Камень любви

Глава 33

Восемнадцатый век начинался для России неспокойно. Долгая Северная война со свеями [31]в Прибалтике шла с переменным успехом. Но взятие русскими Нотебурга и Дерпта, Риги и Пярну, Ревеля и Выборга, строительство Петербурга и Кронштадта в устье Невы и Полтавская битва, а следом присоединение Лифляндии и Финляндии — все это укрепляло позиции России в Европе. Правда, унизительное поражение на реке Прут от турков прервало череду блестящих побед. Пришлось пожертвовать Азовом, Таганрогом и азовским флотом — пятнадцатилетними трудами на благо Отечества. Петр Первый плакал, когда направлял Федору Апраксину — губернатору Азова — указ об уничтожении флота и крепостей. О Приазовье и южном направлении пришлось забыть на долгие годы.

Политическая обстановка в Европе была переменчива, как весенняя погода. Союзники Петра — польский и прусский короли, курфюрсты Саксонии и Ганновера — не слишком доверяли русскому царю. И на то имелись все основания: имперские аппетиты Петра росли день ото дня. В те времена, когда русская армия закалялась в боях со шведами, англичане и французы раздирали на части сказочно богатую Индию, успев поделить на троих с Голландией наследие Испании. Но и эти давние хищники уже с опаской поглядывали в сторону России.

Амбиции Петра простирались все дальше, все шире и грозили европейским державам не просто ослаблением позиций в мировой политике. Россия, того и гляди, могла прибрать к рукам большую часть колоний, чьи несметные богатства питали могущество огромных империй. Петр однозначно не собирался оставаться в стороне при новом разделе мирового влияния. Вслед за вторжением в Персию, борьбой за Каспий, присоединением Камчатки он намеревался основать русские поселения в Америке, побороться за Мадагаскар и уже приказал Берингу разведать путь в Индию через Ледовитый океан…

Но внутренние смуты и восстания, мятежи и расколы, раздоры и несогласия ослабляли российскую державу, мешали Петру в осуществлении его тщеславных намерений. Пожары и суховеи опустошали. Моровые поветрия, голод и жесткость правителей не щадили народ, но был он молод и неистребим, как трава. Самые отчаянные, самые стойкие шли все дальше и дальше, через Урал, на восток, кто с мечом, а кто и с крестом. Через сопротивление туземцев, через пот и кровь осваивали новые пространства. Постепенно, год за годом, шаг за шагом, где пешком, где верхом, на плотах и дощаниках, волоком да бичевой добирались лихие русские люди до Ангары и Витима, Байкала и Амура, до ледяных северных широт и необъятных просторов Тихого океана, строили деревянные крепости и оседали в них.

Но не успевали потемнеть бревна в новом остроге, как валил уже отовсюду народ — и честной, и беглый. Возникал, расширялся вокруг крепости посад, лепились к нему ремесленные слободы. Глядишь — через десяток лет зашумел среди тайги, закипел жизнью молодой город…

Медленно, но верно прирастала Российская империя сибирскими землями: волость за волостью, уезд за уездом, а вскоре целые губернии образовались — по территории больше, чем иное государство в старой Европе…

Мирон Бекешев стоял на речном обрыве и наблюдал за бурлившей на причале жизнью. С торговых судов, что, минуя грозные пороги, прибыли с севера, выгружали товары. Босоногие, в грязном рванье отметчики и бродяги, нанятые купцами, сгибаясь под тяжестью мешков и тюков, бежали по шатким сходням, выкатывали бочки, выводили скот и лошадей.

За спиной князя возвышались стены Абасугского острога. Пять лет минуло с тех пор, как закончилось его строительство. И жизнь в нем кипела не хуже и не лучше, чем в других сибирских городках.

За бревенчатым частоколом, приноравливаясь к лютым морозам и палящей жаре, по мере сил обустраивались и жили служилые «по отечеству» — дети боярские.

