоватого света, идущего от кареты, видит его темный силуэт.

— Простите меня, — говорит он. — Меньше всего на свете мне хотелось обидеть вас.

— Вы не имели права так говорить.

— Я знаю. Пожалуйста, простите меня.

Он подходит так близко, что она чувствует, как поднимается и опускается его грудь и теплое дыхание его овевает ей лоб и рассеивается где-то в усеянном звездами небе.

— Позвольте довезти вас до дому. Вам нельзя ходить здесь одной.

Он прав — в этих мрачных, пустынных переулках неподалеку от Линкольнс-инн-филдс ходить небезопасно, особенно в безлунные ночи. Но оба продолжают стоять не двигаясь, словно к карете возвращаться не собираются. Они смотрят друг другу в глаза и, похоже, не в силах стронуться с места. У нее такое чувство, будто они впервые по-настоящему оказались наедине. Может быть, это чувство возникло потому, что все вокруг накрыла кромешная тьма, ни звука кругом: Анна смотрит в глаза Эдварда, и ей кажется, что во всем мире нет больше никого, только он и она. Все остальные превратились в какую-то фикцию, стали тенями, быстро исчезающими призраками. Весь мир как будто утратил реальность. По-настоящему существуют только они двое, только они хранят в себе теплоту жизни. О, как хочется коснуться его лица, но как это сделать? Ведь между ними стена, непреодолимая, прочная стена. Эдвард аристократ, он помолвлен, он не может на ней жениться, следовательно, она должна подавить свои чувства, отбросить их прочь. Но как избавиться от этого мощного зова природы: «Только один раз. Ах, хотя бы раз назвать его своим»?

— Анна, — шепчет Эдвард.

В голосе его и мольба, и признание.

— Анна, я не могу побороть это чувство.

— Молчите. Вы должны это сделать.

— Нет, я уже сам не знаю, что я должен и что не должен делать, — я знаю лишь, что я хочу.

Он пытается заглянуть ей в глаза.

— Вы околдовали меня.

— Я этого не хотела, — мягко говорит она. — Но я могу вернуть вам этот упрек.

Услышав ее признание, он становится смелее, обнимает за плечи и прижимает к себе. Но проходит целая вечность, пока губы его не касаются ее губ. «Какие теплые, — удивляется Анна, — а щетинистый подбородок так приятно колется. Господи, как много открывается в простом поцелуе: желание, страсть, надежда, сожаление и печаль о том, что этот первый поцелуй может стать последним». Все существо ее неожиданно охватывает жадное желание, и это тоже ее удивляет: руки ее, кажется, сами тянутся, чтобы обнять его, упругие груди сейчас разорвут тесные пределы платья, губы отвечают Эдварду с восторженным исступлением. Удивляет и его страсть, которая нисколько не меньше ее собственной.

Эдвард отрывается от нее, потом обнимает снова.

— Позвольте же проводить вас до дому, — жарко шепчет он ей на ухо.

Карета подъезжает к северной оконечности Портсмут-стрит; как во сне, они выскальзывают из нее и, пройдя сквозь фиолетовые уличные тени, приближаются к двери ее дома. Внутри Анна зажигает свечу и, подняв ее высоко, стараясь не шуметь, ведет его наверх, мимо закрытых дверей в комнаты матери, Эстер и миссис Уиллс. На цыпочках они входят в расположенную под самой крышей спальню Анны. Она плотно прикрывает дверь и ставит свечу на стол.

Он подходит к ней и кладет ей руки на плечи.

— И вы не пожалеете? — мягко спрашивает Эдвард.

Она сразу понимает смысл этого вопроса: у него есть обязательства, а значит, только одна ночь, никакого продолжения, никаких тесных уз.

— Нет.

Это сделка, и она на нее согласна.

— Но я боюсь, что не смогу…

— Ш-ш-ш…

Она кладет палец ему на губы. Она принимает эту ночь такой, какова она есть, и не желает слышать, что он скажет.