Жили, справляя казенную повинность — заготавливали лес и гоняли его плотами в Краснокаменск, строили дощаники и сплавляли хлеб в Енисейск на ярмарки, — воротники и пушкари, затинщики и стрельцы, рейтары и драгуны, толмачи и крещеные татары, не забывая при этом о ратной службе. Кто-то из служивых по своей воле в Сибирь пришел, кто-то по «указу», а кого-то «по прибору» силком пригнали.

Жили и кормились от людской щедрости и неграмотности подьячие и писцы, а от жадности и глупости — мытари, целовальники и шинкари.

Жили прежде разбойные людишки — убойники, тати да конокрады, — с ноздрями рваными да пороховыми клеймами. Доживали свой век в темницах монахи покаянные и прочие лишеники.

Жили осужденики — литва, ляхи да прочая неметчина. Одних за смуту и речи крамольные сослали, других во время войн пленили.

Жили казаки белопоместные, свободные от посадского и крестьянского тягла. Несли службу суровую на сторожевых постах в черневой тайге да по горным перевалам.

Казаки же неверстанные, что пришли на царскую службу еще до начала смутных времен, в Сибири чести своей и усердия не теряли. И с тем же рвением, как когда-то вредили туркам и крымским татарам, стояли на форпостах и заимках, на мунгальских сакмах и перелазах, не позволяя иной птице перелететь, юркой мыши пересечь дальние рубежи российской державы. Спокойнее стало в сибирских землях, но осторожность никогда не мешала.

Жили себе не в убыток купцы хлебные, рыбные, соляные и всякие иные. Строили лабазы и амбары, возводили пятистенные избы на подклетях, открывали лавки суконные, бакалейные, мясные. Вскоре и купище на посаде зашумело, замельтешило, засуетилось, огласилось звонкими криками зазывал и воплями торговцев.

Росли вкруг острога слободы ямщицкие, оружейные, ремесленные, мастерового и торгового люда, обрастал посад крепкими избами, а на окраинах лепились хибары бугровщиков, лесомык и бродников, чья жизнь — перекатиполе.

Жил, пропивая последнюю тряпку, заживо гнил от скорбута [32]и дурных болезней всякий гулевой народ — бобыли, бездомки, отметчики.

Жили насельники в недавно отстроенном монастыре. Молили о спасении души — своей и всякого, кто осенял лоб крестом.

Жили, скрываясь от властей по таежным дебрям и проклиная царя-антихриста, блюстители старой веры — раскольники. Там в глухих деревнях мужики бороды не брили, желто-красные лоскутья — козыри — на зипунах не на́шивали; бабы прятали волосы под платками, опашни [33]не признавали и про рогатые шапки не ведали [34].

Жили казенные крестьяне с семьями в своих дворах. Пахали землю, сеяли рожь, овес, пшеницу, а приходило время — жали серпами, молотили цепами, засыпали зерно в амбары или везли на мельницы, где мешки наполнялись мукой нового урожая. А после витал над поселениями запах свежеиспеченного хлеба…

Жили инородцы в окрестных становищах, а с весны по осень кочевали на пастбища, на горные луга, покрытые сочной пахучей травой. Кормили окрестных духов, угождали им и благодарили, если те не причиняли зла, поклонялись своим богам, но кое-кто уже осенял себя крестом перед иконами.

Жили богобоязно и греховно, по поговорке «Бог высоко, царь далеко!». Воеводы и приказчики государеву службу несли, но и себя не забывали, попы в храмах за всех молились, а мужики спины гнули на пашнях и плотбищах, гоньбе ямщицкой да на соляных промыслах…

Жили тяжко, но весело. Зимой людишки посадские стенка на стенку хаживали, так что ребра трещали, носы в кровь разбивали. Бабы с ледяных горок катались, блины пекли, куделю пряли, детей в муках рожали… А по праздникам шла по кругу винная чара и летала над бескрайними снежными просторами разудалая песня…

Без малого три года прошло, как князь Бекешев указом Петра поставлен был управлять Краснокаменском. Как величайшую драгоценность хранил Мирон письмо царя, где каждое слово помнил наизусть . «Не кланяйся, братец, я тебе от Бога приставник, а должность моя — смотреть того, чтоб недостойному места не дать, а у достойного не отнять, — писал Петр. — Коли буде хорош — то не мне, а более себе и отечеству добро сделаешь, а буде худ — так я тебе истец. Ибо Бог от меня за всех вас требует, чтобы злому и глупому не дать вред делать. Служи верой и правдой. Бог, а по нему и я не оставим тебя…»

А еще государь строго-настрого наказывал: «Прямою своею службою и раденьем в Краснокаменском остроге, во всяком сборе, учинити перед прежним окладом прибыль, а не убыль, и во всем Государевы дела делати вправду, и к служилым и к ясашным людем призор и строенье держати с великим раденьем, не оплошно, безо всякой корысти…»

Вот Мирон Бекешев и служил по мере сил, не корысти ради и не жалея живота своего.

Краснокаменский городок хотя и числился за Тобольской губернией, но еще в 1676 году Сибирский приказ закрепил за ним все земли по Енисею и правобережью вплоть до Забайкалья, так что хлопот по сбору ясака с тамошних народцев, увеличению государевой пашни и борьбе с недородами, обустройству и охране новых земель, поездок для знакомства с огромной территорией и бытом ее насельников — русских и туземцев — прибавилось неимоверно. Пытался новый воевода бороться и с мздоимством, и с разбоями на сибирских дорогах, и с нечистыми на руку приказчиками, мытарями и целовальниками, с ушлыми корчмарями и прочими контрабандистами, что тоже отнимало немало сил. Но все его старания искоренить зло пока были тщетны, зато появилось много недоброжелателей, как тайных, так и явных.

Тяжелая воеводская служба, непривычные на первых порах заботы изматывали до изнеможения и помогали отбросить печальные мысли в дневное время. Но по ночам Айдына приходила к нему во снах — мучительных, беспокойных. Мирон метался, точно в бреду, кричал, часто просыпался, подолгу сидел на постели и, уставившись в темноту, мычал тоскливо от бессилия, от невозможности что-либо изменить. Но чаще ругался, да так, что вскакивал Никишка, спавший подле порога, и тревожно прислушивался к тому, что происходило за воеводскими дверями. Черкас [35]был единственным человеком, который знал, что за тоска точит Мирона, отчего он сам не свой поутру. В плохом расположении духа князь мог и в ухо дать за провинность и недогляд, поэтому Никишка из кожи вон лез, чтобы привести его в хорошее расположение духа.

После побега из плена Никишка не отходил от Мирона ни на шаг: опекал, заботился, охранял и попутно своей выгоды не упускал. Многие служивые и торговые люди искали дружбы с ним, поили вином, подносили подарки, чтобы помог, подсуетился, вовремя подсказал Мирону, в чью пользу решить тяжбу, отсрочить наказание или снизить оброк.

Конечно, Мирон догадывался о проделках Никишки, но тот особо не злоупотреблял его доверием, просьбами докучал редко, и князя это вполне устраивало. Тем более Захарка за чередой ратных и прочих дел окончательно забыл о бывшем хозяине. После того как джунгары увели кыргызов в дали-дальние Семиречья, военной печали в южных степях поубавилось. Казаки, правда, устраивали вылазки в тунгусские да якутские земли — брали ясак с тамошних инородцев, случались нередко и стычки.

Тунгусы и якуты — лесные люди, были не менее воинственны, чем кыргызы. Немало казаков погибло от самострелов, поставленных на тайных тропах, ведущих к стойбищам. А кто-то и в съемной драке [36]пострадал при захвате заложников-аманатов или «языков», потому как без помощи местных проводников передвигаться в незнакомых землях было не просто тяжело, но и опасно. И тут лук и стрелы оказались надежнее пистолей и карабинов, которые просто не успевали перезарядить во время скоротечного боя. Правда, иногда их использовали как дубинки, но и это не спасало от лютой смерти.