Сначала перчатки, потом плащ и накидка, его шейный платок, ее шарфик. Медленно, молча, они избавляются от одежды: сбрасывают обувь, он расстегивает и отбрасывает в сторону жилет. Потом Эдвард аккуратно и бесшумно расцепляет застежки на ее корсаже, пять крючков от шеи и до пупка. Помогает ей избавиться от платья, которое сползает вниз и ложится складками у ее ног, как сброшенная кожа. Вот и все, на них больше почти ничего не осталось, кроме хлопчатобумажных рубашек, да на Анне еще бледные чулки, закрепленные подвязками у самых бедер. В комнате так тихо, что оба испуганно вздрагивают, когда свеча неожиданно шипит и гаснет.

Эдвард протягивает руку и нежно касается темных сосков ее груди, просвечивающих сквозь тончайшую ткань нижнего белья.

— Можно? — спрашивает он.

Она молча кивает, и тогда он берет за края рубашки и тянет вверх. Она поднимает руки, рубашка скользит вверх через голову, и она с облегчением вздыхает: ей кажется, она обрела наконец долгожданную свободу. Совершенно нагая, Анна стоит перед ним и немного дрожит в прохладном воздухе мансарды. Взгляд Эдварда, не смущаясь, благодарно скользит по ее маленьким красивым грудям, упруго закругляющемуся животу, ее роскошным, крепким бедрам, стройным, изящным ногам.

— Я был уверен, что вы прекрасны, — говорит он, — но представить себе не мог, что настолько.

Он склоняется к ней и целует в губы, сначала мягко, потом все более страстно, и она с легкой душой укрывается в теплом объятии его рук. Они отрываются друг от друга, и Эдвард тоже снимает рубашку — бесформенным комком она падает на стул и соскальзывает на пол. Обнявшись и не разлепляя губ, они идут к кровати. В мерцающих тенях, которые ходят меж стропил мансарды, не говоря ни слова, они ложатся в постель и начинают осторожно и внимательно изучать тела друг друга, словно два музыканта, пробующих возможности новых для них, невиданных и чудных инструментов. Эдвард прекрасно сложен, у него крепкие мышцы, красивые и сильные руки: это руки настоящего хирурга. Эти руки теперь исследуют тело Анны с такой уверенностью и вместе с тем так чутко — Анна сама не ожидала такого.

Одно желание влечет за собой другое, одно ощущение сменяется другим. Теплые губы Эдварда отрываются от ее губ, покрывают поцелуями шею, не торопясь, спускаются ниже, к груди, на короткое время один сосок ее, а потом и другой попадают в горячую пещеру его рта, но он продолжает свой путь все дальше, все ниже, то дразня ее, то доставляя сладостную муку. Руки его гладят, ласкают ей бедра, потом мягким усилием раздвигают ей ноги. Эдвард склоняет голову и трется губами о самое тайное ее и самое чувствительное место, и Анна содрогается от наслаждения. Ладони его проскальзывают ей под ягодицы и прижимают ее к своему рту; он впивается в нее таким глубоким поцелуем, что волны исступленного наслаждения накатывают на нее одна за другой, и, чтобы не закричать, ей приходится закусить кулачок. «О, как много, о, как это много, — содрогается она от сладкой муки, — Я не вынесу этого». Эдвард прижимается к ней еще крепче, и Анна бьется под ним, как пойманная рыба: «О, я не вынесу этого!» И когда она уже хочет взмолиться, чтобы он прекратил эту пытку хоть на минуту, потому что она не в силах более ее терпеть, ее настигает, на нее обрушивается словно какой-то шквал, и тело ее содрогается — вот тут-то ей и приходит конец: она теряет сознание, проваливается куда-то в бесконечность, ничем более не связанная и свободная, и больше нет никакой нужды сдерживать торжествующие вопли. Проходит целая вечность, пока она не возвращается в сознание, притихшая и спокойная; но и теперь самое легкое прикосновение снова способно вызвать в ней ту же волну сущего безумия, которое она испытала только что.

Эдвард смотрит на нее, на ее высоко вздымающуюся грудь, в ее затуманенные глаза, и во взгляде его она читает восхищение и бурный восторг. Он целует ее, на этот раз в губы, и осторожно опускается на нее. Тело его тесно прижимается к ее телу, руки и ноги сплетаются, он осторожно входит, и она прогибается, благодарно принимая его.

— Я потихоньку, — шепчет он нежно.

— Не щади меня, — отвечает она.