А вот при недавнем нападении на иркутский форпост служивым несказанно повезло. С десятка два мунгалов, вооруженных боевыми топорами и кинжалами, подкрались тайными тропами и неожиданно набросились на казаков. Те едва схватились за пищали, но выстрелить не сумели — мунгалы навалились кучей. Хорошо, вовремя подоспели на помощь буряты-проводники, изрешетили врагов стрелами, иначе русских вырезали бы всех до одного.

В одной из подобных схваток стрела перебила сухожилия на ноге, и Захарка охромел. Но быстро и удачно женился на толстощекой купеческой дочери, заматерел, остепенился, а вскоре перебрался в Томск, где у тестя были своя торговля кожами и соляной промысел.

А Никишка, видно, настолько пресытился прежней жизнью, полной невзгод и опасных приключений, что принял за великое благо предложение Мирона остаться при нем казаком для поручений. И теперь с готовностью бросался выполнять любой приказ или распоряжение князя.

Текла жизнь, как река, с каждым годом становясь шире и полноводнее, вбирая в себя, будто притоки, копившийся опыт. Гремела и бурлила на перекатах, пробивала, торила русло среди гор, закручивая водовороты, дробя скалы и разбивая в песок камни.

Мысли об Айдыне были всего лишь струйкой в бурном потоке, но даже вся мощь реки не могла заставить Мирона свернуть с давно намеченного курса. И все же, став воеводой, он немедленно снарядил лазутчиков в земли Чаадарского улуса. Но однажды ранним утром служивые обнаружили вблизи острога большой берестяной короб, подвешенный на ветвях огромного кедра, а в нем — голодных, оборванных, связанных по рукам и ногам бедолаг, которых еще на дальних подступах обнаружили и схватили воины Айдыны.

Мирон втайне обрадовался. Значит, жива кыргызская княжна, не уничтожили ее род джунгары. Наверняка не простила ему побег, но и добро не забыла, иначе лазутчики просто исчезли бы в тайге навсегда и бесследно. Здравый смысл подсказывал, что Айдыне на самом деле просто невыгодно ссориться с русскими, но и допускать их в свои земли она не хотела. Тем не менее князь надеялся, что встреча их непременно состоится. И в скором времени, потому что новый налет джунгарских воинов ей уже не выдержать.

Недавно ему исполнилось тридцать лет. Не так уж и молод был князь, но успел всякое повидать, многое испытать, немало узнать и сделать. За его спиной остались казачья служба, встреча с Петром в Воронеже, война с турками и взятие Азова, скитания по Европе. А после — потеря родных в пыточных подвалах Преображенского приказа и годы беспрерывного труда и сражений в Сибири. Казалось, его уже ничем не удивишь, не поразишь. Но, сойдя в августовский теплый день на каменистый берег Абасуга, он почувствовал вдруг неописуемую радость, как при встрече с любимой.

И немудрено, это был первый острог, который он строил собственными руками, здесь он встретил любовь, здесь жили и служили верные боевые товарищи. Долгие годы Мирон не имел собственного дома, а малая родина осталась далеко и была недосягаема, как облака в небе. А без родных корней жизненные ветра носят человека, как перекати-поле. Оттого и прикипел он к Абасугскому острогу всем сердцем, потому и рвалась сюда его душа. Правда, здравый смысл подсказывал, что посещение острога лишь усугубит неприятные воспоминания, но что значит здравый смысл, когда твоими поступками командует любовь?

За три года службы Краснокаменск так и не стал для князя долгожданным и милым пристанищем. Там было крайне сложно и трудно развернуться, многие начинания тонули в разгильдяйстве и лени подчиненных, привычно относивших выполнение указов и распоряжений воеводы на завтра, после праздников, на потом. А ежели что и выполнялось, то спустя рукава, через пень-колоду, а то и после дождичка в четверг. Да и личная жизнь не задалась. Вскоре после расставания с Айдыной он был назначен воеводой и с головой окунулся в службу, так что для местных девиц на выданье оказался завидным, но бесперспективным кандидатом в женихи. И хотя, как все люди, нуждался в семейном тепле и покое, женитьбой голову не забивал, а из Краснокаменска рвался прочь при всякой возможности. Здесь, на Абасуге, Мирон ощущал не только простор и волю, но и небывалое счастье от общества близких по духу людей.

Всего двое суток прошло, как князь нагрянул в острог. Проверить, как Бауэр дела вершит, да и воздухом особенным подышать, старых друзей проведать — Петра Новгородца, Андрея Овражного, даже встреча с распопом Фролкой его обрадовала.

Одной из первых по приезде в острог встретилась ему Олена. Подоткнув подолы юбок, мыла она полы в приказной избе. Мигом узнала. Поджала сердито губы, словно Мирон был виновен во всех ее бедах-злочастьях. Тут и сынишка подбежал, резвый, черноголовый и что-то затараторил быстро-быстро, размахивая руками и притопывая от нетерпения босыми ногами. Но Олена прикрикнула на него, замахнулась мокрой тряпкой. Парнишка, вылитый Тайнах, тотчас спрятался за спину матери, но то и дело выглядывало из обильных складок верхней юбки озорное и любопытное личико, таращились на чужака круглые глаза-смородинки.

На вопросы о житье-бытье Олена отвечала уклончиво, смотрела исподлобья. И Мирон убедился, что прошлые обиды и смерть Тайнаха она до сих пор не простила и, как ни крути, разговора не получится.

Но, вспомнив Олену, он тотчас подумал об Айдыне. Здесь, в остроге, все напоминало о ней. Даже спать его положили в той самой светлице, где он впервые обнял и поцеловал юную кыргызку, где они трепетно и нежно любили друг друга…

Мирон перевел дыхание. Только он один во всем виноват, а тоска и ночные страдания — возмездие за то, что затянул в этот омут Айдыну — безоглядно, безответственно, не представляя, сколько горя в дальнейшем принесет им эта любовь.

Князь зло и в полный голос выругался. Годы сибирской жизни научили: дабы избавиться от нечисти и скверных дум, пошли их по матушке. Помогло и на этот раз! Рассудок мигом вернулся к делам казенным, мытным и торговым. Шесть лет назад, по прибытии в Сибирь, Мирон разбирался в них слабо. Но быстро науку освоил…

О сборе ясака в Краснокаменске не забывали днем и ночью, вели строгий учет мягкой рухляди, а соболя — особенно. Налоги собирали исправно — не мытьем, так катаньем: кто платить не хотел, выбивали силой. Потому и с купцов десятину исправно брали; и с ремесленников — кузнецов, да сыромятников, да оружейников, да гончаров, смотря по торгам и промыслам, — городовую и чрезвычайную деньгу получали. С рыбацкой слободы шла в казну гривна, а с кабаков и шинков катилась денежка питейная. С торговых судов, приставших к причалу, взимался алтын побережный…

Абасугский и Сторожевой остроги не отставали. Казаки и безопасность границ блюли, и ясак большей частью приносили вовремя, а сторожевые заимки и форпосты постепенно обрастали казачьими поселениями. Засевались поля, колосилась пшеница, тучные стада паслись у подножий сопок, а по склонам разбрелись многие отары овец. Звонко ржали в табунах кобылицы, призывая жеребят, сходились в схватках жеребцы.

Жизнь в степи текла по вечным законам, только другие люди пришли в эти земли со своими обычаями, верой, укладом. Совсем мало юрт осталось в исконной кыргызской землице. Но мир и спокойствие вернулись сюда навсегда. И уже рождались и подрастали дети, не ведавшие, что такое войны, не знавшие страшного слова «джунгар»…

А сибирская деньга бежала рекой, переливаясь из кулака в кулак, из сумы в суму с Катуни и Чулыма, Лены и Тунгуски, Енисея и Ангары в одном направлении — на запад, в Россию, в государеву казну. Сколько сквозь дыры просачивалось и оседало в кошелях дьяков, мытарей, корчемной стражи, воевод и царских вельмож — и вовсе неведомо. Не зря пословица в народе гуляла: «Украдешь на грош — раздавят, как вошь, украдешь сто тысяч — не велят и высечь!»

Начиная с осени и по весну, пока лед держался на реках, от дыма к дыму и от села к селу, от всех сибирских городов и деревень в Москву, а затем и в новый град Петров — Санкт-Петербург, везли купеческие поезда воск и сало, пеньку и соленую рыбу, мед и мороженую ягоду, сафьян и воловьи кожи, ревень, соль и всякую всячину. Везли мягкую рухлядь — тайно и явно, а обратно — табак и вина фряжские, персидские и хивинские ковры, шали из Кашмира, бухарские тонкие сукна, шелка и бархаты…

Не все возвращались домой живыми. Замерзали в снегах, погибали от голода и цинги, дубинок и топоров разбойников, волчьих зубов…

Мешали крепко сибирской торговле азиатские купцы — бухарские да китайские. Товары у них и прочнее были, и надежнее, и красивее. Сибиряки — и русские, и инородцы — наперебой скупали у них ткани, ковры, посуду. Но торговля та шла в ущерб казне. Китайцы испокон века налоги не платили, а бухарцы, пробираясь по тайным обходным тропам, оставляли с носом таможенные заставы и корчемных объездчиков. У корчемников, скрытно, без оплаты акцизов, проносивших вино, пиво, табак, соль, повсюду были свои люди, которые предупреждали о казачьих засадах. Но — самое главное — вся эта жадная до наживы орда требовала за свои товары меха. Вопреки угрозам и указам царя тайная торговля мягкой рухлядью процветала, и сколько ее уходило мимо казны — то никому не ведомо. Но зато сибиряки носили белье из азиатской бязи, а по праздникам наряжались в шелковые рубахи и платья из китайской фазы. И платки женские, и ризы священников шили из китайской голи. Китайской же тушью писали на бухарской бумаге подьячие и писари в съезжих избах, ею строчились челобитные и жалобы, злые наветы и прочие ябеды, чертились планы острогов и рисовались карты сибирских земель.

И все-таки, несмотря на контрабанду и воровство, в казну из Сибири поступало ясачной пушнины почти на миллион рублей. Мягкая рухлядь, добытая трудом таежного охотника, создавала богатства русского двора. За ее счет испокон века покупались заморские яства и вина для трапез, разноцветные кафтаны и платья, в которых знать щеголяла при дворе. Копившиеся в казне груды золота и серебра приобретались за меха в Европе и Бухаре и приводили в изумление иностранцев. Соболями и лисицами издавна платили цари монахам и попам за молитвы о здравии своем и об упокоении предков, за воинские победы, верность слуг и покорность холопов. Той же казною российская власть издавна привечала как византийских, так и греческих мудрецов, чтобы усерднее ратовали против всяких уклонений от православия.

Петр Алексеевич задумал построить новую Россию, но потребовалось и того больше золота и серебра, чтобы чеканить деньги на содержание регулярной армии, строительство кораблей и заводов, возведение новой столицы в чухонских болотах. И снова текла мягкая рухлядь за границу рекой… Пока полноводной рекой, но истощалась сибирская тайга, кочевал соболь все дальше на восток, и уже рыскали по горам, по долам опытные рудознатцы и ушлые старатели. Искали золото-серебро, железо и медь, ибо понимал Петр, что без собственных запасов невозможно построить могущественную империю и противостоять Европе в борьбе за мировое влияние…